Смог

Утро пришло не с первыми лучами, а с грохотом мусоровоза, потянувшим за собой ворчанье, нарушающее закон о тишине ничуть не меньше, чем предмет порицания. За ночь запёкся во рту кагор, лишилась симметрии и девственной свежести фруктовая нарезка, втянула всю серость смога снаружи и желтизну табачного дыма изнутри влажная простыня, перекинутая через потолочный карниз в качестве занавески, выдыхаться было нечему – всё это без остатка делилось на два и своей мрачной чётностью годилось быть возложенным на могилу, но никак не подходило для дара, разве что для вызывающего и грубого в циничном и непристойном намёке. Казавшееся вчера смешным, сегодня уже было пошлым и глупым, не смывалось ни с лица, ни с рук, а напротив – проявлялось как медный купорос под нашатырным паром. Хотелось выгулять настоявшийся наваристый бас по делу, оправдать им свою причастность к такому человеческому, как животное. Злобная рань не спешила давать повода и я молча завидовал горлопанке с первого этажа, поливающей клокочущего стеклом и железом едока бесталанными гундосыми плевками – от того моя ревность к звуку раздувалась ещё больше, что ей не приходилось выбирать слова, она плыла в произнесённом и могла горстями хватать вместо перлов что попало, потому что просто купалась. Я же сидел на берегу наказанным за слишком долгое пребывание в воде, - так тощих мальчишек с дрожащими губами усаживают на полотенце с присказкой «Да у тебя уже губы синие! Загарай!». И я не смуглел, а краснел и твердел от жара, сыпал струйками мелкий песок во влажные канавки размякших на коленях ссадин, замирая в ожидании когда защиплет, тем самым заменяя ожидание на разрешение очередного бешеного разбега в реку. В коридоре раздалось мелкое спасительное шарканье. С хозяевами, нежнейшей парой стариков, у которых я квартировался, у меня были отношения трепетные: как внука они меня любили, как внука и отчитывали. Я поспешил узнать какая участь уготована мне на сегодня и кто же из них пробудился раньше, потому что шуршали они совершенно одинаково. Кривой кухонный куб встретил меня нарастающим шипением чайника, унылым чмоканьем холодильной дверцы и весёлым старушечьим укором:

- Хохотушка? 

Я по-дурацки мотнул головой, всем видом изобразив солидарность с этим мнением, и рухнул на табурет как заканчивающий день рабочий, а не начинающий его бездельник. 

- Совсем не знаешь куда себя деть, голубчик, - поставив мне кружку с водой и диагноз одновременно, монотонно отрапортовала эта прорицательная женщина. 

Я даже сейчас не знал куда себя деть, растирая плечо как от ушиба, хотя ничто у меня не болело, не зудело и не требовало этого навязчивого движения, так же как и вчера, когда ничто во мне не любило, а двигалось. 

- Кофе вам сварю, - обрадовал я хозяйку. Моё появление в этом доме ознаменовалось пополнением кухонный утвари медной туркой, за что дед прозвал меня данайцем и, каждый раз, смачно отхлёбывая беззубым ртом добрый глоток чёрной жижи, приговаривал «не боюсь». Предполагая, что и он скоро к нам подтянется, я принялся колдовать на три порции и не прогадал. Притворяясь разбуженным и заманенным ароматом, дед вошёл в кухню вслед за носом, полуприкрывая ещё заспанные, старчески бледные глаза и кряхтя «Как в рекламе, да? Похоже? Как в рекламе этой делаю, смотрите. Смотрите?» Мы шутливо похлопали в ладоши, старик раскланялся и поспешил составить компанию, став её центром. 

- Что значит женщина, сынок? Скажи-ка. Знаешь? – нарочито интригующе зашептал он.

- Шутку приготовил? – строго моргнула бабка.

- А я не вас спрашиваю. Что вы локаторы тут настроили, мадам? Сделайте вот так пока, - и он пугающе резким движением воткнул указательные пальцы в уши. Мадам лениво отмахнулась и взялась протирать очки, чтобы лучше видеть своего героя и чтобы ему ничто не мешало видеть её пасмурный взгляд, бывавший для него и уздой и кнутом. 

- Так на чём мы остановились? Что значит женщина? – повторил он, поднимая рыхлый подбородок.

- Ничего хорошего, наверно, - с извиняющейся улыбкой ответил я. 

- «Наверно», - по-детски передразнил дед, - «Наверно» - это значит сомнение. Женщина сомнения не терпит, но без него и не может. Она его разрешает только себе, а в себе – нетушки! Либо убьёт, либо убежит. Либо убьёт и убежит – поминай как звали. 

- Ну что ты словоблудишь сидишь? – оборвала бабка. 

- Вот видишь! 

- Не кричи, чего ты орёшь? Спят же...

Только сейчас я вспомнил, что в квартире действительно есть спящая, но отложил это напоминание, поудобнее пристроив локти на столе. Внутри меня будто рассыхалось дерево, хотелось, чтобы песперебойно звонил неистовый Гурин и требовал пить с ним пиво, но телефон молчал, Гурин наверняка ещё тоже спал и его сон раздражал и беспокоил меня больше того, который обнимал тело за стеной, никем не охраняемый. Через силу я поднял себя с табурета и отправился в комнату, оставив стариков ласково ворчать друг на друга. 

- Доброе утро, женщина. Скажи мне, что значит женщина? 

- Женщина пока не поняла, что она значит, но она точно знает, чего она хочет. Принеси воды. Будь добр.

Миновав уже оккупированную ванную, я застал старика в одиночестве за чтением глянцевого журнала. Эту отдающую клубничной помадой, персиковым мылом и надуманным сленгом макулатуру, добытую из под кровати младшей сестры, ему кипами таскал мой Гурин. Дед считал себя исследователем, а не потребителем и любил при случае обескуражить своими новоиспечёнными познаниями в области «современных тенденций». Он и сейчас хотел в очередной раз козырнуть, но, едва открыл рот, как я поднял открытую ладонь и, довольный собой, медленно произнёс: «Женщина – это то, чего она хочет. Например, женщина – это вода и доброта». Дед скуксился, совершенно не впечатлённый, скорее даже разочарованный, и брызнул: «Сынок, женщина никогда не знает, чего она хочет, запомни это раз и навсегда!» Я забрал со стола графин в качестве утешительного приза и вернулся в свою комнату побеждённым. К этому времени её периметр хаотично покрылся разноцветной мозаикой, вытряхнутой из сумки, чтобы собраться в единый образ на холсте лица. Запас спазматического смеха был лимитирован и отобран у себя самой – «хохотушка» сокрушалась о своём нынешнем банкротстве, уже мысленно прикидывая, какой из банков выдаст ей кредит на выгодных условиях. 

- Можешь что-нибудь включить? Только не громко.

На заигравший из колонок шестой полонез Шопена она отреагировала, как на издевательство и по-другому быть не могло, ведь я-то знал чего хотел, ничего у себя не крал, а только брал без спроса и растворялся во взятом. Под героическое обрамление торжествующих клавиш я головой и сердцем уже был с Гуриным, уже запивал с ним холодным солодовым запах гари, охватившей город, уже рассказывал с какой наглостью я привёл на трёх четвертях ту, от которой ночью сбежал, и поставил её перед носом той, в которую сбежал, и последняя, сама того не зная, верно расценила это как издевательство, но даже не заподозрила очевидного хамства. Эта музыка подгоняла и выгоняла её страшным вихрем, отбирая всего меня целиком, не желая ни с кем делить и подчёркивая бездарность и бессмысленность моих побегов, наказывая за них своим щедрым величием и мудрой снисходительностью. Мы попрощались так же безвуксно, как и встретились, - наспех и не вглядываясь друг в друга. Как только захлопнулась дверь, раздался звонок от Гурина, я засмеялся как идиот. Только с Гуриным я мог говорить откровенно, беспощадно засыпая его образами, подозрениями, мыслями и коварными планами, не дававшими мне покоя. Я поспешил выброситься на улицу, в двор через два квартала, где он уже вовсю ругался на катастрофическое отсутствие марлевых повязок и респираторов, грозясь сорвать медицинскую маску с первого встречного. Дорогой мне резало глаза, я почти плакал от плотного торфяного дыма, но умудрялся ещё и курить. Наугад пробираясь сквозь сепию, ноги несли меня всё быстрее и ближе к очередному туманному разговору, где я мог бы распластаться как на воде, не сомневаясь в том, что она удержит и когда-нибудь окончательно вынесет меня к берегу, к которому пока только прибивала от случая к случаю, многое обещала и никогда ещё не давала на него сойти.