Обзор рассказов от критика. Часть6

Добрый день, дорогие друзья!

Представляем следующий, уже шестой по счету обзор рассказов от литературного критика Елены Сафроновой. В этом выпуске будут проанализированы две группы - «Философская проза» и «Исторические рассказы». Разбираем следующие произведения:
Философская проза
«Ад», «Звездный ветер», «Любовь и Юбочка», «Комета в решете», «Три минуты вечности»
Исторические рассказы
«Звонарь», «Я черный», «Знамя», «Сибирская Голгофа», «Жена твоего врага», «Концы в воду».

Дорогие коллеги! Наш разговор о двух подборках «жанровой» прозы, наверное, стоит начать с краткой преамбуле о литературных жанрах в принципе. Тема это необъятная, но в моей парадигме жанр определяет целеполагание. Так, если автор хочет представить читателю жизнь как она есть, он пишет реалистический текст; если, напротив, хочет дать ему «выход» из надоевшей обыденности, пишет какую-либо форматную прозу. Тут возникают логичные подвиды: детектив подразумевает воспевание торжества человеческого разума, раскрывающего преступления, над злобными мотивами, порождающими оные; любовный роман – поддержание в читателе веры в прекрасность любви (иногда так «напрекрасят», что читать невозможно, точно пить неразбавленный сироп); фэнтези – «эскейп» читателя в совершенно нереальный мир, где все намного привлекательнее и увлекательнее, чем у нас… У жанров исторической и философской прозы задачи сложнее, их не выделишь «с наскока».
Начну с философии. На мой взгляд, философская проза в чистом виде весьма неудобочитаема. Это «Тошнота» Сартра, «Роза мира» Даниила Андреева, «Опавшие листья» Василия Розанова, в каком-то приближении – романы Марселя Пруста и т.д. Это тексты, которые занимает лишь одно – вопросы познания и верования. Ибо у философии с античных времён два основополагающих и в принципе неразрешимых вопроса – «Существует ли Бог?» и «Познаваем ли мир?». И содержанием философской прозы являются мысли автора по поводу двух этих вопросов. Подчеркиваю: мысли! Не сюжет, не характеры, не то, что составляет основу художественной литературы. Написал ли кто-то из вас рассказ только о «приключениях» собственной мысли? Нет.

Список сугубо философских художественных произведений в мировой литературе невелик, а почему? А потому, что философией проникнуто практически любое осознанно написанное произведение! Вспомните, как нам в школе вдалбливали, что в «Войне и мире» нашла отражение историческая философия Толстого! И что Достоевский – великий христианский философ! А ведь воззрения того на христианство вписаны в роман «Братья Карамазовы» с сюжетом весьма фривольным и даже детективном в ряде мест.

Я бы не называла «философскими рассказами» тексты «Звездный ветер», «Любовь и Юбочка», «Три минуты вечности» и «Комета в решете». «Звездный ветер» – довольно претенциозное название для обыкновенного во всех смыслах рассказа о первой любви, «аукнувшейся в старости». Он довольно чистенько написан, но явно не является литературным открытием, ибо очень уж традиционен и предсказуем. Хотя ход с незнакомой женщиной на кладбище, которой оборачивается возлюбленный Инги Саша, вроде бы призван создать некую оригинальность тексту. Наверное, это оттого, что автор сам осознавал банальность своей задумки и искал нюансы, способные ее хоть немного отличить от других подобных рассказов.  

«Любовь и Юбочка» тоже не философский рассказ, хоть и напичкан выспренними рассуждениями, а сказка с хэппи-эндом. Чудесное начало, выразившееся в аллегории с девочкой-Юбочкой, встреченной Любой в лесу, которая сначала растеряна и плачет, а потом заботится о тете, как взрослая, и помогает выйти из леса, выглядит надуманным ради счастливого конца. В итоге получается приторная и неубедительная (кроме страниц, где героиня мается похмельем) история.

«Три минуты вечности» – фантазия на тему жизни самураев, и этим вроде бы «привязана» к заявленному жанру. Но увы! Уйдя в трансляцию предхаракирных мыслей самурая, автор допустил наибольшую из ошибок. Очень многие детали рассказа вызывают сомнение. У Кешина прописан слишком уж русский сомневающийся и мятущийся характер. Перед самоубийством он размышляет, что дальше, не темнота ли - самурай точно знает, что не темнота, а новая жизнь, в этом уверены все дзен-буддисты. Он едва ли не обижается, что должен убить себя «для других», а то его окружающие покроют позором – это идет вразрез с «Кодексом Бусидо». Возможно, автор хотел придать образу молодого самурая человеческие черточки? Отсюда и его страх перед болью, перед самоубийством, воспоминания о первой любви, любование бабочкой… Но все это неубедительно. Думаю, что рассказ прозвучал бы сильнее, если бы не был облечен в экзотическую японскую форму. Все эти мысли в голове нашего соотечественника не вызывали бы такого чувства несоответствия. И уж ни в какие рамки не лезет восьмистишие, якобы сочиненное Кешином в миг перед смертью. Самурай бы написал танку (пять строк в 31 слог) или хокку (три строки в 17 слогов), притом по строгой схеме – информация – деталь, раскрывающая смысл первой строки – неожиданный вывод из произведения, а не косноязычное рондо:
Погасла навсегда свеча.
А что она? А где она?
Вдруг кто-то дунул сгоряча,
Пленив мираж пустых обманов,
Раскрыв неточности изъянов
И выдав суть из-за плеча.
Лишив навек себя луча –
Погасла навсегда свеча.

«Комета в решете» больше всех рассказов претендует на философичность – и этим мне понравилась меньше всего. Идиллические картинки будней внутри детдома с первых же страниц портят все впечатление. «… надо сказать, что детский дом, в котором жили наши друзья, не отличался казарменными правилами, но и не распускал своих воспитанников. За ними не было строгого догляда, но взрослым удавалось их контролировать без навязчивых правил. Получалось это благодаря преданности и любви к своим воспитанникам; чувствуя её дети сами понимали границу своим шалостями и не переступали её». Простите, но такого не бывает. В детдомах ни хлеб с маслом, ни телевизоры, ни подарки от спонсоров и модная одежда, ни даже добрые педагоги, хотя с ними всё особенно сложно, не избавляют этих детей от главного – тоски по родному дому и рефлексии по поводу того, что у него, конкретного ребенка, жизнь пошла не так, как у благополучных ребятишек. От этого и всевозможные девиации в характере детдомовцев – кто паразитом вырастает, а кто преступником… Но дальше этот сказочный детдом получает неожиданное объяснение – вернее, его пытаются дать – у него есть щедрый богатый спонсор. Допустим, отсюда обильный рацион и нормальные бытовые условия, но беспроблемного сосуществования детей и воспитателей это никак не объясняет. Впрочем, автор особо и не задается этим вопросом, ему прекрасный детдом нужен как зачин для истории, в которой мальчишки наткнулись на человека, похожего на бродягу, живущего в недостроенном доме элитного коттеджного поселка, и стали его подкармливать. Они не знали, что это – бывший спонсор их детдома, успешный финансист. Но в ночь метеоритного дождя с финансистом произошёл душевный переворот, он задумался о вечном, о душе, и не нашел ничего лучше, чем спрятаться на чердаке от всех и потихоньку опуститься. За время его пряток он разорился, бывшие коллеги растащили его активы, детдом утратил поддержку и вынужден был переехать в другое, худшее место, и только оставленная жена не предала мужа, не проявила (и даже не завела) любовника и пошла работать. А он следил за ней из своего убежища в бинокль. Когда Александр Викторович почувствовал, что окончательно стал Сашей, он постучал в дверь своего покинутого дома. И тут автор сознательно и демонстративно уходит из повествования. Что, собственно, давно пора было сделать. Эта история сплошь состоит из «роялей в кустах», в нём нет ни одной реальной или хотя бы правдоподобной сюжетной линии. Возможно, автор как раз видит в этом признак философского рассказа. Нет. Это признак истории, сформированной по голливудским канонам, среди которых нет критерия логики. С тем, как богач «искал душу», доставив множеству хороших людей боль и лишив поддержки тех, кого приручил, зато обогатив подонков, можно и должно спорить с точки зрения морали. Высокопарные мысли – скорее, автора, чем его персонажа - о человеке, не являющемся человеком и пр., а также о комете (надо же оправдывать название рассказа!), с которой, пояснил чудак детям, он якобы упал на Землю – не являются философией. Они только отяжеляют рассказ.  

Только «Ад» в некоторой степени отвечает жанру. Название сразу вызывает в памяти известную фразу Сартра «Ад – это другие». Здесь смысл иной: «Ад – это ожидание». Все происходит в очереди в ад. Да, наказание ожиданием наказания – очень страшно. Похвально, что рассказ короткий, не растянутый в бесконечность, что делает честь автору. А то ведь есть соблазн растянуть бесконечность в бесконечный текст. Автор часто повторяет песню бурлаков, записанную Гиляровским, «Белый пудель шаговит». Возможно, педалирует вот этот смысл: «Пели ее по команде старшего в артели в такт движению, это помогало людям не сбиваться с ритма, значения слова «пудель» при этом никто не знал». Песня символизирует объединение бесчисленного множества людей в бессмысленном действе, в общем шаге, зомбирующем, убивающем личность, и это  - элемент Ада; а первой в очереди стоит старушка Ева. Где же Адам? Рассказ не идеален, но в данном блоке лучший.

Историческую прозу писать сложно – и не только по политическим причинам. В ней всегда есть место дилемме: пишется ли она для просвещения людей или для «оживления» прошлого. От того, как для себя автор отвечает на этот вопрос, зависит результат его труда – а это действительно тяжелый труд, ведь тут одной фантазией не обойдешься, надо как минимум источники изучать, труды ученых читать, формировать собственные представления… Однако история литературы показывает, что человечество лучше помнит исторические романы, написанные с явными огрехами против реального положения вещей в интересах большей яркости реконструкции. Основоположник жанра, великий Вальтер Скотт, сознательно допускал анахронизмы и прочие вольности. Его последователь Александр Дюма хвастливо говорил:  «История – это гвоздь, на который я вешаю свои картины». В итоге в существование книжных, а не реальных мушкетеров верят все, а сухие, основанные только на известных фактах трактаты доверием не пользуются.

Ту же дилемму видят перед собой те, кто оценивает историческую прозу. Мнения обычно делятся пополам: одни эксперты ищут в произведениях примеры несоответствия исторической правде и источникам, другие «зацикливаются» на художественной стороне произведения. Я отношусь ко второй категории; неточности возмущают меня только вопиющие, вроде картошки на столе у допетровских раскольников, как в печально памятном романе «Цветочный крест». Не думаю, что существуют специалисты по всей (!) мировой истории, знающие досконально не только глобальные факты, но и детали быта и нравов жителей всех эпох всех стран. Но если даже такие энциклопедисты есть, пусть они выступают оппонентами на защите диссертаций. В исторической прозе, считаю, важнее образность, увлекательность, полномерность пейзажа и натур. С этих позиций и поведу речь.  
«Звонарь» довольно лубочен изначально, а потому сразу вторичен. Текст стилизован под древнерусский язык, но с красивостями, которые порой изменяют и задаче, и смыслу: «Стройная фигура его гордо возносится к небу из белокаменного цоколя» - к небу из цоколя? «Визжат татарские кони, орут вои ахметовы, кровью поганых земля застилается» - с чего бы коням визжать? Ржут хоть русские кони, хоть татарские, одинаково. «Вои» и русские, и татарские. Но Бог с ней, со стилистикой! Смущает суть: звонарь Фатьян из честолюбия и обиды, что его не оценили воеводы, перешёл на сторону татар и в решающий момент битвы обвязал Рождественский собор, гордость города, красным шёлком – обрезками красного ковра – чтобы сымитировать его «пожар». От этого зрелища русские дрогнули в бою, побежали, и татары их победили, но Фатьяну опять не воздали почести. Обиженный пуще прежнего, он снова «погрузился в помыслы великие...» Самым интересным в рассказе представляется попытка заглянуть в душу честолюбца, ставшего предателем, а историческое полотно довольно условно, ибо не более чем фон для нравственного преступления Фатьяна. Описать честолюбца – задумка оригинальная (бить за неё будут сильно). Но все-таки странный поступок Фатьяна висит в воздухе. С чего он строит такие козни своим собратьям? Неужели только с того, что его никто не любит, кличут бахарем – краснобаем за неумеренные фантазии, не поддерживают его идей? А почему его никто не любит? А за что он мстит? «Бэкграунда» нет, потому в историю не верится. И в целом, и в деталях. Например, можно ли один ковер можно располосовать на столько лоскутов, чтобы опутать все стены собора (!)? Создадут ли лоскуты такую иллюзию пожара на расстоянии, что народ заметит и кинется назад? Наконец, почему вы так уверены, что пожар собора побудит русскую рать сложить оружие, а не вступить в битву с удвоенной силой? Как говорил Станиславский, не верю.

Не особо верю я и в «альтернативную историю пугачевского бунта» - «Знамя». Автор из Орска, возможно, там существуют какие-то краеведческие знания о пугачевщине, до более дальних краев не дошедшие. Но проблема для меня не в том, что автор описывает сразу двух «императоров». Первый некий Петр Федорович Мазин, он же рассказчик, сирота, которого казаки, недовольные правительством, в шутку называют царем, и которого потом за эти шуточки государевы войска пытают, а он признается, а в чем, не вспомнит – так пьян вечно – и, вырвав ноздри, ссылают в Сибирь. И «ряженый казачок-дурачок Емелька», исполняющий известную нам роль царя Петра Федоровича. Проблема в том, что оба «императора» действуют по наущению других людей. Других слишком много в рассказе, имена сыплются горохом, не вдруг и поймешь, кто есть кто.

Этот рассказ – художественная иллюстрация к марксистской теории «роли личности в истории»: народная масса выталкивает «на поверхность» неких персонажей, наделяя их функциями, что необходимы в данный момент историческому процессу. Это прямо прописано: «император» спрашивал у казаков, что они будут делать, узнай они, что он простой донской казак. «А нам разницы никакой нет, будь ты хоть казак донской, — спокойно ответили яицкие казаки. — Только мы тебя уже за государя императора признали, так тому и быть», потому что «восстание все равно поднимется: с ним ли, без него ли». В рассказе нет места пугачевскому бунту – в отличие от интриг и народного желания видеть царя в ком попало. Сюжет резко перескакивает через два года, и вот Пугачева уже казнят, а Мазин просит у него прощения – за что? По ходу рассказа он его не предает, а оберегает – разве за то, что втянул в это дело? Так ведь прежде всего старец Филарет постарался… Возможно, исторический смысл в рассказе есть, но смысла художественного не нахожу. Ни характеров, ни конфликта – вся художественность сводится к переложению «роли личности в истории». Отсюда ряженый Емелька вовсе не разбойник, как у Пушкина, а мямля, рохля и марионетка в чужих руках. И такому ничтожеству казаки доверили вести за собой полки?.. Более всего «опускают» Пугачева в эпизоде, объясняющем название «Знамя»: «Император сидел молча, глядя на кучу знамен, лежащих на столе. А я думал, что вот и он стал как это тряпье, которое казаки понесут на руках навстречу смерти». Автор его фактически «разодушевляет», сравнивая со знаменем, а знамя – с тряпьем.

«Сибирская Голгофа» – при всем своем пиетете к теме политических репрессий я не могу назвать этот рассказ состоявшимся. Повествование «скачет»: начинается экзальтированной речью от первого лица, лица невинно осужденного, обреченного долбить камень в СИБЛОНе. Затем идет кусок казенных фраз, как будто из Википедии взятых, о том, что такое СИБЛОН и СИБУЛОН, с датами и формулировками как из учебника. Потом история возвращается к Сергею Белянину, глазами и устами которого передаются ужасы коммунистической каторги. Затем следуют панегирик пребывающим в лагере священникам и, наконец, смерть главного героя. Наверное, автор думал, что передавая по словечку ощущения умирающего, он заставит читателя острее сопереживать несчастному. Увы, получается строго наоборот – «умерший» человек после «кончины» отправил рассказ на конкурс… Когда академик Павлов диктовал студентам свои ощущения до смертной минуты, их записали другие. Автор же постарался сам. Белянин умирает, а рассказ продолжается – следует чрезмерно патетическая тема о Роднике, который бьет из-под земли в месте гибели многих невинных. Родник символичен, но рассказ, спаянный из нескольких фрагментов на живую нитку, сильно проигрывает цельной истории. Лучше было бы от третьего лица расписать судьбу Белянина от ареста до голодной смерти в СИБЛОНе. Ещё меня смущает религиозный пафос, практически экстаз верующего, в художественном произведении. Как ни крути, а это экзальтация, а творчество не любит таких эскалаций.

На фоне «Сибирской Голгофы» выигрывает рассказ «Концы в воду» – ссыльнопоселенцев везут на барже по Оби на новое место работы, но на деле их собираются утопить.  В этом рассказе есть единый сюжет, эпоха показана фоном, без историко-словарных отступлений, есть люди, на изувеченных судьбах которых отразилась переломная эпоха, есть даже катарсис (Илья, фокальный герой рассказа, не гибнет, и автор одной фразой сообщает, что у него впереди еще долгая биография) и раскрытие характеров, хотя текст и невелик.

Хорош рассказ «Жена твоего врага». Он невыносимо напоминает «Жестокий романс», он не вдается в исторические дебри, но помещен в исторический антураж, построен по довольно «кинематографичной» фабуле – но в нем есть единство формы и содержания и самый натуральный конфликт характеров. Для столкновения позиций самодура Нила и лакея Аркашки, в какой-то момент понявшего, что он не тварь дрожащая, а право имеет, и убившего хозяина, не нужен исторически достоверный фон. Этот рассказ не станет прорывом в литературе – все, что важно было сказать о буйстве купеческой натуры, уже сказано русскими классиками задолго до, - однако бережно ступает по их следам. Единственный недостаток, что в тексте слабо раскрывается броский заголовок «Жена твоего врага»: Пивоваров не столько враг Шумилину, сколько такая же, как Аркашка, «шестерка», возмутившаяся против хамства.

«Я – черный» - рассказ амбивалентный. Гражданская война – тема страшная, о ней невозможно написать «красиво». Здесь верится почти во все – в тупое зверство захватчиков над порабощенными, в то, что подрядили крестьян возить крестьян же на расстрел, в перебранку приговоренных в нескольких минутах от расстрела, в любовь забитой, несчастной крестьянской бабы к приблудной собачонке… Вот только в чудесное спасение Дуни Савватием не верится. Прямо «бог из машины». Правда, возможно, это спасение всего-то на день – ведь белочехи никуда не делись, завтра же вернутся, а беглецы не успеют уехать далеко на своей подводе… Интересна особенность Савватию (или Саввы?) – что он «черный» - детей от него не родить, а смерть вокруг него витает, вот смерть он белочехам и приносит. Так в реалистическую историю вплетается мистический мотив, который вроде бы тут и уместен, а все-таки «разбавляет» драматичность.

 

Елена Сафронова

Обзор рассказов от критика. Часть5
Обзор рассказов от критика. Часть4
Обзор рассказов от критика. Часть3
Обзор рассказов от критика. Часть2
Обзор рассказов от критика. Часть1