Волчье место

Сгущаются сумерки, судорожно сжимая день морозный и туманный. Вертолёт с треском рубит ледяной воздух, пробираясь к мерцающим вдали огням посёлка, — там наш аэродром, наше временное пристанище.
Усталостью налилось тело, ничего не хочется, кроме бесконечной, пусть даже унылой, но раскрепощающей душу дороги.
Закрыв глаза, сидит Семёнов, по энергично двигающимся мускулам лица можно судить о его мыслях. Рядом с ним примостился Иван Дмитриевич, он как-то весь обмяк, плечи обвисли, кожа у подбородка и под глазами собралось складками. «Да, такие нагрузки не каждому молодому под силу, — думал я, глядя на Ивана Дмитриевича, — а шестидесятилетнему они и вовсе ни к чему».
Мы возвращаемся с охоты на волков. Это была не классическая охота с её ритуалом, сборами, расстановкой стрелков, распутыванием хитроумных следов хищников — мы просто уничтожали расплодившихся в Северном Казахстане и, ставших настоящим бедствием, кровожадных зверей, используя для этой цели обычный транспортный вертолёт Ми–8.
Шёл уж какой день — не сразу и скажешь. Все они были до тошноты однообразны, невозможно трудны и опасны.
...Первый день нашей охоты выдался ветреным, «шайтан» нёс снег, наметая в одном месте плотные сугробы, оголяя в другом потрескавшуюся от сухоты и мороза землю. Степь переливалась то синим глянцем отполированных сугробов, то молочно-белым туманом бесконечной позёмки. Солнце куталось во мгле, и если оно выглядывало на миг, как бы желая убедиться в неизменности мира, то оранжево-красный полог неба отделялся от холодной земли, и тогда появлялся горизонт, и всё становилось на свои места.
Изредка попадались зимовья, и нелегко было определить по их виду, жилые они или брошены; чаще бледная тень от вертолёта секла могильники с полуразвалившимися глинобитными мавзолеями-мазарами. Если судить по этим ветхим, занесённым песком и снегом последним приютам кочевников, то степь, огромная и необозримая, на которой за два-три часа полётов можно не встретить ни души, вся исхожена вдоль и поперёк. Только в разные времена и разными людьми.
Около одного зимовья, по крышу утонувшего в снегу, в загоне, плотно сомкнув заиндевелые бока, понурив седые от инея головы, стояли лошади, над ними чёрной вехой торчал человек. Завидев нас, он призывно замахал руками.
Лётчик заложил крутой вираж, и в мгновение ока вертолёт, разметая сено, захлёстывая полы старенькой шубы пастуха, оказался рядом с ним. Прикрыв лицо от свирепого ветра, неуверенными шагами человек подбирался к вертолёту. У края свистящих лопастей остановился.
— Иди, узнай, чего он хочет. Да побыстрее! — распорядился наш старший, Семёнов.
Я выскочил из вертолёта и тут же провалился в снег по пояс. Пока неуклюже выбирался из сугроба, пастух не сводил с меня полунасмешливых, полупрезрительных узких глаз.
— Что случилось? — проорал я в лисий малахай казаха сразу же, как только встал на утрамбованный до бетонной твёрдости крепкими ветрами наст.
Казах не спешил с ответом, молча подал мне для приветствия свою сухую и твёрдую, как доска, руку. Я повторил вопрос, но уже тише.
— Конь ходил, много конь. Люди ночь ходил... Вот день, — показал он пять бурых пальцев.
Я не мог понять связи между ушедшими куда-то и вертолётом. Ушли, так ушли, зачем нам об этом знать? Здесь что-то не то. Видя мою непонятливость, казах заговорил, вытаскивая из гортани весь запас русских слов:
— Вольк тут ходил, конь — туда, люди — туда ходил, — показал он рукой на запад. — Люди шибко спешил. Сапсем нету чай, эт нету, нету одеть корошо.
— Якши! — щегольнул и я знанием языка собеседника. — Не беспокойся, апа*... ата**... Найдём твоих коней в два счета.
Казах молча наблюдал за мной, требуя, очевидно, каких-то дополнительных заверений.
— Давай, отец, чай свой и ещё чего там, всё отвезём вмиг! — предложил я, коробясь под испытующим взглядом пастуха. Тот ещё пристальней посмотрел на меня, как бы выискивая что-то, что подкрепило бы его доверие. Сомнения его объяснялись просто: уж больно быстро я согласился помочь ему в беде, не требуя платы. Всё же желание хоть и призрачной помощи, попавшим в беду людям, спихнуло его с сугроба в какую-то нору, откуда он не спешил появляться.
Семёнов выглянул в дверь, по его кривой физиономии можно было понять, что он недоволен моими затянувшимися переговорами.
— Успеешь! — огрызнулся я в полный голос, зная, что не услышит он моих слов, и в то же время мне было приятно выразить свою независимость, к чему я так всегда стремился, и что менее всего мне удавалось. Но я поднял руку и изобразил какое-то подобие улыбки, мол, всё в порядке, шеф.
Вскоре показался пастух, по-муравьиному тянувший поклажу.
— Чай, — показал он на вместительный грязный термос. — Эт, мясо, — всучил мне кожаную суму, довольно-таки увесистую.
И мы полетели на запад, до боли в глазах всматриваясь во мглу, стараясь найти, как иголку в стоге сена, пропавший в молочно-мглистой степи табун с пастухами.
— Надо нам это, — ворчал Семёнов, не в силах отменить общее решение, — вроде других дел у нас нет.
Долго кружили мы, кидаясь к любой точке, к чёрному пятну вдали, но всё было напрасно. Отчаивались, но кто-нибудь из нас тыкал пальцем в холодное стекло дрожащего вертолёта, и мы с новой надеждой мчались куда-то, чтобы ещё раз убедиться в своей ошибке.
После очередной промашки Семёнов рванулся в кабину.
— Хватит устраивать тут цирк! — крикнул он командиру борта. — Разве не понятно, что мы их не найдём? Только время теряем!
— У нас не принято бросать людей в беде, — обернувшись, прокричал пилот, смерив Семёнова жёстким взглядом. — Найдём!
И мы их нашли.
Мы приземлились рядом с табуном, и пока лётчики выключали двигатели, я старался за плотной пеленой тумана и поднятого винтами снега хоть что-то разглядеть. Во мгле виднелись силуэты взъерошенных коней, несколько из них тёмными пятнами-кочками лежали на снегу, — они были обречены на гибель. Впереди этой запорошённой, утомлённой массы, похожей на заколдованное войско, восседал на коне пастух.
Винты остановились, и мы направились к нему, волоча за собой сумки с едой. Верховой был старик. По его морщинистому коричневому лицу, растекаясь по бороздкам старческой кожи, текли слезы. То не были слезы радости, то плакала обречённая душа: за свои долгие годы старик впервые почувствовал, что кровь не греет холодеющее тело, и что пришла ему, видать, пора выбирать место для вечного покоя, и что не за горами то время, когда появится ещё один мавзолей в степи, обжигаемой горячими поющими ветрами, постоянно несущими то песок, то снег, то горький запах сизой полыни. Простоит он своё и сотрётся с лица земли, как и не бывало его никогда...
Волков в тот день взяли мы не много, шесть или семь. Встретились они нам недалеко от найденного табуна. Ловко скрываясь в русле промёрзшей речушки, хищники ждали удобного момента для разбоя, да сами угодили под картечь.
Первым стрелял, естественно, Семёнов, оттеснив нас с Иваном Дмитриевичем от двери. Раскорячившись скорей для того, чтобы помешать нам, а не для устойчивости, как хотел показать, он занял весь проем, и нам с Иваном Дмитриевичем уже не было места, куда бы мы могли просунуть стволы.
У лётчиков тоже не было, как выяснилось, опыта такой охоты, потому и ушло на каждого из волков по десятку патронов. Вертолёт, как угорелый, гонялся за зверями, не догнав одного, бросался на другого, потом на третьего, но они невредимые уходили врассыпную, медленно растворяясь в холодной туманной пустыне.
— Подходи ближе! — кричал Семёнов.
— Давай ближе! — кричал и я в кабину.
— Куда ещё ближе! — возмущались в свою очередь лётчики. — До хвоста рукой достать, а им все не так! Научитесь стрелять!
Расстреляв патронташ, Семёнов зло выругался и отошёл от двери. Его место по старшинству занял Иван Дмитриевич, но и он не добился успеха. Собственно, я в этом и не сомневался, зная, какой он стрелок. Так себе, дилетант, примыкающий то к одной, то к другой группе охотников, живущий ожиданием удачи. Иван Дмитриевич долго не продержался: от двери его отогнал прямо-таки кинжальный ветер. По-быстрому выпалив десяток патронов, он заколупался в патроннике и, часто моргая близорукими глазами, пересел на сиденье у противоположного борта.
Пришла моя очередь сесть у двери. Я заглянул к пилотам и бросил как можно твёрже:
— Сократите расстояние наполовину, если трудно — обгоняйте справа.
Лётчики подналегли, густо взревели винты, и мы устремились на серые спины.
Волки удирали. Отчётливо видны их мелькающие лапы, разбрызгивающие снежную пыль.
— Давай, бей! Чего сидишь?! — кричит Семёнов, тяжело дыша мне в затылок.
Я не спешу. Я знаю, что теперь-то зверь не уйдёт. Пятьдесят, сорок, тридцать пять метров. Пора. Ствол качается, то закрывая чёрную полосу на мощной прямой спине, то опускаясь в область светло-жёлтого брюха, и когда мушка уткнулась в лопатку, я нажал на спуск. Волк, задрав трубою хвост, замертво сунулся носом в снег.
— Наконец-то! — послышалось из кабины.
— Молодец! — похвалил меня Иван Дмитриевич. — Так держать!
Семёнов молчал, и я чувствовал не только затылком, а и всей спиной его завистливый колючий взгляд.
Второго я достал почти под вертолётом. Он был хитёр, этот матёрый, и понимал, что удрать просто так от страшной «птицы» ему не удастся, а вот если резко развернуться и пойти навстречу, то шансы спастись есть, и немалые. Не перехитрил, бедолага.
…В конце второго дня, тоже не очень успешного, уставшие до невозможного, мы вывалились из вертолёта и упали рядом с ним на сухой чистый снег. Ещё стоял в ушах гул и медленно выветривался из лёгких тошнотворный утробный запах зверья, а к нам уже мчался диспетчер.
— Позвонили только что из района, — переводя дух, сообщил он лежащему пластом Семёнову, — по краю Юзовки прошли волки. Надо их уничтожить! — тоном приказа закончил диспетчер.
— О, ещё один командир сыскался, — недовольно пробурчал Семёнов, не поднимаясь с земли, и, растягивая слова, добавил: — Не успеем, сумерки уже, да и вертолёт, видишь, ещё не заправлен.
— Да черт с ним, с этим керосином! — подхватился Иван Дмитриевич. — До деревни рукой подать, а они ведь не травку щипать пошли.
Его поддержал лётчик, добавив, что топлива хватит ещё на час с лишним. Семёнову ничего не оставалось, как смириться.
На малой высоте мы вынырнули на пригорок, оставив деревню справа.
— Вот они! — показал борттехник и принялся считать, загибая пальцы.
— Четырнадцать! — подсказал штурман.
— Для этих пора любви продолжается, — заметил Иван Дмитриевич, рассовывая патроны в гнезда патронташа и близоруко всматриваясь в синеющий простор.
Я отворил дверь и сквозь пелену слез увидел застигнутых врасплох зверей. Они сидели друг от друга в десяти-пятнадцати шагах, некоторые, почуяв опасность, уходили за плешивый, выстриженный ветрами пригорок.
— Становитесь в круг и не выпускайте их! — крикнул я пилотам. — Режь крайнего!
К крайнему подошли справа, делая неглубокий вираж. Я выстрелил, и волк тут же зарылся носом в снег. Пока шли за вторым, я перезаряжал ружье, но головка старой гильзы оторвалась и застряла в выбрасывателе. Возился я долго, во всяком случае мне так показалось, за это время Семёнов дважды промахнулся, а Иван Дмитриевич не мог справиться со слезами, градом катившимися из его слабых старческих глаз. Он вытирал их ладонью, рукавом брезентовой куртки, концом шарфа, но тщетно: так и отошёл, виновато моргая красными веками.
Семёнов в спешке или в чрезмерно захватившем его азарте ещё дважды промахнулся, и я бесцеремонно оттеснил его от двери.
Около пятнадцати минут нам потребовалось, чтобы уничтожить стаю, и ещё столько же, чтобы собрать и загрузить волков в вертолёт.
Садились уже при яркой луне. Около диспетчерской стоял грузовик и сновали люди. Как только остановились винты, люди вплотную подступили к вертолёту и стали перегружать волков, волоча их по снегу. При лунном свете отчётливо виднелся на белом снегу кроваво-чёрный след от вертолёта до машины; мелькали серые, белёсые тела, лобастые головы, пушистые хвосты. Около машины собрались кучкой мужики, слышались восторженные голоса:
— Голова-то, голова! Как у коня!
— А клыки!
— Да-а, такому только попадись — пополам перехватит и «ох» не успеешь сказать!
— Примерно такого в Панфилове неделю назад убили, семерых покусал, двоих насмерть!
— Это еще что, вот у нас был случай...
На базе, куда мы должны были сдать волков, на этот раз не оказалось приёмщика, он, как нам сказали, уехал на свадьбу. Долго искали Петра, который остался, якобы, за него. Наконец появился Петро, мужик лет сорока пяти, с толстыми бордовыми оладьями щёк, крупный мягкий нос свисал тоже каким-то продуктом, не то огурцом, не то сарделькой.
Петро знал себе цену и не каждому спешил отвечать на вопросы.
— О, вурдалак! О, бестия! Слова не вытянешь! — возмущался Иван Дмитриевич после того, как «вурдалак» не только не ответил ему, но, определив каким-то особым чутьём в вопрошающем мелкую сошку, даже и не взглянул в его сторону.
— Принимай, командир, роту! — с заискивающей весёлостью обратился к Петру наш посредник из охотобщества. — Можешь не считать — двадцать один! Очко!
Петро молчал. По его виду можно было судить, что ему всё равно: что двадцать, что сорок или тысяча, или совсем ничего. Последнее так даже лучше — возни меньше.
— Ну, долго ещё нам тут торчать? — подошёл Семёнов. — В чём загвоздка?
— А чёрт их тут поймёт! — махнул рукой посредник. — Шарага какая-то.
— Не велено принимать, — вывалились слова сквозь толстые губы властелина базы. — Везите в Джезказган.
— С какой это стати мы попрёмся в ваш Джезказган? — наливался кровью Семёнов. — Вы обязаны принимать по решению горисполкома, вот и принимайте без лишних слов! Не вынуждайте на другие меры!
— У меня распоряжение Умаргалиева. Звоните ему. Прикажет принять — приму. Мне что, — начал понимать ситуацию Петро.
Пока Семёнов и посредник звонили, перезванивали, угрожали, просили, мы с Иваном Дмитриевичем отошли за угол какого-то сарая, чтоб хоть как-то спрятаться от порывистого, с завыванием ветра, и закурили в горсть. К нам тут же подошёл на диво маленького росточка мужичок, телогрейка свисала с его узеньких плеч, как с пугала на огороде, ноги утопали в больших сапогах.
— Давайте таскать в сарай ваших санитаров, — предложил он. Немного поразмыслив, добавил: — Не обращайте внимание на этого... Никуда не денется, примет. Он со всеми так, цену себе набивает, хрен мордастый. На лапу выжимает. Вы пообещайте, а потом пошлите подальше.
Пока мы так стояли и судачили, в воротах базы появилась фигура в длиннополом одеянии и быстро двинулась в нашу сторону. Завидев идущего, мужичок-с-ноготок долго всматривался, а потом с раздражением произнёс, как заклеймил:
— Не взял, зараза. Не смог. Посылай таких...
Подошедший поздоровался, и тут же, изогнувшись, полез в глубокий карман за сигаретами. Создалось впечатление, что ему захотелось почесать щиколотку левой ноги, прикрывшись огромной полой. Скупой свет от блеснувшего в ладонях огонька проявил грубое, широкоскулое, в глубоких складках лицо человека нелёгкой судьбы, человека, потерявшего всякий интерес к своей внешности.
— Почему не принёс? — спросил мужичок.
— Уже не дают, — спокойно ответил длиннополый таким тоном, что вопроса-де такого можно бы и не задавать. Мужичок не сдавался:
— В ресторан зашёл бы! Думаю, там бы не отказали: план-то им тоже надо гнать.
Длиннополый отмолчался.
— Айдате в зимовье, — предложил тогда, тяжело вздохнув, малый. — Там хоть тепло, да ещё кой-чего найдём, а?
Приглашение мы пропустили мимо ушей.
— А что? Посидим, погреемся, — настаивал мужичок, принимая наше молчание за скромное согласие. Ему не хотелось упускать случая, поговорить со свежими людьми. Ему, видать, надоели все эти волки, собаки, кошки в шкурах и без шкур, опостылели одни и те же испитые лица обдиральщиков, хапуг приёмщиков и кладовщиков, пасущихся поблизости разных мастей и званий тунеядцев. — Поглядите, как мы с них шубы сдираем. Айдате!
Добрейший Иван Дмитриевич заколебался и готов был уже уступить настойчивым предложениям гостеприимного мужичка, пойти и добровольно вдыхать спёртый запах пробитых внутренностей, запаренных кислых шкур, пропитанных мочой и кровью скользких половиц полутёмного сарая.
— Сколько вы получаете за одного волка? — спросил я малого, чтобы оттащить его хотя бы на время от мысли загнать нас в шкуродёрню. Мужичок заюлил, глазки его хитро забегали: вопроса этого он явно не ожидал, что ответить — толком не знал, а природная смекалка подсказывала не быть простачком, не открываться до конца, если в этом нет особой нужды.
— Берём червонец, — прямо и просто ответил за него длиннополый. — За собаку — пять. — После небольшой паузы продолжил: — Я, правда, сюда приехал неделю назад, на похороны матери, да не успел, с билетами было трудно. Теперь вот подрабатываю на обратную дорогу.
— Далеко ехать? — спросил внимательный Иван Дмитриевич.
— Далеко. За Иркутск.
— А что за судьба туда забросила? — поинтересовался Иван Дмитриевич, наверное, только затем, чтобы поддержать разговор.
— Срок отбывал.
— Большой? За что? А впрочем, не хотите — не отвечайте.
— Почему же? — глубоко затянулся едким дымом длиннополый. — Дело прошлое, хоть и страшное. Убийство по пьянке. Человека нет, и жизнь исковеркана. А теперь вот и мать похоронил. Жаль мне её, ничего хорошего не видела она при жизни. — Дрогнул голос, и длиннополый потёр глаза. — Тут раньше, с войны ещё, был госпиталь, вон в том доме, — показал он на слабо мерцающие жёлтенькие огоньки, — там работала она санитаркой. Если бы не перевели госпиталь, не умерла бы, ей бы там помогли, её уважали. Сорок лет оттрубила.
— Сколько ей было?
— Могла бы ещё жить: шестьдесят четыре, — глухо покашлял в кулак длиннополый. — Мишка сказал, от печали померла.
— А кто этот Мишка? — спросил отзывчивый на чужое горе Иван Дмитриевич.
— Ты все же сходил бы в ресторан, — не выдержал долгого повествования малорослый обдиральщик, — а то ведь и его закроют.
— Мишка — зять мой. Зурманов промышляет. Вы, наверное, не знаете их, их мало кто знает.
— Да откуда им знать твоего Мишку! — взорвался малый. Длиннополый, не обращая на это замечание никакого внимания, продолжал: — Шкурка зурмана за ондатрой идёт. У зятя шапке шесть лет — и она как новая, даже на затылке не вытерлась. Да вы сами его спросите, он вам всё расскажет. И про мать расскажет... С молодости в одном госпитале. Не перевели бы его — всё было бы иначе.
— Перед смертью все равны, — горестно качнул головой Иван Дмитриевич, и получилось это у него хоть и с ноткой печали, однако ж и с заметной фальшью.
— Оно так, да только не совсем, — выразил сомнение по этому поводу длиннополый.
Луч от фар пронёсся по двору, по облезлому боку сарая и остановился, замерев, на наших задубевших лицах.
— Поехали! — крикнул нам из кабины Семёнов.
Подошли к машине и обдиральщики, маленький попросил Семёнова подкинуть Лёху до ресторана.
— Мы не едем туда, да и хватит с вас! — сердито рванул дверцу Семёнов: переговоры на равных всегда давались ему с трудом. — Вперёд! — приказал он шофёру.
И мы помчались, припадая на ухабах то к одному, то к другому борту машины, и какое-то тягостное ощущение поселилось во мне. Противен был Семёнов с его напористостью, граничащей с хамством, противны приёмщики, противна кровь, противна бессердечность, а ещё хуже притворство людское. Даже добрейший Иван Дмитриевич и тот какой-то не такой, весь фальшивый.
Бывает так: проснёшься ранним утром и слышишь, как всюду звучат мелодичные серебряные колокольчики, радость переполняет тебя, хочется петь, всем говорить хорошие слова. Бывает и наоборот. Кошмары преследуют тебя всю тёмную ночь, и, проснувшись, думаешь, как хорошо, что это был только сон, и, тем не менее, не ощущаешь счастья жизни, а почему-то желаешь долгого продолжения тяжёлой ночи.
Тот третий день был именно таким. Ночь душила меня, а утром нас долго из-за непогоды не выпускали в полёт. Но всё же покладистый диспетчер — редкое явление — разрешил нам вылет и чуть не погубил нас, добрая душа. Мы так пригладили брюхом холм, что на вертолёте не осталось ни одной антенны. Решили больше не дразнить судьбу и вернулись на базу.
— Нет, не оставила нас фортуна, — покачал головой борттехник, когда осмотрел после посадки вертолёт. — Считайте, что начали вторую жизнь.
Мёртвая тишина встретила нас на приёмном пункте. Несмотря на ранний час, там никого, кроме мрачного Петра, ожидавшего нас, не было. Приёмщик рассеянно, часто сбиваясь, пересчитал волков, а их было-то — кот наплакал, и попросил нас самих перетаскать туши в обдиральню. При этом он что-то неразборчиво бормотал себе под нос. Иван Дмитриевич, полагая, что приёмщик выражает недовольство в наш адрес, спросил его:
— Мы что-то не так сделали?
— И чего ему надо было? — отозвался в раздумьи тот. — Не калека ведь, а через тюрьму кто у нас тут не проходил...
— Что-то случилось? — насторожился Иван Дмитриевич, да и я замер с волком у ворот сарая, предчувствуя ответ Петра.
— Да пришлый, обдиральщик, ночью тут, в сарае, повесился. Мать хоронить приезжал, и вот сам... — развёл руками Петро. — Мороки теперь не оберёшься.
Иван Дмитриевич молча отошёл в сторону и сел на бревно, не смахнув с него снег...