Медосмотр

Глаза у ГВ всегда были как не на месте. А глядя в разъезжающиеся на переносице окуляры, ежесекундно подгоняемые замелованным указательным к переносице, нельзя было избежать головокружения. Но эта тошнота от потери координации на чужом лице взывала к горлу и раковине, в отличие от той, которая, претерпевая странные метаморфозы, подкатывала совсем к другому месту. Скользя по «двум бездонным океанам глаз» Туляковой, я мнил себя крутым сёрфером, а на деле оказывался лохом со стянутыми трусами в лягушатнике зассанной пляжной реки. И её, к сожалению, тошнило от меня так же, как меня от ГВ, ведь свой незримый (а в моих фантазиях и кружевной) парус Тулякова развевала под прыгающими бровями Чеботаева. Конечно, сидя вперёд на 4 парты, она не видела насколько ужасен и опасен был этот человек. Она не подозревала, как еще пару лет назад он ел свои козявки и ржал в самопально татуированную гелькой ладошку, когда пацаны с галерки громко «фукали», широко улыбаясь и картинно отворачиваясь. Но лето вытягивает мужчин избирательно, и уже в этом году, по несправедливости жизни и насмешливости анатомии, Чеботаева поставили первым в линейке.  

-Слушай, ты у «бэшек» спрашивал чё там будет?

-Ага, мерять будут. У кого самый короткий, про того в стенгазете напишут.

-Гандон…

-А серьёзно?

-У нас не знаю. Не колются. Про девок сказали, - у них гинеколог.

-Да хер с ними, они и так каждый год раздеваются. Всё равно ничего не увидим.

-Чё там смотреть-то? 

-Во-во. Я, если Карасеву голую увижу, вообще глаза себе кислотой оболью, веришь?

В надрывающемся от напряжения мозгу вскакивали, то рассыпаясь, то отодвигая реальный мир, разные, но односмысленные картинки. Вот я с сияющим диском на лбу проверяю Туляковой уши, вот закрываю ей картонной фигнёй то один глаз, то другой, вот прокалываю палец и горячая юная кровь Туляковой медленно стекает по стеклянной пробирке, и я уже спешу что-то записать с её слов относительно головных болей или болей в ступнях. И никакая она не голая, а в том самом бежевом платье, в котором пришла 1 сентября. Даже не так – все голые, а Тулякова нет. И я в белом халате сижу такой деловой, что все меня боятся, а Тулякова уважает.  Потом пацаны. Заходит Чеботаев, и я во всеуслышание объявляю, что по данным осмотра у него самый маленький рост, самый мелкий писюн, и вообще он болен какой-то противной и заразной болезнью, но болезнь эта ни в коем случае не смертельна, - своими руками героизировать Чеботаева, а тем более в своих фантазиях, я не стану. 

На перемене никто не пошёл курить, чтобы не спалить уже казавшуюся неискоренимой и весьма серьёзной привычку. Носиться по коридору считалось делом давно минувших и отзвеневших дней глупой вольнодумной молодости. Оставалось одно – обожраться в столовке. Как люди, обременённые многочисленными заботами, мы опоздали на медосмотр. Выстроившись кривой колонной, подпирающей стену, и, побросав рюкзаки на пол, мы молча стояли у кабинета музыки, который ежегодно арендовался подозрительными тетками в белых халатах, по виду ничем не отличавшимися от техничек в нашем буфете.

       -Так, мальчики! Сюда! 

Громко возмущаясь первенству прохождения обязательной пытки, мы лениво ввалились в кабинет, встретивший нас подростковым запахом пота и носков и взрослым, но не более счастливым по происхождению ароматом дешевой парфюмерии и хозяйственного мыла. Самая грузная женщина, дающая понять и телом и интонацией, кто тут главный, с лёгким армянским акцентом от всех чего-то требовала.

       -Так! Мальчики! Оттащите к окну этот рояль! Что же такое? Третий класс проверяем уже – он всё стоит! Малохольные все до вас были, может, хоть у вас получится! Это невыносимо просто. 

  Чеботаев ринулся первым, к нему подтащили толстого Кимарева, думая, очевидно, что жиры, наеденные на бабушкиных щах-борщах, - мышечная масса. Вдоволь наржавшись над их красными рожами, подоспели все, однако, пианино вросло в пол, видимо, еще когда тут учился мой дед. Мы отцепили руки от инструмента, и, как по отмашке, одновременно их развели. 

        - Какой ужас…Какой ужас. И это будущие защитники. 

Обидевшийся Чеботаев подметил критикессе, что это вообще не рояль, а пианино.

        - Рояль! Орган! Ты флейту-то не удержишь!

Расценив эту реплику по своему недалекому уму, мы дали понять Чеботаеву, какую ошибку он совершил, решив поиграть в резонёра.

По итогу медосмотра всех нас признали сутулыми рахитными язвенниками и, пнув под зад за двери кабинета, запустили туда женский пол. Было уже не до их успевших оформиться тел, униженные и оскорбленные по всем фронтам, с ущемленным мужским достоинством, мы пошли курить в подъезд Семенова, располагавшийся в двух шагах от школы. 

     - Ладно хоть палец в жопу не совали.

     - Это в следующем году.

     - Ты чё несёшь-то?

     - Серьёзно говорю. Брат рассказывал.

     - Да не.

     - Да да. Забьёмся? На пачку?

И я, не веря ни дряни, говорившей это, ни в дрянь, которую только что услышал, забился с Семеновым. На следующий год ему пришлось покупать мне сигареты. 

Еще через несколько лет к нам в отделение привезли молодую женщину с аппендицитом. Со скальпелем в руке я стоял над Туляковой.