Слёзы отцов
Тип произведения:
Авторское
Без тебя здесь безумно мокро, слишком мокро для горьких слёз. Я молюсь, молюсь еженощно, чтобы это всё - не всерьёз, чтобы это жестокой шуткой оказалось в конце концов… Но не внемлют морские звёзды. Им не жаль скорбящих отцов, чьи желанья однообразны во всех-всех уголках земли, и морей, и небес, и дальше, куда только ни посмотри, мы, старьё, одного лишь жаждем – рядом видеть своих детей, мы готовы на что угодно, лишь бы вырвать вас из когтей неприятностей, бурь и смерти – наплевать, какова цена.
Почему же мой сыночек так легко меня предал?
Мой глупый, глупый сынок, тебе жить бы ещё и жить… я велел сто одну балладу о тебе, любимом, сложить, чтобы больше никто не думал убегать за пустой мечтой, заполняя дома и души своих кровников пустотой.
Чернота омывает море, пряча отблески чешуи. Ветер мокрые треплет пряди, поседевшие изнутри. Тихо, люди, спокойно спите, невзирая на шёпот волн, пусть мои в темноте движенья не тревожат ваш чёртов сон – дайте только проникнуть внутрь того дома, где мой блудный сын у порога закрытой спальни проводил за ночью ночь. Пропустите бездушный рокот открывающихся ворот; не доставлю вам, дорогие, ну совсем никаких хлопот. У меня лишь одно стремленье, лишь одна небольшая цель: чтобы утром один из ваших не покинул свою постель. Он и так прожил слишком долго – на года пережив тебя, моего маленького русала, моё трепетное дитя. Как же быстро промчалось время, отведённое на печаль…
Но ему – я уверен, сынка – нас, скорбящих, ничуть не жаль.
Твой кинжал – у меня в ладони, голос твой – у меня в груди. Ты же знал, мой родной, что окажется впереди; знал, что не получишь принца – проиграл, едва начав. Что питало твоё упрямство и спокойный доселе нрав? Это, в общем, уже неважно, карты вскрыты, итог знаком, но… я вижу, как ты спал здесь, неприкрытый, босиком, морщась тихо, когда касался камня пола своей пятой, и никак не могу не думать – неужели он столь святой, что достоин был тех страданий, тех метаний, надежд, любви?..
Дверь скрипит, но дыханье ровно. Всё, последний рубеж позади, и дворцу невдомёк, кто прокрался к ним неузнанным в эту ночь – я, король, я, хвостатый монстр, я, отец, потерявший сына. Моих сил бы сполна хватило, чтобы он дальше сладко спал, но нельзя – нужно, чтоб увидел. Нужно, чтобы он осознал хоть на миг, хоть на два мгновенья, почему я сегодня здесь. Это – то, что я должен сделать.
То моя запоздалая месть.
Он один. Не хочу и думать, куда делась его жена. Может, спит рядом с лучшим другом, может, вовсе уже умерла, всё неважно. Кинжал сверкает в тусклом свете двурогой луны. Его грани остры, опасны, его грани, как принц, холодны.
Ветер бьётся, кидается в стены, словно пробует мне помешать. Тише, буйный, ты знаешь, что каждый должен мочь за себя отвечать. Передай моему маленькому сыночку, что он не виновен ни в чём. Это он захватил его разум, одержимостью стал, палачом, а он, как невинная рыбка, очутился в объятьях сетей… передай, что я очень скучаю, что безумно скучаю по нему. В каждой пенно-растаявшей дымке вижу тень ускользающих черт... Ну, а он на мои вопросы даст сейчас, наконец, ответ.
~
Крик бессилия канул в ветер, вздох последний стал кормом птиц. Сонной одурью скован город. Вплоть до первых утра зарниц ни один не поднимет веки, ни один не увидит труп.
Пена тает у королевских иссушённых безморьем губ. Воздух ластится, нежно треплет хрупкость скул, полноту седин, и прощения просит тихо у глубоких отца морщин. Месть свершилась, ушёл из жизни, и должно было легче стать, но он знал, понимал, что меньше не получится тосковать…
Шелест волн навсегда сомкнулся над короною из песка. Разлетелись пушистой стайкой во все стороны облака и зовут за собой тень, что вечно остаётся у кромки воды.
А русал горько плачет, гладит папы хвоста следы, гладит моря тоскливый рокот, гладит шумный морской прибой…
Всё на свете он отдал бы, чтобы снова попасть домой.
Почему же мой сыночек так легко меня предал?
Мой глупый, глупый сынок, тебе жить бы ещё и жить… я велел сто одну балладу о тебе, любимом, сложить, чтобы больше никто не думал убегать за пустой мечтой, заполняя дома и души своих кровников пустотой.
Чернота омывает море, пряча отблески чешуи. Ветер мокрые треплет пряди, поседевшие изнутри. Тихо, люди, спокойно спите, невзирая на шёпот волн, пусть мои в темноте движенья не тревожат ваш чёртов сон – дайте только проникнуть внутрь того дома, где мой блудный сын у порога закрытой спальни проводил за ночью ночь. Пропустите бездушный рокот открывающихся ворот; не доставлю вам, дорогие, ну совсем никаких хлопот. У меня лишь одно стремленье, лишь одна небольшая цель: чтобы утром один из ваших не покинул свою постель. Он и так прожил слишком долго – на года пережив тебя, моего маленького русала, моё трепетное дитя. Как же быстро промчалось время, отведённое на печаль…
Но ему – я уверен, сынка – нас, скорбящих, ничуть не жаль.
Твой кинжал – у меня в ладони, голос твой – у меня в груди. Ты же знал, мой родной, что окажется впереди; знал, что не получишь принца – проиграл, едва начав. Что питало твоё упрямство и спокойный доселе нрав? Это, в общем, уже неважно, карты вскрыты, итог знаком, но… я вижу, как ты спал здесь, неприкрытый, босиком, морщась тихо, когда касался камня пола своей пятой, и никак не могу не думать – неужели он столь святой, что достоин был тех страданий, тех метаний, надежд, любви?..
Дверь скрипит, но дыханье ровно. Всё, последний рубеж позади, и дворцу невдомёк, кто прокрался к ним неузнанным в эту ночь – я, король, я, хвостатый монстр, я, отец, потерявший сына. Моих сил бы сполна хватило, чтобы он дальше сладко спал, но нельзя – нужно, чтоб увидел. Нужно, чтобы он осознал хоть на миг, хоть на два мгновенья, почему я сегодня здесь. Это – то, что я должен сделать.
То моя запоздалая месть.
Он один. Не хочу и думать, куда делась его жена. Может, спит рядом с лучшим другом, может, вовсе уже умерла, всё неважно. Кинжал сверкает в тусклом свете двурогой луны. Его грани остры, опасны, его грани, как принц, холодны.
Ветер бьётся, кидается в стены, словно пробует мне помешать. Тише, буйный, ты знаешь, что каждый должен мочь за себя отвечать. Передай моему маленькому сыночку, что он не виновен ни в чём. Это он захватил его разум, одержимостью стал, палачом, а он, как невинная рыбка, очутился в объятьях сетей… передай, что я очень скучаю, что безумно скучаю по нему. В каждой пенно-растаявшей дымке вижу тень ускользающих черт... Ну, а он на мои вопросы даст сейчас, наконец, ответ.
~
Крик бессилия канул в ветер, вздох последний стал кормом птиц. Сонной одурью скован город. Вплоть до первых утра зарниц ни один не поднимет веки, ни один не увидит труп.
Пена тает у королевских иссушённых безморьем губ. Воздух ластится, нежно треплет хрупкость скул, полноту седин, и прощения просит тихо у глубоких отца морщин. Месть свершилась, ушёл из жизни, и должно было легче стать, но он знал, понимал, что меньше не получится тосковать…
Шелест волн навсегда сомкнулся над короною из песка. Разлетелись пушистой стайкой во все стороны облака и зовут за собой тень, что вечно остаётся у кромки воды.
А русал горько плачет, гладит папы хвоста следы, гладит моря тоскливый рокот, гладит шумный морской прибой…
Всё на свете он отдал бы, чтобы снова попасть домой.