Три минуты вечности

- Сеппуку!

Он сам удивился, что смог произнести это слово так стойко и без дрожи в голосе. Другие самураи молча кивнули в знак уважения и покинули комнату, оставив Кешина в его последние минуты жизни совсем одного. Самое главное, что никто его не принуждал, ибо даймё, хозяин Кешина, был мудрым человеком, и, отходя на тот свет, дал особое распоряжение всем своим самураям, чтобы те не делали харакири, а жили дальше на радость грядущим поколениям и самой империи.  

Это страшное слово, сказанное очень тихо, до странности хлёстко разрезало воздух. На какое-то мгновение целый мир даже перестал существовать, но затем, как, ни в чём не бывало, снова ожил и задвигался в утроенном ритме. Каждая мелочь интерьера, любая деталь всего окружающего, ни с того ни с сего обрела некий сакральный смысл, хотя, при всём при этом, пламя свечи, стоявшей совсем неподалёку, даже не шелохнулось...

«Интересно, через какую-то минуту меня не будет, а тут не то, чтобы погаснут все звёзды и мир навеки обратится во тьму - нет, тут даже пламя свечи  не шелохнётся! Ну и зачем я тогда вообще был?! Страшно осознавать, что эта свеча переживёт меня», – так думал Мицухиро Кешин, самый преданный хозяину самурай, чьё имя обозначало «сын меча», тем самым обрекая своего носителя на большую доблесть и отвагу, чем всех остальных.

Самурай посмотрел на время, в его распоряжении было три минуты, но в его сознании они представляли собой целую вечность.

«Целых три минуты, – самурай блаженно улыбнулся. - Почему умение ценить что-то, даже самую малость, приходит лишь тогда, когда момент упущен? Наверное, как бы это странно ни прозвучало, но только мертвец может полнокровно оценить эту прелесть, под названием «жизнь». Как жаль, что уста мёртвых навсегда закрыты вечностью -  той самой, в которую я сейчас погружусь. Три минуты…, три минуты – это же целый океан времени! Но долой глупые мысли, я уже потерял десять секунд впустую, надо всё хорошенько взвесить и подумать о чём-то большем. Кошмар! Пока у меня была целая жизнь, я мог себе позволить потерять час или даже целый день… Вот так, совсем понемногу я и потерял всю свою жизнь. По частице, по капельке, так и иссяк весь родник, который, казалось, будет восполняться вечно… Вернее, конечно, как и всякий, я знал, что умру, но ведь одно дело просто знать, что это будет где-то, да когда-то, с каким-то уже «другим мной», более умудрённым, пресыщенным жизнью, относящимся к смерти по-философски… Одним словом, кем-то иным, но не мною! И совсем другое дело, когда смерть уже здесь и сейчас, когда этот я – это уже та, конечная форма моего развития, та форма, которая сейчас умрёт. Что ж, хотя бы я умру достойно! Цуйфуку – это не шутка! Моему великому хозяину ведь необходима охрана в загробном мире, и только я, как самый преданный слуга, смогу её в должной мере обеспечить».

В глубине своей души Кешин, конечно, понимал, что всё это – полный вздор. Что хозяин его уже мёртв и защищать его там, где бы он ни был, уже нет ни малейшего смысла. Тем более, что великий даймё сам отдал приказ всему окружению жить и процветать, но Кешин был самый гордый и, как следствие, самый высокомерный и глупый. Он всегда во всём пытался дойти до самого предела, прочитать послание между строк, сделать самый серьёзный рывок, чтобы другие сказали: «Ай да Кешин, гордость хозяина!». В последнем послании своего покровителя самурай ясно увидел только одно: «Трусы, живите и процветайте, а достойные пусть гордо отправляются на тот свет за мною». Только Бог знает, что там было сказано на самом деле и с какой интонацией, но разве это так уж и важно, если каждый видит и слышит только то, что сам захочет? Конечно, Кешин не хотел уничтожать себя, но он всю свою жизнь думал только о том, что скажут о нём другие люди. А не убить себя в такой ситуации обозначало смалодушничать. Однако, все эти мысли он тщательно пытался отогнать, ибо знал, что стоит только дать себе слабину и пуститься в размышления - дойдёшь до таких вещей, что и харакири передумаешь делать, и жизнь переосмыслишь, и в пустыню навсегда уйдёшь, чтобы только молчать да молиться. А всего этого делать нельзя! Но тут, непонятно откуда, в комнату залетела маленькая, голубая бабочка и приземлилась на ногу Кешину. Самурай, едва увидев столь прекрасное творение, остолбенел…

«Господи, какая это красота! А я никогда и внимания-то не обращал на такие простые и повседневные вещи! Какие узоры на крыльях… Если у каждой бабочки на спине свой, неповторимый узор, то кто-то делает всё это. Глупо, но сейчас мне кажется, что наш Творец только и занимается тем, что раскрашивает бабочек, давно наплевав на людей, хотя мы голодаем и просим Его о хорошем рисовом урожае! Да и за что нас любить? Нас, готовых пожертвовать собой из-за любого пустяка. Нас, убивающих себе подобных по поводу и без повода. Нас – образ и подобие Бога, отравляющих жизнь всевозможными способами себе и другим! Конечно, я бы тоже на его месте раскрашивал бабочек, сидя неизвестно где…, не знаю… О, какой кошмар! Потеряна целая минута, а я не только не начал думать о чём-нибудь по-настоящему важном, но даже и не успел ещё толком понять, о чём вообще конкретно стоит думать!».

И тут у Кешина заслезились глаза, он прикрыл их. Едва он сделал это, как в его памяти начали всплывать самые разные образы.

Вот Кешин идёт совсем маленьким по снегу… Ровно сто лет в их деревушке не выпадал снег и вот, по неизвестной причине, что-то сбилось в вечных механизмах вселенной, и снег пошёл маленькими хрусткими хлопьями. Тогда Кешин его увидел в первый и последний раз. Почему-то, ему всегда казалось, что снег будет очень горячим, но нет! Всё оказалось ровно наоборот. Весь тот день он провёл за ловлей языком медленно падающих снежинок.  Кешин снега больше никогда не видел, разве что на картинках в книгах. Можно ли сказать, что он провёл тот день напрасно? Нет, ведь этот день – первое, что он вспомнил, будучи на пороге смерти.

Затем, он ясно увидел, как птица, пролетая над гладью прозрачного озера, слегка накренилась и коснулась своим крылом поверхности воды. Забавно, Кешин совсем забыл это… Да что там, он даже не придал этому эпизоду значения, когда увидел его собственными глазами! А тут, надо же - всплыло. Да ещё тогда, когда нужно думать о чём-то самом главном!

А теперь Кешин гуляет по ночному саду, но, вдруг, резко дует ветер и сакура, что гордо возвышается надо всем миром, смиренно осыпается листьями. Вокруг стоит абсолютная тишина, только листья, выводя свои пируэты на почти неосязаемом для человека ветру, неестественно медленно долетают до земли. Кажется, можно прожить целую жизнь, пока они падают. Вот Кешин ее и прожил, а листья всё также падают, бороздя просторы мятущегося сознания.

А вот восьмилетний Кешин, невероятным усилием воли поборов свой страх, признаётся в любви сверстнице. У всех в округе были только карие глаза, а у неё…, у неё они были голубыми! И только Кешин впервые увидел их, он сразу же понял, что бесконечно предан этим огонькам тепла в душе девочки. После нескольких месяцев любовных метаний Кешин решил рассказать о своих чувствах, но, после признания, увидел в глазах девочки только мягкий холод, и понял, что ее сердце  уже занято другим. Мальчик видел, что её взгляд извинялся, но она ничего не могла сделать со своими чувствами к другому. Этот самый момент Кешин сейчас и вспомнил! Чарующие огоньки синего тепла медленно обернулись самым лютым холодом, в момент рокового признания. Девочка ничего не сказала, только грустно посмотрела на него, но Кешин всё понял. Он медленно встал с лавочки, тихо попрощался с возлюбленной и ушёл. После этого он больше никогда не любил, но положил свою жизнь на совершенствование врождённых навыков воина.

«Почему мне вспоминаются только такие мелочи! – Кешин внутренне начинал себя презирать. – Почему не первая встреча с хозяином?! Почему не присяга в вечной службе ему?! Разве не это самое главное в жизни?» Кешин уже и сам начал понимать, что это действительно далеко не самое главное в жизни. Но он никогда не давал волю своим личным мыслям и, тем более, чувствам, так что даже сейчас, на пороге смерти, самурай до последнего отрицал, что жизнь могла быть  прожита не правильно.

Но вдруг что-то в душе молодого человека перевернулось…, сжалось, как маленький ёжик, и нестерпимо больно сдавило грудь. Начало душить в горле изнутри, и слёзы сами начали падать мучительным градом. Сначала тяжело, неловко, неуверенно, словно стесняясь своего же хозяина, капля за каплей, затем всё быстрее и быстрее, напористей и неумолимей… Кешин расплакался. Он сам не понимал себя. Ещё минуту назад самурай был абсолютно готов уничтожить свою оболочку, выпустив священный дух на службу хозяину в загробном мире, а сейчас он рыдает, как дитя или женщина! Он же сильный духом самурай, он не должен ныть! Единственный раз в жизни Кешин дал выход чувствам, когда признался в любви и наткнулся на стену непонимания. А теперь…,  а теперь он плакал потому, что жизнь уже прошла, и потраченной она оказалось не на самые важные вещи, а на всякие пустяки: бесконечные войны, ритуалы, клятвы.

«Если бы я знал, что все войны не выиграть! Если бы я знал, что в последней войне, между жизнью и смертью, ждёт безоговорочное поражение! Разве бы я тогда потратил свою жизнь на бесконечные войны?! И теперь… О, кого я обманываю! Теперь я убиваю себя не потому, что моему хозяину нужна помощь в несуществующем мире, а только оттого, что меня заклеймят позором, если я этого не сделаю! Естественно, вслух никто ничего не посмеет сказать, но внутри…, внутри мои соратники будут меня презирать! Господи, неужели понимание приходит только в самом конце?! Люди только судят и судят: этот был порядочный воин, ведь он лишил себя жизни, а тот - трус, ведь он сбежал и не убил себя. Судят, но не понимают сути! И я также судил, и также ничего не понимал! А теперь  я понимаю жизнь… Только здесь и сейчас…, и должен сделать правильный выбор. Сделать, как все «порядочные воины», чтобы другие дураки, пока они живут и думают, что знают самые главные вещи, сказали: «Кешин был праведен». А уже завтра они меня забудут. Разумеется, они меня забудут! Никому и дела нет до мёртвых, всем важно только, как выполнен долг… Какая же глупость! Но эта глупость зовётся нормой…, а что такое норма? Разве это не относительное понятие? То, что норма для паука – это ведь вселенский хаос для мухи! Всю жизнь я был пауком, а сейчас стал мухой…».

Сквозь слёзы Кешин поглядел на пламя свечи и ему на ум пришли строки, которые сложились в коротенькое стихотворение. Рука сорвалась к листку бумаги, чтобы его записать, но гордый самурай поймал себя на этом, осёкся и вернулся в прежнее положение.

«Сейчас я убью себя и никто не узнает о моих последних мыслях. И моё стихотворение уйдёт вместе со мною. Забавно, а ведь я никогда не занимался этой ерундой! Всегда думал, что это как-то недостойно воина,  хотя, кто-то и говорил, что на свете всего лишь две вещи заслуживают уважения: война и поэзия. Насколько же сейчас это неважно…, насколько же сейчас ВСЁ неважно! Ну вот, три минуты прошли. Я так и не понял, о чём думал вообще, и о чём стоило думать в частности. Вот так и живём, ничего ни в чём не понимая! Ну и ладно».

Кешин взял свой ритуальный кинжал. Он знал, что медлить ни в коем случае нельзя! Во-первых, чем медленней будешь это делать, тем больнее будет плоти, и тем сильнее повредишь дух, который живёт в животе. А во-вторых, стоит ещё о чём-нибудь подумать, как точно передумаешь!

Кешин крепко обхватил рукоятку кинжала. Ладони медленно начали потеть, кровь задвигалась по организму ощутимо быстрее, отчего в висках неприятно запульсировало, а в глазах начало темнеть. Во рту чудовищно пересохло, язык задвигался вдоль нёба туда и сюда, беззвучно имитируя молитву. Кешин медленно встал на колени (ранее он сидел в позе лотоса) и склонил голову. Всё тело пробрал сильнейший озноб. Кешин и подумать не мог, что с ним может случиться что-то подобное. Бабочка летала вокруг, пламя свечи колыхалось. Освещён был только этот маленький уголок комнаты, весь прочий мир был погружён во тьму. Больше ничего не существовало: только Кешин, его клинок и рой мыслей. Самурай пытался сконцентрироваться хотя бы на одной из них, но мысль тут же ускользала. Кешина охватило какое-то странное ощущение, как будто что-то извне руководило его руками, как будто он уже не мог управлять самим собой. Тем более, самурай тысячи раз отрабатывал ритуальные движения, чтобы, когда придёт время настоящего харакири, не мешкать и сделать всё как надо, без запинки.

Кешин молниеносно вставил лезвие себе в живот. Кровь тут же заполнила рот, а в носу возник неприятный, щекочущий запах рвотных масс. В глазах ещё сильнее потемнело, сердце, казалось, пробьёт собой грудину и вырвется прочь из преступной клетки рёбер. Лоб покрылся  испариной, уши горели…  У Кешина возникло ощущение, что одна половина тела побледнела, а другая покраснела; ноги покрылись льдом и сильно замёрзли, а верхние конечности и туловище обжигало чудовищное пламя. Руки, подчиняясь мышечной памяти (голова уже перестала толком всё это осознавать), сами сделали необходимый разрез лезвием до пупка. Кровь заполнила собою всю брюшную полость и испачкала распоротое ритуальное кимоно…

Оставалось сделать последнее движение, финальный поворот кинжала, который уничтожил бы человека, но зато создал идеального воина. Поворот кинжала означал, что путь самурая пройден с полным достоинством (но путь обычного, живого и настоящего человека закончен окончательно и бесповоротно). Поворот кинжала составлял собой абсолютный итог всего перед всем. Кешин увидел, что перед ним абсолютная тьма…, осознал, что она окутает его через мгновение и уже ничего нельзя сделать! Но понял он всё это подсознательно - симбиоз диких картин предстал внутреннему взору самурая, предстала вся его жизнь, во всех деталях. Каждый день, от осознания себя и до финального штриха кинжала. Всё легло перед тем, кто еще был Кешином, как карты на стол после игры. Слёзы замерли в умирающих глазницах, перед которыми, как и тридцать лет назад, возникли холодные огоньки тепла той самой, единственной любимой  девочки. 

Руки сделали решающий пируэт, по времени длящийся не дольше, чем падение тех самых листьев с осыпающейся сакуры. Кешина вновь коснулся тот самый снег, который он ловил языком, будучи ребёнком,  и та птица снова задела крылом гладь воды…

Бабочка, порхая все ниже и ниже  над пламенем, случайно угодила в огонь,  затушив свечу и изуродовав свой единственный и неповторимый узор на крыльях. Теперь и бабочка медленно умирала на полу той же, навсегда окутанной мраком комнаты, где умирали миллионы мелких повседневных событий жизни, тысячи крупных дел и колоссальное множество мыслей и чувств, которые никогда не были высказаны и показаны. Как и тот самый стих, доживающий свои последние минуты на устах уже ушедшего автора:

Погасла навсегда свеча. 

А что она? А где она?

Вдруг кто-то дунул сгоряча,

Пленив мираж пустых обманов,

Раскрыв неточности изъянов

И выдав суть из-за плеча.

Лишив навек себя луча –

Погасла навсегда свеча.