Кузнечик дорогой

 

Случилось это давно. Учились мы тогда в институте, на филологическом факультете, и, все как на подбор, подавали большие надежды. Ну, а какие надежды на филологическом? Двадцать пять девиц, из которых  две-три - синие чулки, а остальные двадцать две – облака духов, ножки, ручки, пальчики, фигурки, грудки, глазки. Томное дыхание, тонкие шейки, вытянутые в ожидании счастья. Филфак!!!

Я, видно, оказалась яблоком зимнего сорта. Женщина проснулась во мне много позже. В свои 19  я была самым натуральным синим чулком и даже не чувствовала этого. Училась увлеченно, с охотой, вгрызаясь как молодой бультерьер в чужие мысли и фразы. Девочки вокруг жили настоящим и смотрели на мир не книжными, а своими глазами. В этом было их преимущество предо мною и одновременно слабость. Уход в свой мир – это щит от мира настоящего. И душевная консервация. Я будто копила в себе силы для того, что могло понадобиться потом.

Все было обыкновенно до третьего курса. Зачеты, экзамены, лекции, семинары. Античная литература, Устное народное творчество, Золотой век, Серебряный век, морфология, синтаксис.

На третьем курсе к нам перевели девушку из Пятигорска. С первой же минуты, как она, в сопровождении декана, переступила порог аудитории, мы поняли, что пришло что-то необычное, даже неведомое. И это сразу вызвало ответную реакцию. Защитную. Мы на всякий случай замерли во внутренней  стойке. Ату, неизвестную! Ату, ее!!

В ней было обыкновенно и в то же время необычно все. Рост стандартный для южной девушки – до 170 см. Вес – нормальный, не полная, не тощая. Талия, неширокие плечи. Грудь – уверенная тройка, обтянутая зеленой водолазкой. Темно-русые с рыжиной негустые  волосы, темные ресницы, прямые брови. Белое, чистое лицо, зеленые глаза.

Стоп! Иной цвет глаз, кроме карих и черных у нас встречался редко, поэтому привлекал внимание. Люди с серыми, голубыми, и ярко-зелеными глазами, без примесей желтого и болотного оттенка, казались пришельцами из иных миров.

Имя ее тоже было необычным – Вилена. Ну, в то время, такая аббревиатура встречалась часто. Владлена, Вилена (Владимир Ильич Ленин). Дань времени. Истории. Ни плохой, ни хорошей. Нашей. Наших родителей. Их молодости, их идеалов. Для них она была надОценочной, потому что была родной, и в ней они были молоды.

Взгляд Вилены был холодным, спокойным и уверенным. Эта девушка в неполные двадцать лет знала про себя все. Зачем она здесь, чего хочет от жизни и, что в состоянии предложить ей сама. Будто собралась на свидание со славой, и навела на себя красоту.

Наши не приняли ее напрочь! Записная красотка и староста группы попробовала было задать несколько невинных вопросов – какую музыку любит слушать, что читает, как там в Пятигорске, и все в таком же духе -  и получила  вежливый, в меру развернутый ответ. Но без улыбки, без теплых огоньков в глазах, сразу располагающих к себе собеседника. Сама ответных вопросов не задавала. Сидела, положив перед собою руки с недлинными, но изящными пальцами. Ноготочки чистые-чистые, розовые без лака. И в этом тоже был вызов нам, дорвавшимся из серых школьных лет до яркой косметики.

Общий вердикт был таков: задавака и эгоистка! Себе на уме! Отношение к ней сразу определилось: оценивающе-настороженное. Стратегия выстроилась: выжидательная! Ахтунг! Среди нас – чужачка, невЕдомка! Лишнего не болтать, быть предельно предупредительными.

Вилену все это занимало мало. Как с гуся вода. Вилена была гусем в стаде квочек и уток. Или все-таки, прекрасным лебедем? Не знаю…

Педагоги к ней относились ровно. Но и они заметили стеклянную стену самосохранения. У нас есть хорошее выражение, «кипит-растворяется». Так говорят, когда хотят похвалить невестку, характеризуя ее за умение влиться в новую свою семью, жить ее интересами, вникать в проблемы и радоваться ее радостям. Так вот, Вилена была явно не из «растворимых». Она существовала как некая взвесь в стакане жизни, не опускаясь на дно, не перемешиваясь, и не всплывая.

Несколько раз педагоги провоцировали ее на откровенность, даже гнев. Мол, чему вас там в Пятигорске учили, ах, неужели вы даже этого не проходили? Педагоги вообще не очень любят, если кто-то приходит к ним со стороны, предпочитая получить первокурсников и учить их по своей методе. Это придает им значимости в собственных глазах. Приятно быть Пигмалионами.

Вилена на провокации не поддавалась, отвечала ровно, даже бесцветно, без модуляций. Голос у нее был приятный, сдержанный, но не запоминающийся. Таких много. «Да; нет; вы правы, мы это еще не начали изучать.» И все. Снова маленький сведенный рот, пухлые губки с перламутровой помадой.

И еще. Все заметили, что она часто употребляла слово «непременно» вместо «обязательно». «Перепишешь конспект? – Непременно (вместо «обязательно»). «Придешь на субботник? – Непременно». Этот синоним отдавал замшелостью и тоже казался нам стремлением выделиться любой ценой.

Наконец, одна педагогесса, дама закритического возраста, так пылко и темпераментно проводившая семинары, что мы ощущали себя словно в итальянском дворе, прямо заявила ей:

- Не пойму я вас что-то, Гацуева! Какая-то вы не такая! Как Снежная Королева, честное слово! Ну, хоть улыбнитесь, что ли! И, кстати, почему вы постоянно употребляете слово «непременно» вместо  «обязательно»? Оно вам так нравится?

 Вилена вежливо улыбнулась, не размыкая губ. И тотчас снова свела их. Затем ответила тихо и веско:

- Слово «обязательный» употреблялось исключительно в значении «любезный». А мы говорим совсем о другом явлении. «Непременно» – это значит «во что бы то ни стало, любой ценой».

- Умничаете вы, Гацуева,- после недолгой паузы сказала преподавательница. – Хорошо, садитесь.

Сведений о ее жизни удалось собрать крайне мало. Родители в разводе. У каждого новые семьи. Здесь живет в семье  двоюродной тетки. Тетка - вдова с двумя детьми-школьниками. Пожалуй, все.

Что собирается делать по окончании вуза – пока твердо не решила. Есть ли парень – медленное «нет». Хочет ли замуж - пока об этом не думала. На каждый вопрос – уклончивый ответ. Частицы -глагол-существительное. Не более.

На занятиях отвечала так же ровно. Учебный материал, от корки до корки, без дополнительных сведений. Придраться было не к чему, но симпатий не было тоже.

- В тихом болоте черти водятся! – однажды услышала я от педагогессы по фонетике. Я проходила мимо группы педагогов, стоявших у окна на перемене. Впереди меня шла Вилена. Тонкая талия, перетянутая кожаным ремешком, коричневая юбка клиньями (модно!), подрагивающая грудь под зеленой водолазкой. И тонкий шлейф французских духов «Интим». Тогда я еще не знала как они называются. Только волнующий аромат ландыша и ванили. Свежесть и страсть…

Педагогов-мужчин у нас было мало. Красивых еще меньше. В основном все толстые, с отвисшими животами, женатые, отягощенные заботами и собственной значимостью. Возможно, в присутствии молодых созданий женского пола они напитывались энергией и казались себе сильнее, краше и лучше. А может, и наоборот. Может, для них уже загорелся красный свет светофора, а для нас все сильнее разгорался зеленый... Кто знает?..

На экзамене по русской литературе первой половины 19-го века Вилену вызвали третьей. Она взяла билет, не спеша села, что-то принялась чертить на листке.

Принимала экзамен у нас пожилая преподавательница со снежно-белыми, чуть подсиненными волосами. Плечи у нее были такими узкими и покатыми, что современное платье казалось на ней нелепым. Гораздо лучше бы она смотрелась в старинном наряде с декольте и рукавами-буфами, а белое облако волос только придавало ей воздушности.

Однако, несмотря на свою «неотмирасегойность», дама была драконом и гоняла нас по программе более чем усердно! Помню огромные тексты, что мы должны были заучивать наизусть. Пушкин, Лермонтов, Рылеев, Жуковский. Последний давался почему-то особенно трудно.

Ассистировал ей преподаватель по фамилии Даров. Пожалуй, единственный из профессорско-преподавательского состава, отличавшийся холеной внешностью. Сорок два года. Черные бархатные глаза под темными ресницами, белое лицо без румянца, прямой нос и чувственные красные губы.  Начинающая полнеть фигура вполне респектабельного и уверенного в себе человека. Небольшая эспаньолка, черная с легкой проседью. Чернь с серебром. Почему-то этот вторичный половой признак мужчины волновал нас, 19-летних. Эспаньолка видимо являлась предметом особых забот и, когда, Даров на занятиях склонялся над чьим-нибудь столом, можно было  явственно ощутить аромат духов от нее.

Вилена вышла отвечать. Говорила четко, не быстро и не медленно. Бесцветно. «Дракониха» молчала, изредка кивала подсиненным облаком волос, постукивала ручкой по зачетке. Вроде, была довольна.

По третьему вопросу требовалось продекламировать какое-то стихотворение Жуковского. Вилена скомкала листочек со своими ответами и сузила глаза.

- Я не буду это читать.

«Дракониха» от удивления даже ручку выронила.

- Почему? Объяснитесь. Вы, что не знаете этого стихотворения?

- Знаю, – спокойно ответила Вилена.- Мне оно не нравится. Я буду читать другое.

Это было настолько неожиданно, что у «драконихи» приоткрылся рот. Даров взглянул на студентку заинтересованно. В аудитории повисла нехорошая тишина. Мы кляли строптивую девчонку и понимали, что сейчас у «драконихи» испортится настроение. Ничего хорошего это не сулило. Экзамен только начался.

Не знаю, читала ли Вилена «Театр» Моэма, но повела она себя точь-в-точь по методе Джулии Лэмберт. «Если можешь, не делай паузы, но, если взяла ее – тяни сколько можешь!»

Вилена тянула. Сузив глаза и сцепив руки она глядела прямо перед собой. Не в глаза «драконихи», но и не в стол. Взгляд уперся прямо в брошь на блузке преподавательницы. Та медленно багровела.

Положение спас Даров. Хорошо поставленным, прямо-таки актерским бархатным баритоном он произнес:

- Это любопытно, во всяком случае. Тамара Искандеровна, может быть, дадим девушке шанс? Ведь не каждый день попадаются такие экземпляры.

«Дракониха» поджала губы, кинула на Дарова выразительный взгляд, мол, поговорим потом, и кивнула.

- Читайте, – просипела она Вилене.

- Ломоносов, - объявила та негромко. – «Стихи, сочиненные по дороге в Петергоф.»

- Но…, - слабо запротестовала «дракониха». – Это же не 19-й век.

Тут Даров поклонился ей взглядом и она замолчала.

 

Вилена читала мерно и волшебно. Душа рвалась к небесам.  Мы забыли об экзамене и слушали, открыв рты. Время растворилось. «Дракониха» смотрела на Вилену не то с ужасом, не то с восхищением. Мамонт Ломоносов, прочно и уверенно забытый нами на втором курсе, как и вся тяжеловесная литература 18-го века, вдруг предстал живым, чувствующим и очень одиноким человеком.

На последней фразе  голос ее дрогнул. Она не заплакала, но мы отчетливо услышали этот дрогнувший голос. Я была более стойкой чем сейчас, но отчего-то  мне стало горько-тревожно. Будто что-то печальное и болезненное из моего будущего дотронулось до меня, еще не подозревающей и не предвидящей ничего, и я поняла, что где-то это стихи и обо мне, о том, что никогда мне не быть свободной и беззаботной.

И всегда к этому стремиться. К внутреннему ощущению свободы как пространства. Простора. «Не должен никому»… Возможно ли это?..

- Браво! – взрезал тишину голос Дарова. Он обволакивал Вилену бархатом взгляда. – Вы учились где-нибудь декламации?

- В театральной студии при институте, - ответила она. Голос стал снова бесцветным. Перламутровые губки сомкнулись. Непроницаемость как щит.

Даров облизнул губы. «Кузнечик дорогой», - выдохнул он машинально. Инициативу перехватила «дракониха»

- Вы меня поразили, Гацуева, - проскрипела она.- Учитывая ваш хороший ответ по другим вопросам и то, как вы прочли стихотворение, я поставлю вам «пять». Хотя, вы, наверно, понимаете, что это с натяжкой. Вы выбиваетесь из правил, Гацуева. Благодарите Андрея Руслановича. Если бы не он… Ладно! Следующий! Кто готов?

По нашим рядам прокатился восхищенный и завистливый рокот. Получить «пять» у «драконихи» было событием масштабного значения!

Вилена скользнула по Дарову неясным взглядом, молча кивнула-поклонилась. Вышла из аудитории, оставив после себя аромат ландыша и ванили. Свежесть и страсть…

Что произошло потом, нетрудно догадаться. Да, через какое-то время она сошлась с Даровым. Он ушел из семьи, от единственной горячо любимой дочери. Произошло это уже после того, как мы закончили институт. До этого они вели себя предельно осторожно. Я же говорю, она производила впечатление человека, твердо знающего, чего хочет от жизни, и что может предложить ей сама. А предложить ей было много чего. Молодость, красота и наипаче всего – харизма.

Но Даров не был любовью. Он был трамплином. Грянула перестройка, наступили трудные времена. Каждый выживал как мог.

Даров к тому времени подходил к 50-ти. Некоторые в этом возрасте обзаводятся внуками. Но Даров дышал своим «кузнечиком дорогим».

Встретив на улице дочь, он переходил на другую сторону. Чтобы не встретиться взглядом, не поздороваться. Девочка училась тогда в 9-м классе. Жена Дарова оказалась гордой и интеллигентной. Выдранные волосы изменщика и разлучницы не летали по институтским коридорам. Она не приходила жаловаться к нему на работу. Хотя сам институт гудел как улей. Но Даров и «кузнечик дорогой» жили по правилу: «побрехают и перестанут».

Даров разменял трешку в центре, купил жене и дочери небольшую двухкомнатную квартиру. Купил и однокомнатную на окраине для себя и «кузнечика». И был счастлив. Ему нравилось, что Вилена называла его Дюшенька. А она по-прежнему была «кузнечиком дорогим».

С годами его матовая кожа немного усохла и приобрела оттенок слоновой кости. Глаза потускнели. Эспаньолка была уже не чернь с серебром, а серебро с чернью. Ему уже больше нравилось валяться на диване в толстых носках и читать толстые журналы. Или смотреть телевизор.

А Вилена любила по-прежнему красивое белье, тонкие колготки и французские духи «Интим». И тело ее было упругим и чуть влажным от желания.

Филологом она не стала и работала в какой-то юридической фирме. С теткой и прочими родными не общалась. В новую жизнь старые родственники не вписывались…

…Через семь лет  Вилена сузила глаза и спокойно сказала:

- Дюшенька, я ухожу.

- Куда? – не понял Даров. – На самом деле, он все понял в ту же секунду, но хотел ошибиться. Боже, как он хотел ошибиться!

- Вообще ухожу, - уточнила Вилена, подводя глаза. – Мне надоело быть нянькой. Обед есть на три дня. Белье чистое в шкафу. За квартиру я заплатила позавчера. За год. И, пожалуйста, Дюшенька, без истерик. Имей уважение к тому времени, когда нам было хорошо.

- У тебя кто-то есть? – Даров еще не терял надежды ошибиться. Кто-то есть – это лучше, чем, если она уходит в никуда. Это ей просто кто-то затмил глаза. Он, Даров, это поправит. Будет трудно, но он поправит. Он вернет ее. Борьба с соперником вдохновит, сообщит ему силы.  А вот, если она уходит в никуда – это хуже. Это значит, - он, сам Даров, ей надоел. Такое поправить трудно.

- Это неважно, - пожала плечами Вилена. – Я все равно уйду.

Даров попытался ее ударить. Но Вилена была гибкой. Она увернулась. Рука Дарова попала по столику с безделушками и косметикой. Он одним махом смахнул все баночки-тюбики со стола.

- И что? – Вилена смотрела на него с интересом и чуть насмешливо.- Убьешь меня?

 В эту минуту она была чудо как хороша. Зеленоглазая, гибкая, полногрудая, с тонкой талией. Темно-русые с в рыжину волосы. Лиса. Жизнь -  лисий хвост. Невероятно красивый, пушистый с белым шариком на конце и очень гибкий. Тебе кажется, что ты его схватил, а он грациозно повернется в твоей руке и - поминай, как звали!

- А ты  стерва, - сказал Даров через минуту, ненавидя и любуясь ею. В левой стороне груди что-то горело и тяжело ворочалось. Словно огромными лопатками мешали халву в чугунных тазах. Даров помнил эту картину из детства. Тогда запах халвы казался чудным и нежно-сладким. Сейчас было тяжело и противно-приторно во рту.

- Стерва – это мясо, - спокойно сказала Вилена. Она накрасила губы перламутровой помадой и сейчас смотрела на него в упор. – Жилистое, провяленое мясо. Его не укусишь. Только стервятнику это под силу. Отсюда и слово – стервятник. Он ест стерву. У них клюв для этого мяса приспособлен.

Даров кинулся к ней. Но зацепился ногой в толстом носке за баночку с кремом. Упал. Вилена постояла минуту над ним, потом решила, что поднимется сам и вышла, притворив за собой дверь…

…Прошло двадцать лет, прежде чем я вновь услышала о ней.

Но вначале судьба подарила мне встречу с дочерью Дарова. Это случилось в одном горных пансионатов на отдыхе. Я делила стол с молодой и миловидной женщиной лет тридцати трех. Она была с семьей – мужем и двумя детьми – мальчиком и девочкой.

Что-то в ее лице показалось мне знакомым. Глаза, руки, лицо? Нет, не совсем то. Но когда она склонилась над тарелкой дочери, помогая той есть, я вспомнила. Точно такой же наклон головы был у ее отца, преподавателя Дарова, когда он склонялся над нашими тетрадями, и мы млели от запаха его парфюма.

Мы перекинулись несколькими фразами. Завязалось знакомство. На курорте много праздного времени. Оно сближает людей, ни к чему не обязывая их в дальнейшем. Через несколько дней, я уже точно знала, что она дочь Дарова.

Она глухо и скупо говорила о нем и его смерти. По ее словам четыре года он  жил один. Совсем поседел. Черни уже не было. Сплошное серебро.

Потом в один из теплых весенних дней просто заснул и не проснулся.

Ни она, ни ее мать не простили. И не навестили.

- Я не прощаю его. Но когда представляю себе, что он умирал одинокий, всеми брошенный, может, голодный, и никто не держал его за руку в последнюю минуту, то не прощаю и себя. И все время плАчу.

Но все надо делать своевременно.

Она пошла вперед, по кипарисовой аллее, прямая, миловидная. Рядом ковыляли малыши – внуки Дарова.  И горное солнце нежно светилось на  ее матовой как у отца коже.

Через двадцать лет, в апреле 2008 года у станции метро «Удельная» в Санкт-Петербурге я увидела знакомый силуэт. И не удивилась. Мы должны были когда-нибудь встретиться. И не случайно, что это произошло именно здесь. «Удельная» - таков удел…

Вилена изменилась мало, но хорошо. Исчезла только юношеская округлость щек, черты стали строже и резче. Это придало ей естественности. Сущность выступила из легкого ажура юности и предстала какая есть.

В остальном все было так же. Те же зеленые глаза, подведенные стрелками, темно-русые в рыжину волосы, посеребренные на висках. Брючный костюм облегает стройную фигуру. Губы стали чуть тоньше, но перламутровая помада на них та же. Вся вытянута в струночку. Я вспомнила, как называл ее Даров. «Кузнечик дорогой»…

По-моему, она была не особо рада меня видеть. Я возникла из прошлого, которое ей хотелось закрыть, как запирают старые вещи на чердаке.

Мы вежливо расцеловались. Спросили друг друга о житье-бытье. Она была замужем второй раз. Даров был не в счет. От первого брака был сын-студент, от второго дочка заканчивала школу. Все как обычно. Сама нигде не работала и не хотела. Да и не было необходимости в ее работе. Семья была обеспеченная.

Мне все же не терпелось спросить ее о прошлом. Невозможно было поверить, что из такой неординарной девушки так ничего и не вышло. Или она обещала больше, чем смогла реализовать?..

Но она прочитала вопрос у меня в глазах. И предупредила его.

- Даров умер, - сказала она и в лице ее ничего не дрогнуло.

- Ты вспоминаешь о нем?

- Нет. – Вилена была верна себе. «Да», «нет», «не знаю». Четко и непроницаемо.

Пауза затянулась. Я предприняла последнюю попытку.

- Неужели даже на могиле у него никогда не была?

Она усмехнулась краешком губ и произнесла:

Ни тебе, ни мне.1

Я все поняла. Говорить больше было не о чем. Пепелище – это ведь и обо мне. Я тоже для нее была пепелищем.

Вилена глядела на меня и держала паузу.

- Ну, всего доброго, - нашлась я. – Я тут в командировке, завтра уезжаю. Рада была встрече.

- Взаимно, взаимно, - кивнула головой Вилена. - Привет семье.

Она пошла вперед легкой пружинистой походкой. Стройная, вытянутая в струночку. «Кузнечик дорогой» со станции Удельной…