Мы едем на Кубу

Владимир Хомичук

1987-й год. Мы едем на Кубу. Даже не верится. Первый выезд за границу! После трёх лет обучения в Минском государственном институте иностранных языков лучших студентов отправляют на практику. Лучшие на нашем курсе – это я и Саня. Впрочем, лучшим его признал я. Вызвали как-то меня в деканат:
– Володя, поздравляю вас! – объявила мне декан факультета, торжественно поднимая брови.
– Спасибо. А?..
– Решением сверху утверждена ваша кандидатура для прохождения полугодичной практики на Кубе.
– Сверху?
– Ну, Володя, не задавайте глупых вопросов. Вы как секретарь комитета комсомола факультета испанского языка давно уже знаете, что все решения у нас в институте принимает Нина Георгиевна... по согласованию...
Старые советские времена, о которых сейчас с добродушной кичливой ностальгией вспоминают многие. Но тогда было не до благости.
– Вам поручено подобрать вторую кандидатуру, которая будет принята к рассмотрению с учётом вашего мнения, – продолжала гнуть свою линию деканша.
– И подбирать тут нечего: Саша. Мой друг, – я перешёл на более неофициальный тон. Но не тут-то было:
– Друг – это не довод, и тем более не повод, Владимир. И вы это не хуже меня знаете, – не сгибалось начальство.
– Александр Бесцветнин учится прекрасно, в общественной жизни принимает активное участие. К поведению никаких замечаний ни у кого нет.
– Мы учтём вашу рекомендацию.
«Мы» утвердила и Саню. Нина Георгиевна, ректор института, женщина старой сталинской закалки, непреклонная в своих оценках и суждениях, очень умная, впрочем, баба, как я понял гораздо позже, уже по возвращении с острова свободы, пришла к заключению, что он вполне подходит.
Свобода на острове оказалась очень жаркой и удушливой. Раскалённый до сорока пяти градусов воздух был настолько пропитан влагой, что я тут же, едва сойдя с трапа самолёта, вспотел в паху и стал натирать его до зуда, а так же ноги, обутые в нелепые полуботинки. Был сентябрь, одежда у нас осенняя, а тут сплошной зной и ни намёка на тень от деревьев – одни пальмы, похожие на мачты корабля. И солнце, ослепительное, яркое, всепроникающее.
Первый блин, который комом, не заставил себя ждать. Ко мне подошёл молодой чёрный, как сажа, парень и, до ушей улыбаясь, что-то спросил. Я ни бельмеса не понял. Переспросил, озадаченный. Тот повторил. Опять ни фига не разобрал. «Н-да, вот тебе и отличник, лучший студент на курсе! Три года штудирования языка, а ни бум-бум», – грустно подумал я. Потом мы с Саней долго ещё вспоминали этот случай. Он тоже не врубился. А мне был задан простейший из вопросов: «Ну, как дела? Как добрались, парни?» Это уже через неделю до нас дошло, что кубинский вариант испанского языка сильно отличается от кастильского произношения, которому нас так старательно учили в институте. И дело не только в произношении, но и в темпе речи. Кубинцы не разговаривают, они стреляют словесными очередями, как из автомата. При этом, люди африканского происхождения добавляют в данную пальбу скомканную артикуляцию и не произносят окончания слов. В общем, ничего странного в том, что я сначала не понял этого словесного фарша, не было. Но стыдно. Хотя поначалу, и это было более чем заметно и смешно, никто из нашей группы не въезжал в вопросы, которые посыпались со всех сторон, когда мы добрались до студенческого общежития и стали регистрироваться. Нас было человек тридцать: студенты из Москвы, Ленинграда, Киева и Минска. Меня и Саню (двоих белорусов, хотя я был и остаюсь русским) и троих украинцев определили в одну комнатушку на семнадцатом этаже. Спать нам пришлось на двухъярусных кроватях. Как в армии, блин.
Первое слово, которое вбивается в память людям, приезжающим на Кубу и не знающим испанского языка, – это «маньяна». Значение слова очень простое: «завтра», но весьма не точное в кубинской интерпретации, относительное, я бы сказал. Обещанная маньяна может наступить через два, три, а то и четыре дня. К нам она пришла через неделю. На второй же день в общежитии сломался лифт. Нас заверили, что монтёр починит его маньяна, и всё будет в порядке. Спускаться с семнадцатого этажа было легко и весело, хотя и жарко, но дело молодое, чего уж там. А вот подниматься... Пот застилал глаза, одежда вымокала, всё тот же пах зудел до предела. И так семь дней. Воду в общежитии давали раз в неделю, по пятницам почему-то, и то в течение часа. В комнатном блоке нас жило пятнадцать обормотов. Душа не было. Вода накапливалась в железной бочке. Приходилось использовать чуть ли не консервную банку, чтобы ополоснуть тело от мыла.
Неделя прошла быстро, несмотря на медленное потное привыкание к климату, привычкам в другой, совершенно незнакомой стране и странному студенческому обиталищу. Лифт в конце концов починили, жить стало лучше, жить стало веселей. Общежитие состояло из двух корпусов, их разделяла огромная терраса, выходившая прямо к морю. Там собиралась студенческая братия после занятий в университете. Как-то я отправился туда на разведку. Первое, что меня поразило, – это огромное количество женского пола самого разного посола. Нет, парни, конечно, тоже были, но девушек было очень много. И все они разговаривали. Это сборище прекрасных нимф напоминало весёлое шапито. Белокурые польки забавно перекидывались радостными полушипящими фразами, перемежая их задорным смехом, огненно рыжие чешки о чём-то мило мурлыкали с тёмнокожими анголками, одетыми в национальные костюмы, напоминавшие картины импрессионистов. Рядом сидели в креслах-качалках или покачивались в шезлонгах загорелые феи из самых разных стран Латинской Америки. Павлиньей походкой прохаживались местные и заезжие островитянки. Со мной тут же попытались завести беседу сразу несколько человек. Это сбило с толку. Не привык я к такой открытой, располагающей и ироничной манере общения. Так что отделался несколькими «да» и «нет» и решил смыться пока. Направился к другому корпусу и зашёл... в лифт. Этот сломался и остановился между седьмым и восьмым этажом. Внутри было полутемно. Свет проникал через зарешёченное полуокошко в верхней части дверной створки. Я попытался кричать и звать на помощь. На лестнице никто не появлялся. То ли все были как раз на террасе, то ли давили сиесту – послеобеденный испанский сон. Простоял я так часа три. Испугался несколько: приближался вечер, да и мысли дурацкие стали одолевать. «Если и здесь произойдёт знаменитая недельная маньяна, то мало тебе не покажется», – думалось мне. В полуокошке вдруг появилось женское личико и со смехом произнесло:
– Что, застрял, красавец? Ну, теперь тебе здесь и ночевать!
– Здравствуйте. Вы не могли бы позвать кого-нибудь на помощь?
– Позвать-то я могу, но до завтра монтёр не появится, ты же знаешь. Или нет?
– Знаю, я с первого корпуса, там недавно это ваше «завтра» семь дней тянулось.
– Ничего, не унывай. Неделя быстро пролетит. С голоду я такому интересному мужчине умереть не дам. Буду каждый день еду приносить.
– Но ведь можно же что-нибудь предпринять! Тут даже и лечь нельзя. Может, вы...
– Да перестань ты мне выкать. Сразу видно, что недавно на Кубу прибыл. Ладно, успокойся, белобрысый. Тебе повезло. Мой дядя и есть тот завтрашний монтёр. Побегу сейчас к нему домой, буду слёзно просить о спасении советского блондина. Час потерпишь?
– Угу.
Вернулась девушка не через час, а спустя два. Несмотря на весёлый, жизнерадостный характер и пулемётную речь, кубинцы всё делают крайне медленно. «А куда спешить? На тот свет всё равно успеем», – отвечают они обычно и весело ухмыляются. То, что меня сразу вычислили как советского верноподданного, не удивительно. Нас здесь много. Кубинцы и знать не знают, что есть русские, белорусы, украинцы, таджики там или армяне. Для них все мы – советские, это национальность у нас такая. Объяснять что-либо бесполезно. И ещё, мы, оказывается, богатые. Приехав из страны, где очереди за дефицитными товарами составляли предмет повседневной действительности, я впервые в жизни увидел очереди за хлебом по распределительным талончикам, которые мне были знакомы лишь по попыткам купить водку. И у нас, советских, есть чеки, которые здесь можно отоварить в специализированных магазинах. Но об этом позже.
Девушку звали Эстер. После пятичасового заточения она пригласила меня к себе на рюмку рома и поболтать-познакомиться.
– Ты из Москвы? Тебя как зовут? Рис будешь? – выпалила она, едва закрыв дверь. И не дожидаясь ответа, поцеловала меня. Впилась губами и не отпускала минуту, а то и больше. В свой корпус я вернулся только на следующий день. Саня стал приставать с вопросами. Я отговаривался какой-то чепухой.
– Да хватит тебе, я ж не сдам, – заобижался друг.
Пришлось всё рассказать, заручившись обещанием, что никому ни гу-гу. Из головы не лезло предупреждение политработника из посольства во время инструктажа в первый же день пребывания на Кубе: «И это, ребята, не забывайтесь тут особо насчёт личной жизни». Как бы там ни было, но с Эстер я стал встречаться каждый день. В ней меня подкупала жизнерадостность и естественность. Девушка вела себя так, будто знакомы мы целую вечность и вообще живём вместе не первый год. Когда принимала душ, дверь не закрывала. Совершенно нормальным считалось расхаживать по комнате в обнажённом виде. Всё в этой стране было по-другому, проще что ли, без условностей. Кубинцы – счастливые люди. Нет, не так. Они гораздо счастливее всех нас, остальных. Они умеют по-детски радоваться мелочам, наслаждаться немногим. Тем, что есть. Любят хорошо поесть и повеселиться. У них меньше закомплексованности. Занятия сексом – это национальный вид спорта. Как бейсбол, например. Без стадионов, конечно. Ничего постыдного в этом нет. За все полгода на Кубе я никогда ни за кем не ухаживал. Никого не снимал. Снимали меня. И не только меня. Нас, советских студентов. Через месяц почти у всех появились подружки. На занятия в университет мы ходили только первые три недели. Потом забросили и стали изучать испанский язык с личными преподавательницами. Только Саня что-то грустил в этом направлении.
Подошёл октябрь, а потом и седьмое ноября. По случаю советского государственного праздника состоялся торжественный приём в посольстве, а потом был организован и вечерний фуршет, где мы, студенты, должны были переводить приглашённым гостям. Что мы и делали, сидя за столом и уплетая кубинские разносолы. Вот тогда впервые я и познал вкус коррупции. Еды было так много, что глаза разбегались. Казалось, мы попали в другой мир. Крабы, омары, королевские креветки и другие дары моря, экзотические рыбные блюда, советские колбасы всех возможных сортов, мясо, поджариваемое на вертеле прямо у стола, неведомые фрукты, пирожные, цветные сладости и множество бутылок самых великолепных алкогольных напитков со всего мира. А в столовой общежития нам каждый день только и давали, что белый рис да желтоватую бурду под названием суп-пюре из кукурузы. Первыми начали соображать предприимчивые хохлы. Когда почтенные камарады и товарищи дополна набили пузо и залили глотки, а потом их потянуло на танцы, анекдоты и постоянные походы в туалет, где перевода не требовалось, наши сотоварищи стали часто куда-то отлучаться. А потом и нас кликнули:
– Эй, бульба, давай помогай. Смотрите, сколько жрачки и выпивона задарма лежит. Всё равно домой кто-то утащит, надо и нам немного запастись.
Складывали мы добытое за пышным кустарником возле высокой стенной ограды, окружавшей здание посольства. Званый ужин между тем подошёл к финалу, и все стали расходиться. Мы же укрылись около нашего тайника, переждали и стали потихоньку, становясь друг другу на плечи, осторожно перебрасывать на другую сторону награбленное, сложенное в заранее принесённые украинскими шляхтичами сумки. Затем, царапая руки о колючую проволоку, протянутую поверх ограды, перепрыгнули сами. Последним спрыгнул я, приземлился на корточки и первое, что увидел перед самым носом, были блестящие военные сапоги.
– Так, встать и предъявить документы! – громыхнуло сверху.
Я поднялся и потянулся рукой в карман за студенческим билетом. Рука была перехвачена в воздухе и ловко выкручена за спину. Тело совершило поворот на девяносто градусов, и лицо почти уткнулось в дуло автомата. Глаза различили в наступающих сумерках шеренгу из остальных горе-приятелей, застывших в похожих на мою позах. Неподвижные изваяния из глины, да и только. Документы у нас проверили, стали спокойно расспрашивать, что, как и почему. На этот раз первым нашёлся Саня:
– Да мы это... студенты-практиканты. Нас переводить пригласили... праздник ведь сегодня. Вина не хотите? Его тут целое море, – он указал на лежащие возле ограды сумки.
Полицейские переглянулись. Один из них почесал затылок и сказал с улыбкой:
– Вино, говоришь? А закусывать есть чем?
Мы ринулись к сумкам, стали доставать бутылки и яства. Кубинские служаки оказались понятливыми и добродушными. Взяли самую малость, проводили нас до автобусной остановки и отпустили.
– За наше здоровье не забудьте выпить, – напутствовали они нас на дорогу.
В общежитие вернулись поздно, уставшие, но в хорошем настроении. Решили, что на сегодня эмоций уже хватит и продолжить праздник стоит по утру. Завалились спать умиротворённые.
На следующий день продрыхли до обеда и перенесли революционные торжества на вечер. После сиесты сходили ещё в близлежащий отель для советских служащих, куда могли проходить беспрепятственно по предъявлению студенческих билетов. Нет, хорошо всё-таки на Кубе! Особенно нам, советским. Искупались в море и обмылись под душем. Недосягаемая роскошь для всех остальных студентов... Впрочем, все здесь искали и находили свои собственные лазейки. При внимательном изучении ситуации, царившей на Кубе в то время, каждый смекалистый человек быстро понимал, что остров напоминает полуофициальную барахолку, где ничего вроде бы нет, но достать всё можно. За доллары или советские чеки. Чёрный рынок процветал на Кубе. Поэтому у меня и украли трусы на днях. Вместе с носками. Для кубинцев ведь это – дефицит. Я даже и злился не очень. А, плевать! Сходил в спецмагазин и купил себе обновку.
Наступил вечер. Мы вернулись в общагу и стали накрывать праздничный стол. И тут один из украинских приятелей – Андрей, кажется, подаёт сигнал тревоги:
– Эй, мужики, шо за дела такие? Двух бутылок вина не хватает. Мы ж вчера специально пересчитывали, сколько нам че гевары оставили после задержания. Я сам и считал: девять жбанов было. А сейчас только семь.
– Бульбеныки, наверное, – подключился ещё один киевлянин, – по одной на рыло
замылили.
Мы с Бесцветниным переглянулись. В глазах Сани я ни тени сомнения не увидел.
– Полегче на поворотах, – возмутился я, – а то у меня рука подпрыгивает, может и челюсть кому проломить ненароком.
– Так, хватит квохтать, индюки зобатые! – продолжил Андрей. Тут надо спокойно разобраться.
– Та шо тут разбираться, – вступает третий донской казак. Ты дверь запирал, когда мы купаться уходили?
– Я её теперь всегда на ключ закрываю, после того как без трусов остался, замок же специально закупили, – говорю.
– Значит, они здесь, голубушки. Их просто найти надо. Предлагаю сделать простую вещь: обыскать шкафчики и чемоданы. Кладите сюда ключи, и тянем жребий, какая из команд – сборная Украины или Беларуси начинает шмон. Кому выпадет черёд на выбывание, забирает ключи противника, выходит и ждёт своей очереди.
Нам достался перекур. Стоим мы в коридоре, вынимаем сигареты. Бесцветнин вдруг выдавливает из себя:
– Щас найдут, Воха. Я это.
– В смысле? Что значит?.. Тогда надо идти быстрее и выкладывать всё начистоту, пока они не начали. Так лучше будет. Но зачем, Саня?
– Да тут на пятом этаже девчонка одна на меня всё поглядывает. Вы-то уже все обзавелись, по вечерам бахвалитесь. А я, как пустырник какой-то. Хотел в гости зайти, пригласить, то да сё.
– Пошли быстрее, объясним ситуацию, а то поздно будет. И переругаемся вконец. Не изгоем же тебе теперь становиться.
Мы вернулись в комнату. Саня прервал вакханалию над вещами и во всём признался. Друзья разинули рты.
– Ну, ты дал, БесцветКин...
– Вот про кого я никогда бы не подумал!
– Я тут предлагал у Хомяка за щекой пощупать, – загалдели атаманы вразнобой и уставились почему-то на меня.
Саша взял слово, рассказал, что его подвигло на постыдное деяние. Зарделся аж весь.
– Любовь зла, сповадит и козла, – попытался пошутить кто-то, но тут же запнулся. – Ладно, проехали и забыли, – подытожил Андрей. Наливай!
Проехали. Но не забыли, как оказалось. Где-то через неделю меня вызвали в посольство. Провели в кабинет заместителя посла. Там сидел знакомый уже по инструктажу политработник. Представился Анатолием Фомичом. Начал издалека. Расспросил про условия жилья, успеваемость и времяпрепровождение.
– К нам поступил сигнал о недавнем инциденте с бутылками.
– Было дело, – не стал отпираться я. Знал по опыту, не пройдёт.
– По всем правилам я должен занести учетную запись в... характеристику.
– Так мы же во всём разобрались сами, вроде.
– Но сигнал о факте поступил в письменном виде. На него необходимо реагировать. И высылать извещение в ректорат. Дело может и до отзыва дойти.
– Отзыва? Не понимаю.
– Да посадят твоего друга в самолёт и отправят назад досрочно.
– Анатолий Фомич, но...
– Я вообще с вами, Володя, разговариваю только потому, что сам заканчивал Минский инъяз и Нину Георгиевну знаю лично. Так что делу этому решил ходу не давать пока.
– А меня, значит, на поводке...
– Не дурак. Но не зарывайся. Поживём – будем поглядеть, – перешёл вдруг на неформальное обращение чинуша. Ты мне симпатичен, так что будь спок, но не дури особо. И за Бесцветниным своим присмотри.
На том и расстались. Жизнь покатилась дальше. Фомич впоследствии проявил себя с самой лучшей стороны, кстати. Хорошим дядькой оказался.
Вернулся я в общагу, и решил Сашке пока ничего не говорить. Сам соображать должен: большой уже, да и в армии служил, как я. И вообще, об этом случае ни мы, ни сожители наши больше не вспоминали до конца студенческого паломничества на острове свободы. Пришлось вспомнить только мне, но уже в Минске. И сейчас, когда пишу эти строки. А тогда каждодневная карусель завертелась с нарастающей радостной суматохой. С украинцами мы даже сдружились по-настоящему, особенно с Андреем. Но что-то всегда оставалось. Рознь какая-то или соперничество, до сих по не пойму. Может, зависть с их стороны. Наипаче это стало заметно, когда по рекомендации того же Фомича меня, ну и Бесцветнина в придачу, стали посылать работать переводчиками на различные дипломатические встречи, в сопровождение туристических экскурсий и на музыкальные фестивали всевозможного пошиба. Мы объездили полстраны, побывали в самых разных городах, познакомились с огромным количеством людей. Было очень интересно и непредсказуемо. Нам пришлось разговаривать с очень знаменитыми людьми. Мы покатывались со смеху в компании Славы Полунина и его друзей-мимов, сидели за одним столом с Кобзоном и его пышногрудой блондинистой спутницей, спорили о политике с кубинскими журналистами, осторожно выпытывавшими у нас о перестроечных настроениях среди молодёжи. В один из подобных вояжей я и познакомился с неким высокопоставленным деятелем из Москвы. Дело обстояло во время очередного фестиваля после рабочего дня в городе «сотни огней», Сьенфуегос, за ужином в шикарнейшем отеле с присутствием полуобнажённых танцовщиц на сцене, сооружённой в центре огромного гостиничного внутреннего дворика – патио. Гремела задорная кубинская самба, разноцветных огней действительно было множество, и они разливались по лицу человека, который подсел ко мне за столик и дружелюбно улыбнулся.
– Я вот тут наблюдал весь день, как ты работаешь. Отлично получается для четверокурсника!
– Стараюсь. Мне вообще иностранные языки очень нравятся. Наверное, это моё призвание. А, простите, откуда вы знаете, что я на четвёртом курсе, и вообще...
– Должность у меня такая, Володя, знать обязывает. Михаил, кстати.
– Очень приятно. А не будет ли, с моей стороны, нагловато – поинтересоваться, что за должность такая?
– Ну, называть я её не стану, не скромно будет, но где работаю, скажу, – ЦК КПСС.
– Ух ты чёрт!
– Да ладно тебе, не так он страшен, как его малюют. Разреши, кстати, тебя пригласить на сегодняшний ужин. Давай, я попрошу официанта, чтобы нам в номере у меня стол сервировали, а то здесь шум-гам, ничего не слышно.
Я согласился. Мы перебрались в номер люкс и проболтали допоздна. Когда я стал собираться восвояси, Михаил предложил остаться у него и переспать на диване. Особо трезвыми мы уже не были. Оба. Поэтому я не стал сопротивляться и на этот раз. Лёг и провалился.
Из забытья меня выдернули руки, шарившие в моём многострадальном паху и выше. Вскочил я как ретивый конь и, ничего не соображая спросонья, влепил кулаком, а потом вторым, и ещё и ещё, по лысине, маячившей у меня между ног. Скорую помощь пришлось вызывать. Мужчинка сознание потерял, и я почти тоже... От страха. Нет, не от того, что прибил сгоряча. Московский плут в себя пришёл в конце концов, помирать не собирался, кровью просто брызгал сильно и ругался почём зря. Всё грозился привлечь по закону и сгноить меня в каком-нибудь белорусском селе. Я приуныл.
Надо было как-то прикрывать тылы, и сорвавшись с фестиваля, я поехал в Гавану и тут же побежал в посольство к Фомичу.
– Михаил, говоришь? Не волнуйся, горемыка. У этого зверя рыло давно в пушку, так что ничего он не сделает. Но чтобы предотвратить болезнь, так сказать, садись и пиши.
– Что писать-то?
– Всё, что мне только что поведал. Да не смотри ты на меня так. Не донос это, просто заявление. Да-да, заявление о случившемся там-то и тогда-то. А уж мы разберёмся.
В общагу я заявился с видом побитого шелудивого пса и отправился к Эстер. Дверь открыл какой-то парень совершенно нефтяного цвета и представился женихом моей возлюбленной. Сама пассия высунулась из-за его плеча и застрочила:
– Ой, Влади, привет! Ты же говорил, что через две недели приедешь, а всего одна прошла. Познакомься, мой будущий муж, Армандо. Красивый, правда?
– Ага, – только и нашёл, что сказать я. Извинился, пролепетал, что зайду в другой раз, и ретировался.
«Вот такие вот пироги, товарищ», – сам себе бубнил под нос я, вызывая лифт в своём корпусе. Тот пришёл, с подозрительным скрежетом открылся и передо мной предстала обворожительной красоты мулатка, вылитая копия Наоми Кэмпбелл. Я оторопел и застыл, не отваживаясь протиснуться в узкий проход.
– Ну, и что же ты стоишь как мумия? Проходи, тебе на какой этаж?
– На семнадцатый, – проблеял я и вошёл.
Поднимались мы в абсолютной тишине. На двенадцатом этаже девушка вышла и бросила через спину:
– Хоть бы слово сказал... Или зазорно с чёрной девушкой разговаривать? Ты расист, что ли?
Дверь уже закрывалась, так что я и ответить ничего не успел. Но оскомина осталась. «От баран! Хоть бы крикнул чего-нибудь. Взял, девушку красивую обидел. Хотя и не обижал. Просто молчал. Чего придралась? Видно, достали её насчёт цвета кожи», – наивно переживал я.
Прошла неделя, а может, и две. Всё, вроде бы, пришло в норму, устаканилось, как любят говорить видавшие виды сограждане. Я вернулся к обычной, более спокойной жизни. В университет даже пару раз наведался, на уроках поприсутствовал, зачёты какие-то сдал. Только вот шоколадная красавица не вылезала из башки. Зацепила она меня круто. Наконец решил объясниться. Поднялся вечером на двенадцатый этаж. Расспросил у шнырявших туда-сюда студентов, где можно разыскать девушку, подходящую под мой словесный портрет. Парни насмешливо улыбались и пожимали плечами, девушки презрительно отнекивались. Вдруг богиня появилась собственной персоной.
– А я думала, что уже не придёшь. Робкий ты какой-то. А мне говорили, отважный боец.
– Я...
– Проходи ко мне, не будем же мы здесь объясняться, – девушка обвела надменным взглядом собравшихся в кучку зрителей и сделала мне рукой жест приглашения.
Мы прошли к ней в комнату. В ней стояла широкая добротная кровать, а не двухъярусная конка, как во всех остальных студенческих обителях, в которых мне до сих пор пришлось побывать. Я присел за рядом стоящий столик и начал заранее приготовленную речь:
– Мне кажется, ты не совсем правильно поняла мое молчание в лифте, когда мы виделись в последний раз. Ничего похожего на расизм во мне нет, просто находился я тогда в несколько потерянном состоянии, задумался, в общем.
– Я знаю.
– Что? – вконец стушевался я.
– То, что произошло с тобой в Сьенфуегосе. Не удивляйся, я там тоже была как раз в тот день. И тоже работала переводчицей, но с английского.
– С английского на испанский?
– Да, и наоборот. Английский – мой родной язык.
– То есть?
– Я с острова Барбадос, не слышал? Это рядом с Ямайкой.
– А-а-а... У меня, кстати, второй язык в институте – английский, но я его только год назад начал изучать. А здесь и подавно забуду.
– Хочешь, буду помогать тебе. Мы сможем говорить на двух языках.
– Здорово было бы...
– Да перестань ты так смущаться, я ведь специально тебя в лифте подколола, самой хотелось познакомиться и расспросить об этом самом расизме в твоей стране и о многом другом, Влади.
– А тебя как зовут?
– Маргарет.
– Очень приятно.
– И мне. Я на факультете журналистики учусь, а здесь, как и все, на практике испанского.
– Понятно.
– Виски хочешь? Настоящие.
– Не откажусь. А где ты такую бутылку надыбала?
– Из оппозиционного лагеря. Я же капиталистка.
Дома, то есть у себя на семнадцатом этаже, я не объявлялся дней пять. Ничего опасного в этом не было: украинцы не знали, что я вернулся, Саня остался на фестивале. Спать на настоящей кровати было очень приятно. Только странное дело: непривычно. Через окно в комнату доносился шум прибоя, как раз начался сезон ураганов, и солёные капли часто будили меня среди ночи. Я просыпался, вертел головой во тьме, ничего не видел, ощупью удостоверялся, что Маргарет рядом. Иногда она просыпалась от моих прикосновений и бурчала:
– Дай поспать! Что ты меня всё щупаешь?
– Проверяю, здесь ли ты. Тебя ж не видно.
– Не, ну точно расист.
Вскоре пришлось возвращаться к себе. Но к Маргарет я шастал теперь каждый день. Мы очень сдружились. Нам было хорошо вместе. Она стала натаскивать меня в английском, а я помогал ей в составлении небольших очерков о Кубе. Мы часто гуляли вместе по Малекону – знаменитой гаванской набережной,  засиживались в кафе, прислушивались к разговорам людей, иногда вступали в дискуссии с местными самыми разными персонажами, начиная с детворы, уличного хулиганья и заканчивая интеллектуалами, художниками и газетчиками, забредавшими в любимый бар Хемингуэя на стаканчик мохито. Так постепенно у нас обоих стало складываться собственное мнение об этой стране и её обитателях. Былая революционная настроенность осталась лишь на плакатах и в пафосных речах Фиделя. На улице же велись, хоть очень осторожно и с украдкой, другие разговоры. И ещё мы много смеялись. Было над чем. Над старыми, потрепанными американскими авто, издававшими оглушительный грохот и испускавшими паровозные клубы дыма. Они и клаксонили забавно, ну точь-в-точь как в кино. Над проходившими мимо автобусами, у которых двери никогда не закрывались, потому что они были так переполнены пассажирами, что некоторые из них попросту висели снаружи, ухватившись за что попало, а то и друг за друга. Иногда мы выезжали на Варадеро – пляжный рай неподалёку от Гаваны и проводили там целый день.
Приближался Новый год. Странно было его встречать. В жару, без ёлки, но с Дедом Морозом. Вырядился в него Бесцветнин, приклеил бороду и усы из ваты, но быстро снял: вспотел весь, бедняга. Собрались мы в нашем интернациональном блоке, позвали всех друзей и подружек. Я пригласил Маргарет. Представил как свою боевую подругу. Саня чуть челюсть себе не вывернул от удивления, а киевляне хором выдохнули:
– Опа!
– Так, ребята, долой расизм и прочее мракобесие! – прикрикнул я.
– А мы, вообще-то, друг, товарищ и брат... Просто припухли от неземной красоты твоей подруги, – среагировал Андрей.
– Короче, присаживайтесь и будьте хорошими, – сказал Саша и принялся разливать шампанское.
Потом мы пели и гуляли, танцевали, гоготали, слушали музыку, играли в прятки и дрались подушками. Как надо, как подобает молодым счастливым студентам. Спать разошлись под утро.
После той ночи я перебрался жить к Маргарет. Фактически переселился. До конца практики оставалось ещё два месяца. Они пролетели кубарем.
Как часто мы, глупые люди, не отдаем себе отчёта в том, что вот сейчас и здесь нам улыбается жизнь, в эти минуты рядом с нами неуловимо проносится счастье, а мы, неопытные и самонадеянные, по-прежнему устремляем свои взоры в неизвестное будущее, в наивной надежде и убеждённости, что именно там мы обретём его и будем упоительно радоваться, наслаждаться, ликовать. А оно уже есть, искрится в нас и посмеивается над никудышностью и бестолковостью хозяев, чтобы только спустя годы то ли горько, то ли сладостно заявить о себе в воспоминаниях. Как сейчас мне.
Нас провожало всё общежитие, на улицу вывалило человек сто с лишним. Напоминало это сборище импровизированную демонстрацию. Студенты кричали и пели, некоторые плакали. Мы и не представляли себе, что так дороги многим. Маргарет целовала меня в открытую и говорила что-то о любви.
В Минске было холодно. Февраль-месяц, а ещё пару дней назад я ходил в шортах. Теперь кутался в полушубок и обматывал шарф поверх огромной бороды, отпущенной ради смеха в пример кубинским вождям. Меня вызвали, как и в начале. Но уже в ректорат. В огромном кабинете с дубовой мебелью меня приняла Нина Георгиевна.
– Присаживайтесь, Володя, не стойте.
Я сел. Расстояние до ректора, находившейся по другую сторону стола, составляло по крайней мере метров пятнадцать: таким длинным был этот монстр заседаний.
– Рассказывайте.
– Вот, вернулся. Всё в порядке.
– Не совсем, молодой человек. Вот, почитайте.
Мне пришлось перебраться поближе, чтобы взять протянутую стопку документов. Первым листком было моё заявление, написанное в посольстве, дальше в глазах зарябило от слова «докладная». Я совершенно растерялся. Почерк был знакомым.
– Удивлены?
– Да, не скрою.
– Будет вам уроком. Анатолий Фомич передал мне эти документы, оригиналы, кстати, в виде личной консультационной информации. И они не покинут пределы этого кабинета, а вы подумайте.
– Есть над чем.
– Я очень надеюсь, что вы придёте к необходимым заключениям и сделаете правильные выводы.
– Постараюсь.
– Будьте добры. И поумерьте свой юношеский пыл.
– В каком смысле?
– В мужском. Возьмите, вам письмо пришло с острова Барбадос. А это страна капиталистическая.
– Нина Георгиевна...
– Всё, Володя, разговор закончен. Будете разумным, дела у вас пойдут хорошо. И у друга вашего тоже.

Я вот до сих пор думаю иногда, к чему была сказана последняя фраза? Прошло очень много лет. Мир изменился. Очень. Меня давно нет в Минске. Я живу в другой стране. Из Советского Союза я сбежал в Испанию. В моём теперешнем городе живёт и Бесцветнин. Мы не видимся. Может, позвонить и спросить?
Иногда бывает стыдно – письмо от Маргарет я сжёг. В нём была лишь одна фраза:
«Я беременна».