Блошиный триумф

В одном бескрайнем лесу обитал медведь. Его обитание никоим образом не сказывалось на обитании прочих жителей леса, потому что мишка всего лишь жил - поживал. Его огромные размеры позволяли ему это – жить в свое удовольствие, чем он и занимался все свободное время, ну а другого времени у него просто не было. Всякого, увидевшего мишку, поражали его размеры, неизменно вызывая мысль - восхищение: ВОТ ЭТО МЕДВЕДИЩЕ! Но мысль эта никогда не вырывалась наружу, и для всех лесных обитателей он всегда был просто мишкой, не злоупотреблявшим своей огромной пастью в ущерб соседей.

Устрашающий вид, огромная пасть, могучие лапы с жуткими когтями не давали покоя его соседям. Чем меньше были размеры этих соседей, чем трудней им приходилось выживать в лесу, проводя каждый день в беготне и страхе за свою жизнь, тем больше эти бедолаги дрожали при мысли об опасности и коварстве могучего бездельника. Никто в лесу не хотел признаться в том, что во многом такое недружелюбное отношение было вызвано завистью к мишке за его спокойную жизнь, о которой ему не приходилось беспокоиться.

Больше всех на эту тему верещали сороки. Свои малые размеры, бесполезность и бестолковость они старались компенсировать неумолчной трескотней с утра до вечера. И больше всех в той трескотне доставалось мишке, ничего не подозревавшему об этом. Каждый день сороки разносили по лесу жуткие вести о том, что мишка опять задрал где-то в деревне стадо коров вместе с пастухом и сожрал всех его собак, о том, что мишка порвал лосиху с лосенком, о том, что скоро возьмется за остальных жителей леса, и никто его не остановит. Сороки были неутомимы в своей единственной способности трещать, и лес невозможно было представить без этой трескотни.

Мишка не подозревал о дурной славе, окружавшей его имя изо дня в день стараниями сорок- погремушек. Точно так же и лесные жители не подозревали о той жизни, что окружала мишку, а если точнее, то – населяла мишку, поскольку жизнь эта копошилась, кормилась и плодилась там, где мишка и предположить не мог. Фактически он был носителем этой, незримой окружающим, жизни, не подозревая о том, что в зарослях его мохнатой шубы скоро будут кипеть нешуточные страсти, готовые перекинуться на весь лес, угрожая и его судьбе, и судьбе лесных жителей. Конечно, мишка и раньше чувствовал время от времени острые покалывания на спине и с боков, как от иголки, но боль эта походила на комариный укус и не вызывала у мишки ни раздражения, ни мысли о том, что там, под его шубой, царит жизнь, в которой скоро будут твориться дивные дела. Более того, он назвал бы те дела пакостными и непотребными, если б знал, что речь в тех делах пойдет о его шкуре, когтях и зубах.

Даже если бы мишка захотел, он ничего не смог бы поделать с жителями, населявшими его шубу, а расплодилось их несметное множество, целый блошиный народ, жизнь которого не видна постороннему глазу, но остро ощущается тем, кого эта жизнь населяет. Первые поселенцы на мишке вели себя смирно, наслаждаясь сытой и вольготной жизнью. Они словно попали на курорт после жуткой тряски на тощих боках старого Барбоса, ушедшего на дно с камнем на шее вместе с их собратьями. Но доплывшие до берега благодарили судьбу за новое место жительства, ставшее родиной для их многочисленных потомств, которые заполняли и заполняли богатые мишкины просторы.

Казалось, мишкина безмятежность передалась и блохам. Они целыми днями грелись в его мохнатой шубе и наслаждались мишкиными вкусностями, которыми тот запасался на зиму все лето. Что еще надо? Живи да радуйся всем блошиным народом, наслаждайся процессом перехода тупой сытости в сытую тупость, утяжеляющую брюхо и облегчающую блошиные головы от любых мыслей и желаний. Да не тут-то было. Случаю суждено было вмешаться в дальнейший ход событий, доказывая тем самым, что вся история вообще – это череда случайностей, среди которых шуруют отдельные личности независимо от количества лап, длины хвоста, окраски шерсти или цвета перьев.

На все блошиные головы роль такого случая сыграла пролетавшая мимо ворона. Все бы ничего, но в тот момент, когда она рассекала воздух над медвежьей поляной, с вороны еле заметной точкой свалилась блоха и полетела вниз, прямиком на спавшего мишку. Ворона не заметила потери и вскоре скрылась из виду, а упавшей блохе приземление явно понравилось. Она несколько раз высоко отскакивала вверх, замирая от восторга свободного падения и полета над чем-то невообразимо огромным и мягким. Наконец ей удалось вцепиться всеми лапками в кончик ближайшего длинного волоса. Кругом, сколько видел глаз, простиралось густющее шерстяное поле без признаков жизни.

Интересно, - размышляла блоха, покачиваясь на кончике волоса: Куда это я попала? В съедобное место или несъедобное? Она принюхалась и обрадовалась, что не слышит ненавистный заячий запах и что нет, наконец, удушливого запаха вороны. Оттуда, из глубины шерстяного покрова пахло чем- то знакомым, теплым, уютным, как может пахнуть только дома. Это я удачно попала, - решила для себя блоха и полезла вниз, туда, откуда росли густющие заросли.

Спрыгнув на твердую поверхность, блоха убедилась, что не ошиблась в своих ожиданиях. Вокруг, сколько можно было видеть и слышать, кипела жизнь, наполняя окрестности разнообразными звуками. Нет, среди этих звуков не было стука топоров, звука работающих машин, бряканья инструментов и тому подобной деловой возни. Это были звуки совсем другого рода, радовавшие слух упавшей с неба блохи. Кругом в зарослях слышны были смачные причмокивания, чавканье, хрумканье, икота вперемешку с шумными зевками и сонным бормотанием. Появление блохи осталось незамеченным. Среди уютных и приятных звуков царил покой, нарушаемый время от времени со всех сторон громкой послеобеденной отрыжкой.

По всему было видно, что места здесь хватало всем. Первым делом, чтобы утолить голод, блоха лихо вонзилась в упругую твердь под ногами, но ей пришлось потрудиться, прежде чем она одолела упругую оболочку, отделявшую ее от чужих вкусностей и сладостей, ставших теперь ее собственностью. Блоха давно уже была мастером своего дела и вскоре ее звонкие причмокивания гармонично вписались в окружающие звуки. От удовольствия блоха даже закрыла глаза и наслаждалась добытыми ею вкусностями, чувствуя, что не в силах оторваться. Ей еще не приходилось отведать такого. Худосочный заяц, хоть и имел слабую кожу, которую можно было легко расковырять, но под кожей той вместо вкусностей была одна бурда, а про ворону блохе даже вспоминать не хотелось.

Блоха ликовала, и ликование наполняло ее вместе с высасываемой кровью. Наконец она насытилась до невозможности чувств и откинулась прочь, шумно отдуваясь и похлопывая себя по животу. Медвежья кровь с непривычки ударила блоху в голову, утяжелив ее вместе с брюхом. Блохе неожиданно захотелось петь, но она не знала ни одной блошиной песни, поэтому наружу из нее вырывался блошиный пронзительный то ли визг, то ли писк, новыми звуками врываясь в окружающую жизнь. Когда обитатели этой жизни высунули свои удивленные морды в сторону источника странных звуков, то было уже поздно. Счастливая блоха мирно спала, а ее раздутое брюхо ничуть не удивляло аборигенов.

Проснувшись, блоха обнаружила полное отсутствие интереса к ней со стороны хозяев всей этой благодати. Первым делом она подкрепилась из прокушенного, успевшего покрыться корочкой, источника и тронулась в путь. Кровь снова ударила ей в голову и толкала ее, пусть не на подвиги, но к действию, к чему-то большому, подобно тому месту, в котором она оказалась. Уже в первые минуты своего путешествия она обнаружила, что судьба забросила ее на медведя, большого лохматого мишку. С первых шагов она наткнулась на лежбище блох, которые нехотя поведали ей об этом. Нехотя, потому что им некогда было отвлекаться на пустую болтовню от своих дел. Некогда и неохота. Одни блохи спали возле своих прокушенных источников, уже превратившихся в коросты, другие, припав к своим лункам-кормушкам, сытно причмокивали, выпучив глаза, третьи прокусывали новые лунки, четвертые в изнеможении закатывали глаза, задыхаясь от сытости. На блоху-путешественницу никто не обращал внимания. И так было на всем протяжении ее путешествия по мишкиным просторам. Пройдя от одного лежбища, она натыкалась на другое, погруженное в дремоту и сытое иканье.

Блоха сама не знала, зачем она это делает, зачем ей это надо, но она день за днем упорно продолжала свое путешествие, обследуя все уголки блошиных владений. Опасаться ей было нечего - в любой момент ей был готов и кров, и стол, где она могла утолить и голод, и жажду, и усталость. Чем дольше она путешествовала, тем больше ей начинала нравиться ее новая родина, во всех уголках которой царила сытая жизнь. Лишь в одном страшном месте она чудом избежала смерти и навсегда запомнила ту безжизненную черную пустыню, с которой ей удалось ускакать, пока мишка спал, вытянув лапы и подставив солнышку свои пятки. Тогда блоха поняла, что была на самом краю мишки. Во всех остальных местах мишка был густо заселен и исправно служил блошиному народу, о том не подозревая. Неугомонная блоха даже заметно растолстела за время путешествия, пока нашла для себя самое теплое, просторное и уютное местечко. За время прогулок по мишкиным просторам блоха успела заметить, что никаких территориальных конфликтов между блошиными лежбищами не было, все были довольны, и никто не помышлял искать иного добра, когда стоило лишь припасть к прокушенной лунке, и все твои желания улетучиваются, превращаясь в радости жизни. Поэтому блоха не могла не радоваться, что на такое уютное местечко, куда она забрела в своих поисках, никто не претендует.

А место, действительно, было на редкость удобным для питания и приятным для проживания. Мишкина шкура тут была тонкой и прокусывалась от легкого усилия, и тут не было скученности и тесноты, какие встречались блохе в других местах. С соседних мишкиных частей сюда редко кто забредал, а местные обитатели подобрались все солидные, степенные, давно утратившие интерес к пополнению рода блошиного, и все силы свои отдававшие наслаждению мишкиными запасами. Этим отчасти объяснялась малая плотность населения на холеной мишкиной шее. Появление вновь прибывшей блохи было встречено ни радушно, ни враждебно, поскольку никак не испортило условий обитания местной братии.

Такое положение дел устраивало аборигенов, тогда как новенькую явно не устраивало быть незамеченной, особенно после очередной дозы мишкиной крови. После каждого наполнения брюха в голове у нее начинались брожения, толкавшие блоху уже не на дела, а на подвиги. Окружающие блохи не понимали ее, сладко зевая у своих заветных лунок под неумолчную болтовню.

Хоть это никого не интересовало, но вскоре все знали, что Блохунтий, так звали новичка, свалился к ним с небес, что ему доводилось откушивать королевских кровей диковинного царя зверей в дальних краях, что он высоко летал на дивной жар- птице, умевшей громче всех кричать К-А-Р-Р! Медвежья кровь будоражила голову Блохунтия, и он мог часами выплескивать свою энергию в бесконечных речах, ответом на которые было сытое сопение со всех сторон. Такая реакция окружающих еще больше воодушевляла Блохунтия, и подгоняла его желание перейти к делам от слов, которые неожиданно нашли своих слушателей.

Если зрелые блохи легко могли прокусить медвежью шкуру и наслаждаться мишкиными дарами, то молодняку она была не по зубам. Им приходилось пристраиваться к старым лункам, брошенным старшими. От поиска таких бесхозных лунок их отвлекали бесконечные речи Блохунтия. Сначала отвлекали, потом стали привлекать, собирать вокруг него. Забредали сюда молодые блохи и из соседних регионов. Они-то и разносили во все уголки весть про умную блоху.

Чтобы полное брюхо не мешало говорить, обычно Блохунтий валялся на спине, засунув верхние лапки под голову и без умолку рассказывал о своих приключениях, которые переходили в планы на будущее. Открывая глаза, Блохунтий с радостью обнаруживал вокруг себя толпу любопытных слушателей, не утративших желания передвигаться и шевелить лапками, что радовало его еще больше, как и то, что они могли шевелить ушками в сторону его речей. Этого было достаточно ему, готовому шевелить мозгами за все медвежье население, ведь мозги его буквально кипели от мишкиной крови.

Бесконечная болтовня Блохунтия сделала свое дело, и незаметно пустое сытое равнодушие сменило любопытство рыскающего вокруг молодняка, а на смену любопытству пришел интерес, магнитом притягивавший уши со всех сторон. Радостный Блохунтий подсуетился и напрокусывал вокруг себя лунок для молодых слушателей, которые теперь могли не отвлекаться на поиски пропитания, а ежеминутно, круглыми сутками имели возможность наслаждаться его речами и сытой жизнью. Каждый день Блохунтий добавлял по несколько новых лунок, и вскоре вокруг него на мишкиной шее собралось большое лежбище благодарных слушателей, задние ряды которых терялись где-то за изгибами мишкиной шеи, что ничуть не смущало Блохунтия. Он знал, что речи его далеко слышны. Многих ближайших слушателей он уже считал своими друзьями, не желавшими покидать его, так же как он хмелевшими от мишкиной крови. Буквально бок о бок с ним лежали Кусман, Грызля, Прыгун, Хлопа, Чубс и преданными глазами глядели на того, кто превратил их в солидных персон, сделав владельцами персональных источников пропитания. Пока они готовы были за него в огонь, в дуст, в хлорку, в воду ради того, чтобы не расставаться с такой жизнью. Им невдомек было, что с этих пор шея стала доставлять мишке неприятные ощущения из-за их аппетита, который вызывал у него зуд и жжение, внося дискомфорт в его безмятежную жизнь.

Большинство сытого населения продолжало молча реагировать на все речи Блохунтия, не прекращая своих причмокиваний, чавканий, сладкой дремы и почесываний друг другу сытых брюшек. Но Блохунтия это ничуть не смущало, а наоборот, радовало, что ему никто не мешает. Безразличное молчание обитателей мишки в ответ на свои речи он принимал за молчаливое одобрение. В речах его все меньше упоминались былые подвиги и приключения, но все больше рисовались картины будущего с грандиозными планами.

Да что нам мишка?! - совсем раздухарившись, восклицал Блохунтий: Я лично видел, что во многих его местах у блошиного народа не такая уж и сладкая жизнь. Но при правильном подходе к этому вопросу можно все решить с максимальной пользой для нас! Главное в этом деле - правильно распорядиться всем тем, что имеешь, тем, что тебе принадлежит! Он видел при этом как Кусман, и Хлопа, и Чубс энергично кивают головенками в такт его словам, а за ними и остальные из всех тех, кого не сморил глубокий сон. Ведь, что получается?! - продолжал махать лапками Блохунтий, валяясь на спине и устремляя свои речи словно к небесам: Мишка наш огромен и сотни новых поколений не смогут истощить его богатые запасы, из которых нам, блохам, нужна лишь кровь и ничего более. А остальное ?! – вопрошал Блохунтий с назидательным видом: Мы не вправе молчать, глядя, как пропадает без пользы наше добро! А его шерсть?! Его когти?! Его зубы?! Да им цены нет! Надо видеть дальше своего брюха, если хочешь, чтобы оно стало еще больше! – восклицал он слушателям, восхищавшимся в первых рядах его словами: Ведь если продать выгодно с нашего мишки все то, что принесет пользу блошиному народу, то мы сможем приобрести в свое пользование целое стадо коров! Там можно будет обустроить детские лагеря усиленного питания и обеспечить ваших деток кровью с молоком! В лагерях тех будут вырастать новые, суперблошиные поколения! - Блохунтий перевел дух, разгоряченный от нарисованных его речами картин. Даже зрелые особи прекратили свои причмокивания и прислушивались к последним словам, обмениваясь взглядами.

Медвежья кровь продолжала горячить голову Блохунтия, и он не унимался: Да что мишка?! Весь лес должен признать наше существование и наши права на него, да! Он энергично рубанул лапкой воздух, нечаянно ткнув в бок лежавшего рядом Прыгуна: Мы проведем в лесу, этот, как его... - Блохунтий повертел рукой возле головы, словно хотел выкрутить из нее застрявшее слово, точь в точь как тот оратор, что любил размахивать руками и орать во все горло: Подонки! Все подонки и сволочи! Подлецы! Всех запорю! Ни одна блоха не могла удержаться на его голове из-за жуткой тряски и диких воплей, эхом разносившихся в шевелюре, что не мешало оратору притягивать к себе этими воплями толпы народу. Блохунтию до сих пор было неприятно вспоминать свое болезненное падение с той шумной ораторской головы, после которого речь Блохунтия стала запинаться о длинные слова. Но сегодня был другой случай: Рехверендум! – с усилием выплюнул он непослушное слово. Голосование, - с облегчением тут же добавил он, отвечая на удивленные взгляды: И все будет по закону! Неожиданно Блохунтий несолидно хихикнул: У нас тут на мишке блошиных голосов находится больше, чем всей живности в лесу бегающей, ползающей и летающей.

Зачем блохам деревья?! – громко крикнул он: Ни к чему они! Кровь нам нужна одна! Только кровь! А посему - деревья - долой! Не будет деревьев - не будет комаров! Этих крылатых воров нашего добра! - уже верещал Блохунтий: Ненавижу комаров! От возмущения он топал лапками по мишкиной шее, и все его слушатели дружно затопали вслед за ним. Проведем рехверендум, - разъяснял Блохунтий, - Деревья продадим, комары сдохнут. Все зверье будет нашим. Куда ему податься-то? Благодать наступит, - размечтался он: Живи где хочешь: хоть на волке, хоть на лисице, хоть на зайце, - поморщился Блохунтий: Будь он неладен со своей беготней.

Друзья его вокруг радостно ерзали возле своих кормильных лунок, не переставая посасывать из них. Они любили своего кумира и его речи. Вскоре волна этих речей прокатилась по всем просторам мишки, вызвав среди его поселенцев слабое оживление, из-за которого ему приходилось то тут, то там почесывать свои бока.

Речи Блохунтия усиливали его жажду действий, которая передавалась окружающим, более- менее подвижным друзьям, готовым выполнить любой его приказ. И приказы не заставили себя ждать. Прыгун и Грызля, как не утратившие способность прыгать, были направлены за пределы леса, в деревню на поиски покупателей мишкиной шкуры, когтей и зубов, положив тем самым начало триумфальным свершениям. Кусман, Хлопа, Чубс и примкнувший к ним заморыш Хлюп были отправлены в лес на все четыре стороны для извещения лесных жителей о рехверендуме по деревьям, а заодно и обрадовать лесную братию радостной новостью о том, что в результате рехверендума их ждет новая, свободная от деревьев жизнь. На смену беспросветному кошмару в комарином аду лесных зарослей к ним придет вольготная жизнь на солнечных полянках среди безобидных пеньков. И все это благодаря заботам о них, зверушках, светлой блошиной головы, мудрой от медвежьей крови.

Без промедлений гонцы покинули родные просторы и отправились в путь. В ожидании их возвращения колония мишкиных поселенцев заметно оживилась. Монотонность ее жизни наполнилась новыми звуками. В шерстяных зарослях был слышен шум возни от ворочавшихся с боку на бок матерых особей, которых смутное ожидание неизвестности заставляло вертеться вокруг своих лунок. Подобная возня раздражала мишку, и он нещадно драл свои бока когтями, как граблями вычесывая ими и вытряхивая сотнями поголовье блошиного народа. Но это не облегчало его участь, потому что к освободившимся заветным лункам тут же устремлялся со всех сторон молодняк, довольный тем, что улучшения их жизни наступили еще до обещанных Блохунтием перемен. Молодняк с жадностью припадал к обретенным источникам пропитания и усиливавшийся зуд не радовал мишку.

А Блохунтия в это время все дальше и дальше несло в его планах. Вместо ушедших на задание вокруг него лежали новые друзья: коротышка Димасик, мускулистый Хрящ, долговязый Глюк, тут же раздувал щеки и нестрашно выпучивал глаза раздувшийся Сердяк, от которого во все стороны разило жуткой вонью. Украшением компании себя считала блоха, по всем признакам, женского рода. Для усиления эффекта своей красоты и для гарантии своей неотразимости эта женская особь облепила себя полупрозрачными лопухами мишкиной перхоти, щеголяя в них круглосуточно. При личном общении все обращались с ней учтиво, называя по-кошачьему ласково Матвусей. Но за ее спиной никому и в голову не приходило называть ее иначе как гнидой за манеры, недостойные почтенного звания блохи. Блохунтий лежал в окружении своей компании, в любимой позе и кричал в сторону небес: Ну что деревья? Никаких деревьев не будет и это нам не будет ничего стоить. Никаких расходов. А зачем? Блошиный десант на бобров сделает свое дело! Не хотят ведь они превратиться в ходячие кровоточащие коросты? Зачем им это? Портить свою шкуру? Наш десант заставит их повалить деревья, и мы превратим лес в наше богатство! Никто не возражал ему и не спорил с ним, улетавшим в своих триумфальных планах все дальше от реальности.

Вскоре состоялось возвращение лесной экспедиции, вестников рехверендума. В этой экспедиции бесследно пропал заморыш Хлюп. Его жизнь была ценой за успех мероприятия. Возвратившихся героев Блохунтий одарил вновь прогрызенными лунками возле себя. Они наперебой рассказывали о том, что лесные жители оповещены о рехверендуме и ничего не имеют против его результатов. Полные восторга от того, что они снова вернулись в сытость и безмятежность, эти герои даже мысли не могли допустить о том, что все их старания во время лесных скитаний остались незамеченными лесной жизнью, протекавшей в заботах и страхах перед чужими зубами.

Блохунтий был в восторге. Вы герои! - кричал он на всю мишкину шею: Ваш подвиг открывает нам путь в новую жизнь! Теперь никто не сможет сказать, что блохи самовольно продали весь лес, без согласия его жителей! Это триумф, после которого мы, блохи, будем жить не только в сытости, но и в комфорте на любой вкус! Слава нашим героям! – ликовал Блохунтий.

Время шло, а от гонцов в деревню не было никаких вестей. Блохунтию было невдомек, что его судьбоносные планы, как и мишкина шкура, были не по зубам молодым посланникам. Только Блохунтия это особо не волновало в пучине небывалых замыслов. Когда ожидание стало надоедать, однажды после обеда он неожиданно завел речь об отправке новых гонцов за покупателями. Речь его оказалась такой зажигательной, что десятки голов были обращены в его сторону, и множество глаз искали его взгляд, чтобы он мог увидеть в их глазах готовность к подвигу. Молодняк, забыв о своих персональных лунках, ждал его команды. Блохунтий словно почувствовал это. Он даже перевалился со спины на бок и встал на лапки во весь свой блошиный рост, отчего внезапно прекратились все причмокивания, и лишь изредка доносился приглушенный храп. Дорогие... блохияне! – он впервые обратился так к своим слушателям, и слова его мурашками пробежались по блошиным спинкам. Молодняк от этих слов, кто лежал, кто сидел, невольно вытянулись по стойке СМИРНО, да так и застыли в нелепых позах. Я вижу, - обращался к ним Блохунтий: Вы готовы на все, и я горжусь вами. Сердце мое наполняется радостью и ликованием за величие моего народа! Так давайте же перед тем как проводить наших новых героев, выпьем все вместе, враз, за их здоровье и за успех! С этими словами он яростно вонзился в упругую шкуру мишкиной шеи. Слушатели его, словно очнувшись от оцепенения, одновременно вцепились в мишкину шею и начали ее грызть в порыве неведомого им доселе блошиного патриотизма, невзирая на многочисленные свободные лунки вокруг с незасохшей кровью, невзирая на свои неокрепшие зубки. Они грызли там, где их застал врасплох тост за героев.

Этого мишка вытерпеть уже не мог. Он вдруг почувствовал, что в его шею вцепилась невидимая тысячезубка и грызет ее сверху донизу, и спереди, и сзади. Шея буквально горела огнем. Мишка в ярости взревел на весь лес, вскочил и вырвал из земли стоявшую рядом березку. Он бросил ее на землю и сам повалился вслед за ней. В изнеможении он рычал и терся шеей о ствол. Терся и спереди, и сзади, перекатываясь вдоль нее. Ветки и веточки хрустели под его шеей, но этот хруст был ничто по сравнению с хрустом блошиных тел, которые бесформенной кровавой массой плющились о ствол березы. Страшный хруст блошиных тел, как и великие блошиные планы, не был замечен никем, кроме самих блох, для которых он стал последним впечатлением блошиной жизни. Мишка взбунтовался, и его старания не прошли даром, хотя он не мог видеть, как блошиные лежбища на шее превратились в густое кровавое месиво, от которого и шея, и ствол березы окрасились в цвет его крови.

Если раньше Блохунтий далеко был заметен по его бесконечным речам, то теперь, в месиве расплющенных тел он ничем не выделялся из кровавой массы. Мишкин бунт не оставил от него ни малейшего следа. Мишка почувствовал, как тысячезубка враз спрятала свои зубы, и он в изнеможении лежал, шеей оставаясь на стволе березы. Его шея представляла страшное зрелище, которого он не мог видеть. Никто не успел спастись. Разбуженная стихия неведомой силы размазала о ствол березы и триумфатора, и его лежбища, и его триумфальные планы, так и оставшиеся планами.

В остальных частях мишкиных просторов, не взбудораженных горячими речами Блохунтия, население не сразу узнало о трагедии. Наступившая тишина сверху, со стороны шеи, казалась даже приятной. На окраинах никого не интересовала судьба пропавших Грызля и Прыгуна, словно их и не было, что очень соответствовало действительности, в которой жили обитатели отдаленных мишкиных просторов, понаслышке узнавая о новостях с какой – то там шеи. Мишка лежал и блаженно наслаждался. Ничто не беспокоило его, и он мог позволить себе это – лежать не шевелясь и не думать о том, что он является хозяином и своих когтей, и своих зубов, и своей шкуры.