ЗНАМЯ

***

Мои беспокойные мысли вечно стремятся в неведомую, скрытую влажной серой пеленой тумана, манящую даль, где по-прежнему, как тысячи лет назад, слышны надрывные людские вопли и рыданья. Вновь и вновь пытаюсь я страстно разделить чужую не утолённую печаль и муку невыносимого тяжкого страданья. И кажется мне, что именно там смогу найти для себя отраду и упоенье, и только там судьбе и всем пересудам наперекор я вечно буду искать вдохновения.

***

Огромный, неторопливый и равнодушный к человеческим страстям и надеждам, раскаленный до ослепительности диск Солнца будет висеть над степью, пропитанной горьким полынным запахом, истоптанной сотнями тысяч неприкаянных пеших и конных, кочующих во времени. Извиваясь, заполняя низины, поднимая клубы пыли, разольётся по степи беспокойная людская река. Всхрапывая, обволакиваясь терпким запахом пота, усталые кони понесут седоков навстречу закату по унылой монотонности. В отупляющем знойном мареве развевающееся знамя взметнется над всадниками высоко в небо, как напоминание о несбыточной мечте. Завораживающей, пугающей марионеткой предстанет император, который совсем недавно был никем. Явит он миру чудеса — из личинки превратится в бабочку и устремится к солнцу, чтобы, опалив крылья, раствориться в пустоте. Оставит этот император о себе смутные воспоминания и веру в то, что воплотить в жизнь мечту, навеянную обманчивыми видениями, возможно.

Начну с того, что был я тогда в самом сердце Российской Империи, на берегах великой реки Волги, давно переставшей быть окраиной государства, среди волжских казаков. То был 1772 год — полный брожения и метания. Правительство тогда подняло часть станичников с насиженных мест и перебросило в Моздок и намеревалось перевести все войска поближе к границе, чтобы укрепить Терскую линию. И вот нелепые, чудовищные слухи поползли со всех сторон, грозя и пугая неминуемым разрушением устоев.

Но я тогда не понимал всего этого.

Звался я в то время Петром Федоровичем Мазиным. Жизнь мяла меня и ломала с самого детства. Несмотря на это, не стал я озлобленным или угрюмым, как случается часто. А был, наоборот, жизнерадостным и беспечным. Любил куражиться и шутки всякие шутить, любил внимание людское. Но это от того, наверное, что рос я сиротой — не знал любви родительской, был обделен вниманием родных, и некому было научить меня, юного, тому, что в жизни хорошо, а что плохо.

Мне шел 20 год, когда сошелся я с компанией казаков, сильно недовольных правительством. Сам я был равнодушен ко всему этому, потому как был безмерно глуп даже в сравнении со сверстниками. Причина тому, я думаю, все то же сиротство. К тому же, погряз я в беспробудном пьянстве. Будучи пьяным, не раз прикидывался то графом Воронцовым, то спесивым купцом Хлебниковым, а то и мурзой Калмыцкой орды, чем немало тешил своих собутыльников во время посиделок. И нередко при этом велел пороть провинившегося в чем-нибудь казака, что все окружающие пьяницы с подначками и улюлюканьем исполняли. А назавтра проспавшиеся они, катаясь по земле от смеха, смотрели продолжение вчерашнего представления. Наказанные, а их зачастую могло быть несколько человек, охаживали меня кулаками. Но я все сносил покорно, так как знал — сам виноват.

 Со временем, все чаще на посиделках казаки стали звать меня государем Петром Федоровичем, на что я, не ведая подвоха, частенько улыбался. Но, говорили потом мне, что когда я упивался до беспамятства, то взбрыкивал и вышагивал цаплей, наверное, думая тогда, что именно так передвигается государь. И говорят, выкрикивал я какие-то абсурдные слова, утверждая, что это латынь. Но ничего того я не помню, так как, говорю же, был в беспамятстве. И уже на допросе в Царицынских казематах поведали мне, что однажды случайно во время такого представления появились офицеры, и один из них, чтобы прекратить балаган, хватил меня по спине палкой.

  Как утверждал следователь, будто визжал я по-поросячьи и, тыча в группу офицеров, орал:

— Измена, казаки!!! Меня, государя вашего, тати убить хотят. Руби их всех, казаки!

 И захлестнула толпа ту маленькую группу и схлынула. Оставив валяться бесформенными кучами на земле зарубленные тела. Показывая донос, изводил дознаватель меня тем, что, якобы, кричали казаки при том:

— Да здравствует, император Петр Федорович!

Но ничего подобного не помнил я, ибо был в беспамятстве от безмерного пьянства. А кат тянул из меня жилы, выворачивал суставы, вгонял иглы под ногти. Вот так, руками ката избавлял меня господь от глупости и наивности. И молил я его, плакал и заклинал, спасти меня неразумного и явить милость свою.

 В скором времени меня осудили, приговорив к публичному наказанию кнутом. После чего вырвали ноздри и обезобразили лицо клеймом. Истерзанный допросами, отправился я, горемычный, этапом в Сибирь.

 По дороге на каторгу явил господь милость свою через настоятеля скита Введения Богородицы Филарета. И спас он меня, и укрыл от властей, и с тех пор забыл я имя своё и стал прозываться Ванькой Богомолом.  

***

Между реками Волгой и Яиком, словно застывшее во времени море, по которому, вздымаясь и опадая, утлыми челноками ползут неторопливые стада и табуны, лежит холмистая степь, называемая Сырт. На склонах и в низинах, колышась на ветру своими длинными прядями подобно морской пене, расстилается ковыль. В бездонной высоте бесцветного неба временами мелькают, отражаясь от той пены, росчерки плывущих по ветру облаков. А внизу по степи, петляя между холмами, извиваясь огромной сказочной змеей, несет свои воды речка Иргиз. По ее берегам уже многие годы селились староверы, а ныне и прочие беглые люди, которые либо растворялись в селениях, либо просто жили в вырытых по обрывам и лескам землянках.

Филарет, умнейший и образованнейший человек, был для меня заботливой нянькой, пока не оправился я от ран. Столько внимания и участия проявил он ко мне, что привязался я к нему как пес к доброму хозяину. Учил он меня грамоте, молитвам и премудрости житейской. Помню не раз говаривал он, что живет вот человек, такой как я, непутевый, не находящий себе места, никому не нужный, ничтожный, как букашка, и умрет однажды от пьянства, или в драке убьют его нечаянно. И уйдет человек этот из мира сего и не совершит ничего хорошего. Не понять, для чего был он в мире этом, для чего родился и терпел муки... А если взять такого человека и направить в нужную сторону, указать ему путь и помочь на том пути, много пользы принесет он тогда и себе, и людям. И я верил ему.

Помню, было начало зимы 1773 года. Ходил я в то время по домам, побираясь. Но то для виду. На деле, слушая, о чем судачат люди между собою. И вот однажды, возвращаясь в Мечетную слободу, я встретил такого никчемного человека. Непутевого казачка-дурочка Емелю-пустомелю. И привел я его к Филарету.

В кромешной темноте, не зажигая лучины, уткнувшись в широкий лоб казака своим острым лбом, горячечным шепотом наставляя и увещевая, поведал Филарет тому о произошедших волнениях в Яицком войске. Рассказал Филарет и о поражении, о вырванных языках, о клейменных, о сосланных на вечную каторгу и о тех, кому все же удалось укрыться на хуторах и скитах. Но надолго ли?

У казака распухла и разболелась голова.

Семь дней, лишь по нужде выходя во двор, лежал казак на лавке. Временами приподнимался он для того, чтобы молча проглотить еду приготовленную рядом на столе. Еще трижды при мне ночами подсаживался к нему Филарет, шепча свои обиды за сбритые бороды, за рваные ноздри, за искалеченные судьбы.

Я ушел тогда, теперь уже не помню по каким делам. Но вернувшись через несколько дней, в первых числах декабря, застал казака во дворе наряженным как купец. И было видно, что нравится ему это. Очень нравится. В провожатые ему Филарет дал крестьянина Филиппова. Все обстояло так, будто едет купец за большой партией красной рыбы в Яицкий городок. На самом деле, крестьянин Филиппов получил точное указание, куда и к кому он должен был провести купца.

***

Яицкий городок был заложен на полуострове между реками Яик и Чаган. Дома на берегу Яика, в самой бедной части города, прижимались друг к другу, будто испуганные грозою дети. Улицы имели ширину не более шести шагов. Строения, все без исключения деревянные, отделялись друг от друга только воротами. Основным занятием жителей города был лов рыбы. Летом рыбачили с бударки, остроносой и щегольской, тонкой отделки долбленой лодчонки. Раскидывали сети и плыли по реке, «наслушивая рукою», когда толкнет в сеть хрящевым носом своим осетр, шип или севрюга. А зимою багрили рыбицу по льду, когда ложилась она спать в ямах, как медведь на зиму в берлогу.

О произошедшем в Яицком городке узнал я от самого крестьянина Филиппова два или три дня спустя.

Казак Пьянов, к которому привел Филиппов нашего ряженого купца, принял гостей очень настороженно. Но, услышав от купца, что будто бы может он помочь укрывшимся казакам, пригласил в дом. Усадил за стол и, наливая одну за другой чарки, стал осторожно расспрашивать того. А когда они оба набрались по самые брови, забыв об осторожности, стал Пьянов грозить купцу. В помутнении разума утверждал захмелевший Пьянов, что явится сюда тот, кто томится в Царицыне. И поднимутся де казаки миром, и свернут всем шеи, и купцам–шпионам в том числе. При этом ткнул пальцем чуть не в глаз купцу.

— Так ведь я и есть ваш государь! – грозно нависая над столом, орал ряженый. — Я — император Петр Федорович!

— Нет! Ты там, тебя там убили! – заплетающимся языком отвечал ему собутыльник и тыкал рукой куда-то в стену.

— Кто? – ярился купец, наливаясь кровью и хватая собеседника за грудки.

На что тот просто разводил руки в стороны, что, вероятно, должно было означать: «Извиняйте, не знаю».

— Ха! Так-то не меня, то караульного солдата умертвили. Его преданный мне офицер удавил. Бог и верные люди меня сохранили. Так вот!

С последними словами купец от души со всего размаху влепил кулаком в склоненное темя собутыльника, от чего тот, хрюкнув, опрокинулся с лавки.

— Оповести обо мне верных казаков и ждите меня по весне – грозно проговорил самозванец окинул вокруг ничего не видящими глазами и, поднявшись, шатаясь, заковылял мимо перепуганного крестьянина, сползшего с лавки и сидящего на полу.

Сразу по возвращении в Мечетную слободу, по доносу бывшего с ним в поездке крестьянина Филиппова, купец был арестован и направлен для проведения следствия в Казань. Напутствуемый Филаретом и обвитый холщовым поясом, набитым деньгами, я отправился в Казань с попутными обозами, едущими на торг.

***

Я в детстве боялся леса. Казалось, что стоит мне войти в него, и я не смогу найти дорогу обратно. Но то детский страх. Сейчас я знаю, что в степях пропало больше народу, чем в лесах.

Укрытая снегом бескрайняя степь, казалось бы, такая простая. Она, бесхитростная, и песни родит в душе такие же. Без всяких слов, просто мычание. И сама она незамысловатая, как-то мычание. Но это морок. Лишь ты поверишь в ее простоту, в тот же в миг скроется солнце в пелене, и полетят с неба пушистые снежинки. Покажется, будто унесли тебя равнодушные степные духи в иной мир. Мгновение назад казавшиеся такими знакомыми и неизменными вещи вдруг поменяют своё обличье. Повернутся они неизвестными тебе гранями и заиграют неожиданными, чуждыми, яркими цветами. Станет все вокруг незнакомым и непознаваемым. Многие так пропадали в степи. Такая уж она изменчивая и равнодушная — простая степь.

По прибытии в Казань свел я знакомство с солдатом Гришкой Мошновым и посулами уговорил его помочь купцу бежать. Благодаря тому солдату удалось нам с купцом без шума покинуть город. Повел я этого никчемного человека, которого наедине звал государем императором, как повелел Филарет, окольными путями в Яицкий городок, где с весны должны были ждать его появления казаки, оповещенные Пьяновым.

Путь обратно был мучением длиною в два месяца и все же благополучно закончился. Привел я нашего новоявленного императора на хутор Таловый умет на постоялый двор, где встретили случайно поджидающих нас казаков. Оставив императора с казаками сам пошел в Мечетную слободу к настоятелю Филарету, чтобы известить того о нашем прибытии.

Лишь только успел я добраться до Филарета, как следом прискакал наш император, сопровождаемый десятком казаков. Филарет при мне дал ему денег, сколько по счету, не знаю, но много. А потом говорил Филарет казакам, чтобы не сомневались в том, что сам государь император Петр Федорович перед ними. Как узнал я позже, убили они, на обратном пути из Мечетной слободы в Таловый умёт, крестьянина Филиппова, и едва по новой не был схвачен солдатами опознанный крестьянами наш горе–император. Но благодаря казакам извернулся и убежал.

Когда снова повстречал я императора Петра Федоровича, он из Талого умёта с провожатыми отъезжал на хутор казака Кожевникова, так как по всей округе уже рыскали солдаты с приказом арестовать беглого самозванца. Я тоже последовал за государем императором, так как получил от Филарета наказ приглядывать за ним. Остальные казаки отправились в Яицкий городок.

На хуторе впервые за последние месяцы отмытый от грязи, в чистой одежде, император наслаждался покоем и уютом. И все тут было к его услугам. Окружающие и сам казак Кожевников с семьей кланялись до земли, боясь даже ненароком взглянуть в глаза новоиспеченному государю императору. А тот, я думаю, впервые ощутил себя большим человеком. И такая радость его обуяла, что новоявленный помазанник божий напился вдрызг. Куражась и не слушая моих увещеваний, гонял он весь вечер по двору перепуганную насмерть семейку казака. А наутро, услышав топот и возню во дворе, император суетливо заметался, запаниковал и чуть не заголосил. Померещилось, видать, будто это приехали солдаты, чтобы его схватить. И едва одолел он свой страх, я увидел, что он сильно переменился. Словно его подменили. Я уже не узнавал его, когда поднялся он и вышел на крыльцо навстречу своей судьбе.

Думаю, что тогда впервые он задумался над тем, что эта дорога ведет на плаху, и заподозрил, что его заманили. Зачем он подрядился возглавить это безрассудное восстание? Для чего собрался он спасать казаков от преследования властей? Ему-то зачем окунаться в этот омут? Наверное, такие мысли бродили в его голове. Потому что, когда казаки вошли в избу и вывалили кучу старых знамен, под которыми они восстали в прошлом году, император, глядя в глаза казаков, спросил:

— А что, если вдруг узнаете, что я простой донской казак?

— А нам разницы никакой нет, будь ты хоть казак донской, — спокойно ответили яицкие казаки. — Только мы тебя уже за государя императора признали, так тому и быть.

Кажется, император и без слов понял, что они знают все о нем и теперь не позволят ему уйти в сторону или повернуть обратно. Просто удавят и закопают втихую, чтобы ненароком не навредил их общему делу. А восстание все равно поднимется: с ним ли, без него ли.

Император сидел молча, глядя на кучу знамен, лежащих на столе. А я думал, что вот и он стал как это тряпье, которое казаки понесут на руках навстречу смерти.

С тех пор прошло почти два года, и вот я стоял на Болотной площади на коленях перед помостом. На котором император в окружении все тех же казаков прощался со всем народом. Говорил он, что не творил зла, а лишь хотел счастья для всех. Слова его уносились ввысь и падали, кружась снежинками, и покрывали белыми шапками обнаженные головы. Слезы текли из моих глаз, мешая видеть. Я искренне молил императора простить меня. Лишь на мгновение встретились наши взгляды. Он, улыбнувшись, перекрестил меня и с достоинством опустил голову на плаху…

Орск. 2017г.