Ранние стихи
Тип произведения:
Авторское
Из раннего.
***
…и даже иногда читая,
довольно часто иногда,
иногда приходит пони Maya…
так бывает иногда…
***
«Станчик»
Притворная манера никогда не замечать
все признаки высокой мерзости:
танцпол влачит шутейные подолы короля,
шуты властят не государеву печаль…
***
Сегодня с мухой что-то там певал…
Жила с утра, пока температура в плюсе.
Когда температура с минусом ушла,
Я был, оказывается, в сильном юзе…
***
Когда бы мысль опережала слово,
и не спешила бы сорваться с языка,
летала бы душа в отважных строчках,
запутавшись в словах еще вчера?
***
Я ждал ее в отраженьях воды
заглядывал в синие окна неба
звездную пыль месил во снах
ради вишневых глаз
я был в плену зеленого бога
морей, наброшенных на скатерть
в рисунках стародавних знаков
ради вишневых глаз
в местах назначенных лишений
стоят колючие заборы
запретных тем
в пустых решетках времени
я разводил сады
ради вишневых глаз
***
Точка Ы.
Дух воды томил и пресен
синих лодок на горбах
воздух тесной кучкой спал
между метами за речкой
серебрились стога вздохов.
Утром красной девы шали
пали с жаркого плеча
крался за следами крали
перекатный шум волненья
белых крыл… Из точки Ы
мэйнстрим пряника и плети
на Олимпе пары присных
возглашает вечно быть
под развернутые горны
в лужах слезы во весь рост
мертвые леса балконов
в напряжении всех сил
ждали всходы первых актов
из забытых богом долов
приходили с плачем вести
в точку Ы… У речки стылой
полнит губы красной девы
соками пределов тайных
первые лучи… и тело
просится в ограды плена
белых крыл… Все ли не
знают, как любовные ветра
с пышного бедра сдувают
бантик, если рядом не стоит
точка Ы.
***
Я не спрашивал, не смею…
и закрашивал туманом черные дыры…
кажется как двери полусонные
сосен в потолок стояли скрипы...
На пороге в комнату из комнаты
мухи представляют собой стриптиз.
Жду без всякой связи с космосом
шорохи полов – их лепестки
праздничных и легких дуновений
на пороге в комнату из комнаты…
За полозьями зима бежит из плена
тела…
Я не смею спрашивать, когда подснежники
вырастают алыми полотнами весны…
***
Искать спасения – себя ли? от себя? –
в свечах, завертываться в одеяла воска
углями глаз и таять, таять, таять… тать
за пламенными языками комнат;
на гладком образе святейшей длани
чужими бледными губами
перебирать спасительные бусины
прощения – и таять, таять, таять чувствами…
По мне – из черных тел железных чудищ
руками черными тащить живую плоть
и вкладывать в нее ум человечий…
Считать наградой пьяные минуты
у женского плеча, распахнутого настежь…
И таять, таять, таять чувствами…
***
Ждило до,
лило по,
вопили пи,
кралило сиво -
сивокра было!
***
В мужской рубашке
чисто выбрит
стоит она –
корнет Азаров...
***
На коротком поводке разгуливают гуси
персонистые,
их не стесняют петухи, им некогда
обращать внимание на всякий пестрый ор –
вот-вот нечто выкатит золотое яйцо,
и вылупятся глаза
у всяких там овец, как неожиданность…
Скотный двор томится в жидких нетерпениях
простых инстинктов –
надежды забираются по самую щиколотку
дыхания, сбиваясь на арифметику
процентных ставок чистого потребления…
Парфюм стоит стеной, перекрывая дыхание –
вот-вот выкатится золотое яйцо…
***
кто ты? из-под бед воздетый
звонкой почестью кнута…
кто ты? спины мелом метишь
из-под тени козырька…
кто ты? человечье тело
из-под боли вспухших глаз…
кто ты? крестиком нательным
улицы зовешь обман…
кто ты? из-под лома жести
жмешься в ласки простыни…
кто ты? без лица заметный
из-под тяжести плиты…
***
Она не знает о своем существовании,
зеленая кошка,
пока не поскребет между частями тела;
в мягких тапочках, как тени из плена,
она пробегает по телу сначала легким ознобом.
В бинтах, как египетская мумия,
сначала нервами касаешься ее зеленых лап…
Из внутренних органов,
из тюремного содержания любопытства
зеленая кошка скребется когтями.
Душа расцарапана, как стены надписями,
кидается в ноги опрятных асфальтов…
Кто его разберет, что там валяется –
цивилизованная толпа катится и катится…
***
Они приходят голыми,
голоса из шорохов душных подворотен.
Они прячут разбитые головы
на бездыханной груди асфальта.
Горючие слезы текут, текут неприкаянные –
густые и алые…
В животрепещущих судорогах знамени
белые всполохи в синих глазах…
Куда, куда идут окаянные
из шорохов уличных криками слез
дни и ночи?
Мироустройство – как ветхое жилье…
Они умирают, голоса, под занавес
надежд на скорую помощь…
***
В окнах стоит черемуха –
слезоточивая пыль…
в этих краях, где ломятся выстрелы
в открытые, незащищенные черепа
быстро приходят приставы,
быстро приходят агенты,
забирают деньги и тело,
оставляя распластанную душу несчастного
в душных несчастных телах
в открытые окна и двери
приходят слуги наместника бога…
Слезы матерятся, когда их терзает
горькая пыль черемух…
***
Мутят, мутят воду черти…
Вод серебряный подол
в отраженной бездне кружит
перевернутое дно.
Пахнет тиной неба в лучшем
случае… Запрет
окружает дух измученных
узким горлышком болот.
Мутят воду черти, мутят…
Метел черные хвосты
в бледные глаза и уши
наворачивают ил.
Илят, илят, илят, илят
страх и трепет – стынь воды
в жилах перед счетом вечно
выгодных альтернатив.
***
Дорога жизни.
Елене Терентьевой
пока никто не подойдет
не погладит по гладкой щеке
как больного ребенка
заключенного в тишине
старых тикающих ходиков
в паре шагов от животрепещущих окон
или пока
лежит холодная зима
на подоконниках исхода
между приговором врача и приговором суда
умирающей души закутанной холодом
как Ленинград в блокаде и голоде
они не решались друг другу сказать
что не могут жить друг без друга
они не решались друг другу сказать
что музыка
единственная дорога жизни
между фортепиано и пианисткой
жизнь равнодушна к пустым обелискам
в золотах веером нищих равнин
дохлых собак и дощатых хибар
жизнь равнодушна у белого клина
Доктора Клюва Вечного Рима
мертвых тел
немые руки просятся к жизни
пугая вокруг себя мертвый голос
комнаты с тихим-тихим ходом
бессрочного приговора – доктора? духа?
несмело как поступь младенца звуки
пришли
из солнечной вселенной Шопена
***
Их обволакивают встречами
длинные руки красных дорожек
в хрустящих штанах на плечиках зрелого возраста
они спускаются по трапу в чужие страны
скользят утонченными ногами
в райские кущи с прицелом на дальние дали
и в уши дует им встречный марш
почетных солдат.
Тайницкие камни хранят сургучные дела
и тайнопись чернильниц нановых.
Развод устал – знамена свернуты
в казармы ночные приходят надзорные
органы чувств
за снами почетных солдат.
***
Совсем уже точно не знают какие
висели на стритах заборами лица
с открытыми ртами в сахарной вате.
Глаза не видали как скользкие нити
тянули и пряли столичные крики
в липкий клубок – глаза волокло
в логово белое сладкого кокона
из простоты и расстройства души
серого свойства. Глаза не могли
видеть в очках от слепящего солнца,
свет закрывающих новых изделий
из оргпластмасс, из оргхарчевен
нового счастья друг друга съедать.
Слаще не стало в отверстиях глаз…
***
мягкое
представляет собой переход
из состояния сна и обратно
из ничего происходит любовь
неземная к земле возвращаясь
парой влюбленной
в голубом
все равно
если что-то их разлучает
они летают неразлучной парой
на расстоянии грустных разлук
из состояния сна и обратно
нетерпеливо касание
мягкое
***
Кампанелла.
Реки, в которых купались стрекозы,
текли июлем,
раздолье по поводу гомона звонких сиреневых трав
просилось в объятия чувственности
на мокрых губах.
Алые губки метались в полях и шептались,
дышали неровно парным молоком на ромашки…
На белых лепестках следы поцелуев лежали,
розовые подушечки трепетных пальчиков.
Любит-не-любит прятались в ситцевые мурашки
от назойливых комаров и мух.
Любит-не-любит в сиреневых красках
слушали струны сердечных мук.
Звон-перезвон подгоняет табор
высоких и низких медовых звуков –
колокольчики изнывали,
исходили сладкими фугами…
Ну что вам не спится в зной тайных страданий,
охотники в звенящих браслетах за нежными душами?
Они прилетают за кровью и гадят,
вымогают богатства ласкового чувства.
В межпозвоночных дисках мессопотамий-аравий
стреляет не хуже, чем дробь в несчастную утку.
В модных шкафчиках, как складские развалы,
сытые кровью и кровью умытые,
висят скелеты в богатых муарах,
мертвые души комаров и мух…
Реки, в которых купались стрекозы,
июлем текли,
брызгал фасеточный мир пожарными искрами жизни.
В праздничном убранстве тайных желаний
невольницы плетут обручальные мечты –
колокольные звоны сердечных метафор,
девичьи венки…
***
Площадь Маяковского.
(Эпилог)
Дзень-дребедень в дверь…
наручники…
спускаюсь половиной на лифте…
Прежде, чем выйти на улицу
собрался, взял себя в руки,
встряхнулся,
как ленивая собака отряхивается от пыли.
Лохматые мозги упали в уныние,
обнаружив непричесанный вид,
покраснели.
Левые настроения пришли в движение
подснежниками, –
все же первые!
Подъезд растопырил, пригожий и добрый,
как сдобренный сливками маменькин сынок…
Еще никогда такого не видел,
чтобы улица встречала возмущенными плевками
и убегала.
Простите, улица, куда вы?
Улица просила не приставать к ней,
как строгая барышня,
от начала и до конца смущенная,
с опущенными занавесками на глазах,
черными,
кистей Даниила Черного.
Улица просила не трогать ее,
не хватать за руки, выламывая.
Увольте, я же в своем уме,
я еще не весь возмущен вашими плевками!
Я бегаю за вами, как Шик за Парасей Никаноровной,
со всех сторон правильный,
вами же оскорбленный.
Ищу извинений,
душевного отклика в ваших глазах
глазами падшего ангела…
Ну, какой же я Люцифер?
У меня на глазах
меня же и украли.
Прошу извинений, как нищий подаяния,
как бомж, простите, выпрашивает сигаретку
у таких же нищих,
чистеньких,
с опрятными фейсами…
А вы, улица,
от начала и до конца
каменная…
Мне бы вернуться в исходные палестины,
замкнуться в их растопыренных ручках,
в нежных объятьях пролиться слезами,
на маминой теплой кофточке
уютно свернуться комочком,
коленки скомкав,
и качаться…
Качаться, качаться, качаться, качаться, качаться…
ачаться… чаться… аться… ться… ся…
Сон напрягался в поисках пищи…
Каменные лица не только у сфинксов
текут и тают, временем омытые,
как ноги фанерного Христа
поцелуйчиками слизистыми…
В загадочной улыбке флорентийки Лизы
прячется хитрая грусть,
прячется женское счастье –
Вселенная
над шутовским миром крутых самцов.
Она разрывается, привязанная
алыми бантиками к бесконечности губ.
Она же причастна –
невольно и страстно! –
невольница диких основ природ.
Мать и любовница…
Обе несчастны,
брачным контрактом разведенное одно.
Грех – милость взаимная, непостоянная.
Самцам все равно,
они не считают ее грехи своими…
Между белыми и подосиновиками
разница невеликая.
Какого черта я здесь раскис,
когда на улицы выходят голодные организмы!
Нет, показалось…
Раскис,
кис-кис…
Зеленая кошка в душе пробежала…
Махнула хвостатой тенью пушистой елки,
обожгла глаза ослепительной сваркой.
На балалайке строчит Архиповский
необыкновенные музыкальные слова.
Звуки бегут, слетая ступеньками
в хрустальных каплях ливневого дождя,
скатываются,
собираются в шумный оркестр,
устраивают в центре души потасовку и перестрелку,
крушат перегородки Зимнего Дворца.
Грудная клетка в пятнах святотатства.
Сердце, уютно задравши длинные ноги долу,
выскакивает из плюшевого кресла душного,
рыдает…
Покалеченная душа испускает последний дух…
В подземных переходах души не чают
от плывущих мимо и рядом лун.
В похоронных бюро скучают,
оформляют последний путь обыденно…
А здесь поливают солнечной балалайкой,
цветут сирени …
Под настроение к барышне примазывается солнце,
конькобежным коньком скользнуло к ручке,
оставив на память солнечный зайчик
на левом запястье стрелками дамских часиков.
Улыбнуло…
Время бежало к пятнадцати,
к большому повороту.
Подумаешь,
она ушла! Подумаешь,
она растаяла, и мякоть ее наслаждалась
длинными языками горячих покрышек,
липкими поцелуйчиками иностранных подошв,
как надуваются жевательными резинками
то ли Love Is , то ли как еще.
В доме, где каждодневно сносит крышу,
солнце здесь ни при чем.
Наполовину мое, время выскочило
в окно, напуганное до смерти
пожаром на дамских часиках.
Время ушло и пошло
на площади Маяковского,
наполовину стертой резинкой Dirol.
Мое внимание пережевывает реклама
и ровно наполовину не понимаю
о чем говорят прохожие пузырями.
Рыба признательна кислородным подушкам.
Мечтательно,
она проплывает пузырями в машинах,
дуется на светофорах и надувается
пузырями в пробках,
нервно закатывая пузыри
рыбьих глаз.
Глаза поднимаются воздушными пузырями
в рыбье небо.
Кругом рыбьи глаза…
В наручниках
оплеванная половина возвращается
на четырнадцатый этаж,
другая – встречает,
спрашивает насмешливо,
мол,
ну, как?
Я больше прежнего
покраснел…
***
Полоски –
рябь
вверх-вниз
из
черных прорех волосатые пальцы
на белых простынях
дореволюционного кино
слюнявят расклеенные части
полоски граничат раненой кожей
противоположений мелодрам
личностных
я не я
дрожащие зонтичные эквилибристы
ловят ветер равновесия
в аэродинамических интрижках
на двух ступеньках одновременно
плодятся парами
размножаются на переменной
оборачиваются назад
ловит бабочка равновесие
вверх-вниз
вперед-назад
черно-белая сель полосок
висит на волоске
из дореволюционного –
стертые подошвы досок.
***
Из состояния ноль
из этих рамочек круглых как осень
пустыми вагонами с желтыми окнами
бессмысленной тяжбой стонет и стонет
прошлое с будущим в пыльных глазах
на грани полуночи
на полустанках пустых
встречают из будущего
провожают из прошлого
кленовые звезды осыпают голову
падают под ноги ржавые обручи
осени ценности осени
пустыми вагонами с желтыми окнами
прошлое с будущим в рамочке ноль.
***
Кто мы так? О чем мы что?
Расфуфаечные клетки
бьются лбами в лом пролома
перелазочных отверстий.
Вот и вот.
Болит живот.
Лишь бы не было подводы
под урюпинские своды.
«Соды! Соды!» – криком вор
забирается в жилетки,
чистит варежки отверстий,
перекошенные рвом
криком «Вор!»
Полнарода ворит крохами,
меньше чем не меньше лохами
заявляются в миру
контрапупа-контрапа.
Выше чем не прыгнут с ветки,
и сидеть на ней не скука
с маклером за круглым чаем
и не чают в нем подвох.
Ноги ботают о чем
ни о чем угодно богу,
если сбоку столько проку,
сколько в серости последний
осени холодной вздох.
Из-под следствия подследник
в новом качестве щекочет
нервные подошвы клеток
и хохочет над бездомным
миром мыканья и сонным.
Лишь бы не было войны!..
***
смели сметь смести и смело
сели в сено и посмели
посмеяться над последней
незаконченной любовью
первый снег течет за ворот
две собаки клочат воздух
бранной ленью в пустом поле
брошенные в пропасть ветра
мертвые тела домов
в синем обмороке праха
черные скрипят качели
с голосами детских криков
из калиток белый пух
режет слух
места нет чужому горю
на планете
волчий молох
оборачиваться следом
не спешит глазами к небу
ломом в горло лезет вздох
незаконченности слез
на пустой кровати стога
небо накрывает дном
неразборчивость свобод
***
Замираю.
пью водку
стираю носки в присутствии дам
дам замираю
я стираю и не дам
в барабане бегает белочка
с усами из книги Гиннеса
дамы стирают минусы
пью водку и замираю дам
***
Было-не было
в результате
что было – не было
опустела зимы сирень засветло
покосились сугробы над глупой головушкой
успокоилась душенька в тереме заморозков
и покончилась целая-целая вечность
прошлого
было, не было – мало ли кажутся
в легковерном обличье серийные всполохи
грома-молнии в запахах снежных зарядов
явь известия – проруби Голеди
и рассветилась целая вечность
настоящего
в результате…
***
пухлой ягодой в живот
выстрел топчется на месте
спозаранку воскресенья
криком вылили восторг
синим облаком завесей
стрит подпрыгивает болью
машет воплями как флагом
и бежит порожним ходом
мимо цели только треск
позвонков ломает грыжа
меж лопатками дубина
не рассматривает граждан
как простых хозяев жизни
власть рассматривает вовсе
только воздух власти власть
объясняет суть свободы
пухлой ягодой в живот
***
ТЕАТРАЛЬНОЕ,
или ПОСЛЕДНЯЯ СИРИЯ.
В партере
ноги кладут на сцену –
цены!
Звонками розовые трели
набивают нервы голосовых связок
резиновыми дулями. Короткой рукой,
как из ракетницы гаснет выхлоп,
латинский выстрел – пуля…
Пламя сдирает с тела сцены
остатки платья. Голая сцена
бежит в партеру, ду-у-ура,
кидается камнем на грудь интервента,
страдает…
Она совсем ничего не знает
о вкусах мебельных китов,
чинов и похотливых норок
в икотах ревностных, как плачи рынд…
Ничего, что когда-то случилось отменой
жизнеобеспечения организма и окружающей среды?
На случай беды
пустые, желудками, деривативы
несут морковкой за хвостик нужды…
В три погибели
лилии
стоят сопревшими в душной баночке любви
к природе совершенства,
стихают снежным запойным светом
в тисках тоски…
Сирия – не последняя…
Черт их знает, какие в них теплятся
мечты пустыми бреднями в пучинах распрей?
Весь ты – вся ты
в алмазных икотах ослепительных стразов
хрустишь зубами от маяты,
на самом деле – в отсутствии человечины, души!
Вся ты, убитая наповал шмелями,
лежишь на шелковых травах морских пучин
и крабовыми палочками рыхлых пальцев
карябаешь днища пустых глазниц
одно за другим.
На тонких запястьях тонны скарба
несут как верблюды спасительные горбы.
За всеми нет такого рабства
как в первых рядах театральных стихий,
где страстные сцены выкручивают руки
рамп
на милость победителей – дашь на дашь…