Плахов и Плаховский

Первого звали Андрей Плахов. Наивысшая должность, которую он занимал, была должность начальника следственного комитета. Продержался он на этом посту достаточно долго, почти два года, пока не проворовался вконец, а, может, вовремя не поделился. Слава богу, добрые люди предупредили за несколько часов до ареста, он резко метнулся за кордон по известному карело-финскому коридору, оставив в Москве жену, детей, любовницу и прочее недвижимое имущество.

Сначала он хотел, по примеру военных преступников, рвануть в Латинскую Америку, но наличных денег в связи со спешкой прихватил не много, а банковские счета его, как выяснилось по прибытию в Хельсинки, те же добрые люди арестовали.

Помотавшись по миру, он высадился в неприметной тайской деревушке на берегу реки Квай, выменял за три перстня с бриллиантами крохотный барчишко, без окон и дверей, с крышей, покрытой пальмовыми листьями, и денно и нощно угощал аборигенов самогонным рисовым пойлом. Там же он и стал жить.

В ходе скитаний он приобрёл паспорт на имя черногорского гражданина Джанго Драговича, местные жители с удовольствием нарушали в его заведении вегетарианские заповеди. Как Андрей Плахов, он находился в розыске Интерпола.

Второго звали Александр Плаховский. Это был широкомасштабный жулик, который продавал неразведанные недра страны налево и направо, иногда по несколько раз кряду, под бурные рукоплескания путан Москвы и Санкт-Петербурга. У него всё шло ровненько, он исправно заносил в МВД, пока не лоханулся и не переступил дорожку крупному банку.

В его случае добрых людей не оказалось, но он сумел бежать из-под следствия, пробился с боями и перестрелками через Украину и Молдавию в Констанцу, где устроился матросом на чумазый угольный пароход. Постоянной жены и детей, во всяком случае, известных ему, у него не было. Паспорта, к сожаленью, тоже.

После долгих приключений он высадился в той же тайской деревушке на берегу полноводной реки Квай, имея в кармане пятьдесят два доллара, отменный капитал для того, чтобы повеситься. Естественно, его тоже разыскивал Интерпол.

— Здорово, начальник! — сказал Плаховский, увидев Плахова. — Не чаял увидеться!

Плахов, который не употреблял спиртного с момента исчезновения из России, молча откупорил бутылку самогона и выпил её почти до дна. Затем шумно выдохнул и спросил:

— Чего тебе надо, сучара?!

— Неласково клиентов привечаете, — сказал Плаховский и нагло уселся за столик. — Жрать давай, скотина!

— Я сейчас полицию вызову! — сказал Плахов.

— Ну-ну! — ответил Плаховский. — Какую именно? Нравов?!

Дело Плаховского было «звёздным» в карьере Плахова. Он лично, по скромной просьбе банкиров, допрашивал его, выуживал по капле все его хитроумные схемы, которыми, чего греха таить, отчасти потом воспользовался сам. Да и сбежал Плаховский из изолятора исключительно по дурости его сотрудников. Точнее, сотрудницы, толстожопой овцы, которая влюбилась в этого ловеласа и оказала необходимое содействие.

— Как бизнес? — поинтересовался Плаховский.

— Процветает, — сквозь зубы процедил Плахов.

— Тогда становлюсь миноритарием, — сказал Плаховский. — Ночевать мне один хуй негде. Заодно на кассе буду сидеть.

— На кассе я сам сижу, — сказал Плахов.

— Не царское это дело… — ответил Плаховский. — У меня лучше получится.

«Это уж верно, — подумал Плахов. — Ты мастер людей объегоривать».

— Одно условие, — сказал Плахов. — Кто прошлое помянет, тому глаз долой.

— По рукам, — сказал Плаховский. — Что-то я устал от этого прошлого…

Жизнь их протекала неспешно. На заре с энтузиазмом висельников они наблюдали за утренним водопоем деревенских слонов, быстро поделив их между собой и присвоив чудные имена: Аскольд, Славомир, Околотошный и прочие в том же лубочном духе.

Местные клиенты были неприхотливые, быстренько выпивали по чарке-другой пойла и уходили домой спать. Особо приближённым забулдыгам разрешалось подремать немного лицом на деревянном столе, после чего они получали добавку и уползали к родным лачугам.

Телевизора у них не было. Это было решение Плахова как главного акционера. «Не хочу знать, что в мире происходит, — объяснил он. — Для меня время остановилось».

Зато было допотопный радиоприёмник, и, иногда, настроив дребезжащую и хрипящую музыкальную волну, Плаховский устраивал рок-вечеринку. Он сидел на барной стойке и увлечённо подыгрывал на венике в такт AC\DC, «Black Sabbath» и «Animals». Зрители цокали языками и радостно аплодировали.

О прошлом, как договорились, они не вспоминали. Всего один раз Плаховский затронул тему жены и детей Плахова. Тот сначала напрягся, но затем сказал как-то очень спокойно и немного грустно:

— С женой у меня давно пустота была. Так, числились супружеской парой, сам понимаешь, статус обязывал. А дети? И сын, и дочка уже студенты были, когда я уходил. Люди вполне самостоятельные. Ну, а квартиру матери покойницы, думаю, не конфисковали, так что без крыши над головой не останутся…

— Ты, верно, уже дед! — сказал Плаховский.

— Возможно… — сказал Плахов и всё-таки замкнулся в себе.

А вот тему возвращения домой они обсуждали часто. Здесь обычно горячился Плаховский. В его неспокойной голове то и дело рождались грандиозные фантастические планы вернуть прежнее положение и состояние, которые, увы, рассыпались в прах после  критических замечаний Плахова.

Плаховский нервничал, будил перебравших лишку забулдыг и кричал:

— Ты пессимист, Плахов! Надо верить в лучшее!

— Надо, — отвечал Плахов. — Но всё очень просто. Путин здоров и вынослив, нас с тобой переживёт. При нём не вернуться. Что будет после него, даже Будда не знает. Зато, как кадровый чекист, знаю, что возвращенцев в России обычно ставят к стенке. Эта устойчивая традиция сложилась с семнадцатого года.

— Что же делать?! — почти в истерике кричал Плаховский. — Гниём заживо в этом тропическом раю.

— Архангела Михаила ждать. С голубем в рукаве, — обычно отвечал Плахов и, как в случае с семьёй, замыкался в себе.

Ещё они увлеклись игрой в го. Игре их обучил один из забулдыг, подрабатывавший уборщиком в даосской школе для монахов. Всех правил забулдыга и сам не знал, но того минимума, который он объяснил на пальцах, им вполне хватило. В проходивших днях теперь появилось больше смысла, они переставляли по доске чёрные и белые речные камушки, и в их лицах читалось иногда вдохновенное приближение к чему-то непостижимому для человеческого разума.

Было душно, самое муторное сиамское время, послеобеденное июльское, почти стопроцентная влажность и сто градусов по этому грёбанному Фаренгейту, которым туземцы заменили старого доброго Цельсия. Партия в го не складывалась.

— Вот ты, если такой жулик, — сказал Плахов, протирая мокрым полотенцем лицо, — придумал бы ещё что-нибудь, как нам домой вернуться. Хочется среди берёзок побродить, в снежку поваляться.

— Что ты называешь домом? — лениво спросил Плаховский. — Республику Коми? Могу также предложить солнечную Мордовию и дивный курортный город Магадан. Берёзок там, броди до усрачки.

— Сука ты, — сказал Плахов. — Ворюга мерзопакостная…

— И тебе не хворать, — всё также лениво ответил Плаховский. — Стоп!

Он резко подскочил с кресла-качалки: — Это что за телепузик?

По дороге к бару приближался, умирая от жары, невысокий тучный человек в соломенной шляпе, широченных хлопковых штанах и гавайской рубашке. Он часто останавливался и обмахивался самодельным веером из лопуха.

— Похоже, к нам гости! — сказал Плаховский.

— До чего приятно увидеть европейские лица в этом туземном мире! — сказал человек, добравшись до бара. — Вы из какой части будете, Западной или Восточной?

Плахов и Плаховский промолчали.

— Извините, не представился, — сказал человек и снял соломенную шляпу. — Уго Тоньяцци. Легендарный итальянский актёр.

Он повторил: — Уго Тоньяцци. Путешествую по Индокитаю. Инкогнито. Изучаю местные нравы, так сказать, воочию.

Плаховский взял со стойки массивный нож для рассекания кокосов и начал им поигрывать.

— Не подумайте чего плохого! — Уго посмотрел на нож. — Я исключительно с добрыми намерениями.

— Ты же помер! — сказал Плахов.

— Шо вы! Шо вы! — почему-то по-одесски зачирикал легендарный итальянский актёр. — Живее всех живых! Свеж, будто мама вчера родила.

— Что-то ты подозрительно чисто говоришь по-русски, Уго! — сказал Плаховский и перебросил нож из одной руки в другую.

— Так вы не знаете?! — сказал Уго. — Моя бабушка была русская графиня и в нашем замке Д”Аруццо в невинном детстве она учила меня родной речи.

— Какая бабушка?! — вскипел Плахов. — Я тебе сейчас ебальник разнесу!

— Только без рукоприкладства! — сказал Уго. — Согласен, с графиней вышел явный перебор. Но… — он сделал многозначительную паузу. — Готов работать только за жрачку. И не поеду в Бангкок рассказать полиции о двух странных русских, которые живут в самой глуши. Так сказать, в тайге.

— Мерзавец! — сказал Плахов. — Посуду будешь мыть и полы пидорасить по десять раз на дню.

— Легко! — сказал Уго. — В роду Тоньяцци не боялись никакой работы.

— И смотри не болтай лишнего! — внушительно сказал Плаховский. — А то я тебя в реке утоплю.

— С кем мне здесь разговаривать?! — сказал Уго. — Разве что со слонами?!

Надо сказать, что анекдотичное появление Уго не привлекло в их жизнь особых перемен. Они также, только уже втроём, наблюдали за утренним водопоем слонов, радуясь, почти как дети, поведению неуклюжего слоненка, которого мамаша учила обливаться набранной в хобот водой.

По-прежнему без фанатизма, но и без лени спаивали туземцев рисовым пойлом. В сезон дождей было невообразимо скучно, но ничего, они уже привыкли.

Уго был дядька работящий и не то что бы застенчивый. Нет, он был абсолютный закрытый. Все попытки разговорить его на предмет: « кто он такой на самом деле?», заканчивались неудачей. «Уго Тоньяцци — легендарный итальянский актёр!» — повторял он как стойкий оловянный солдатик, и сонный, и спьяну. Это немало смущало Плахова.

— Я же профессиональный следак! — говорил он Плаховскому. — Первый раз в жизни человека не могу расколоть.

— У тебя ограничены возможности, — успокаивал его Плаховский. — В морду дать не за что, облегчение участи тоже пообещать не можешь. Даже компромата на него у тебя нет.

— Да, — соглашался Плахов. — Но нутром чувствую, что-то здесь не то…

— Оставь ты его! — говорил Плаховский, когда Плахов совсем уже доставал до печёнок беднягу. — У каждого свои тараканы в голове…

Любопытно было другое. Уго наотрез отказался от игры в го. «Не разделяю я эти восточные премудрости! — сказал он и в его глазах на ничтожную долю секунды мелькнуло зверское выражение. — Я сам себе властелин! Чего мне эти камушки катать…»

«Смотри, как раздухарился! — подумал Плаховский. — Не подводит „чуйка" Плахова. Какие бездны покрыты мраком в этой легендарной итальянской душе?..»

Уго довольно быстро нашёл себе хобби. Если, конечно, можно использовать настоящий термин в отношении того странного и опасного занятия, которым увлёкся актёр.

Недалеко от деревни было место с жутковатой репутацией, которое местные жители, выпучив глаза от ужаса, называли «Крокодилова заводь». Это был приток реки Квай, крест на крест заросший мангровыми кустами, так что даже в солнечную погоду там царила лунная синева. Приток, по существу болото, кишел крокодилами, змеями, ядовитыми тарантулами и прочей нечистью. Приток к тому же издавал звуки, удивительно похожие на вопли утопающих, особенно в ночное время. Местные к «Крокодиловой заводи» не приближались, даже колдуны.

Плахов, до юридического факультета обучавшийся некоторое время на геологическом, однажды прокатился туда в одиночку на моторной лодке.

— Ничего выдающегося! — сказал он, вернувшись. — Так называемые «поющие болота». Часто встречается в джунглях с суглинистой почвой. Слои постоянно смещаются, отсюда и звуковой фон.

Но повторить путешествие он не захотел.

Так вот, Уго повадился ходить туда на рыбалку. Была ли это рыбалка? Сложно сказать. Он мог просидеть в заводи всю ночь, а утром принести всего одну или две рыбки.

— Как ты не боишься? — сказал ему Плаховский.

— А чего бояться?! — как обычно умиротворённо ответил Уго. — Я сижу тихо, никому вреда не причиняю.

— Ты уж точно не причиняешь, — сказал Плаховский. — Да уж, чудны дела твои, Господи!..

Рыбка была великолепная, напоминающая нашего сома, но нежнее, и расспросами Уго не донимали.

В последнюю пока ещё не очень жаркую мартовскую неделю Плаховский собрался в соседний городок. Это была его инициатива, как младшего миноритария. Мероприятие было довольно рискованное, поскольку в городок привозили туристов показать разбомбленный японцами во время Второй Мировой железнодорожный мост, по поводу чего в своё время был снят фильм «Мост через реку Квай», который из ныне живущих, естественно, никто не смотрел. Теоретически Плаховского могли узнать. Но практически, оппонировал Плаховский, он неплохо изъясняется по-английски и вполне сойдёт за хиппаря из Голландии или Германии, а вероятность того, что нелёгкая занесёт сотрудников Интерпола в отдалённую тайскую провинцию, равняется почти нулю. И по Фаренгейту, и по Цельсию.

— А хоть какую-то информацию надо получать, — добавлял он. Плахов нехотя, но соглашался. Где в самой глубине души каждого из них таилась призрачная надежда, что в родной стране начались кардинальные перемены.

Плаховский уехал, едва рассвело. До городка добираться было несколько часов по песчаной дороге среди джунглей на тарантайке, ведомой местным почтарём.

Плахов был спокоен. Плаховский уже несколько раз совершал эту вылазку и всегда благополучно возвращался, благополучно в том смысле, что возвращался, но без новостей. Плахову пришёл в голове дурацкий афоризм: «Лучшая новость — это отсутствие новостей». Занервничал он около двенадцати ночи. Плаховского не было.

В час он выглянул во внутренний дворик. Уго, спал, мирно посапывая, в гамаке, укрывшись пледом. Плахов прогулялся по неосвещённой деревне до домика почтаря. Грузовичок хозяина стоял на месте.

— Это хорошо! — автоматически отметил Плахов. — Значит, Плаховского взяли не при нём.

Он вернулся в бар, приподнял в своей комнате циновку над специально выкопанной ямкой, где в дамской сумочке, найденной на берегу реки, хранил сбережения. Пересчитал. Сбережения были невелики.

Он выпил самогона и начал размышлять: « Сколько у меня есть времени? Плаховский, как умная маша, прикинется гражданином какой-нибудь несуществующей для тайцев страны, Норвегии или Исландии, например. Пока суд да дело, пока в столицу отвезут, неделя у меня точно есть. Колоться будет медленно, пытаясь что-нибудь себе выторговать…»

Это он хорошо помнил по своим собственным допросам Плаховского.

«Когда сдаст меня? Думаю, уже в Москве. Ему надо продать меня подороже. Потребуется время придумать внушительные подробности, что я наркобарон или, в крайнем случае, работорговец…»

Он выпил.

«С этим понятно. А мне что делать? Куда бежать? В Камбоджу?!»

До Камбоджи было относительно недалеко.

Он опрокинул в себя полный стакан самогона.

«Говорят, там красные кхмеры до сих пор по джунглям с пулемётами бегают. А что?! Буду у них прокурором, вершить правосудие именем криворукого Шивы. Тьфу, бред какой!»

«… А всё-таки жалко парня, — подумал он. — Я к нему привык. Голова светлая и не трус».

С этими невесёлыми мыслями Плахов выключился.

Плаховский разбудил его в одиннадцатом часу.

— Что случилось?! — Плахов подскочил на койке как ужаленный.

— Давай выпьем, — сказал Плаховский.

— Уверен, что надо? — спросил Плахов.

— Уверен, — сказал Плаховский. — Что-то я Уго не видел?

— Наверное, к Донгу пошёл за товаром, — сказал Плахов, успокаиваясь. Донг был лучший в деревне изготовитель рисового пойла.

Они выпили.

— Рассказывай, — сказал Плахов.

— В общем, так… — сказал Плаховский и рассказал, что приехав в городок, он бесцельно послонялся возле этого пресловутого моста, не встретил ни одной русской морды и уже собирался найти почтаря, чтобы возвращаться, как вдруг…

— Ну… — нетерпеливо сказал Плахов. — Не тяни резину!

К туристической стоянке подъехал автобус, из которого вывалилась толпа разморённых, утомлённых дорогой наших соотечественников. Мужики сразу отправились за пивом, а четыре бабы устроились в теньке возле мороженицы и принялись болтать.

— Я решил послушать на всякий случай, — сказал Плаховский. — Мало ли чего…

Тётки несли всякую чушь, они ночевали в плавучей гостинице на реке и в темноте им всё мерещились призраки.

— Перепились дурынды на халяву! — подумал Плаховский и твёрдо собрался найти почтаря и возвращаться.

— А я вот вам реальную историю расскажу, — сказала женщина, по виду учительница или воспитательница детского сада. — Совсем недавно у нас в Тульской области произошло. В нашем Ефремове появился новый настоятель церкви. Приятный, полный, лет сорока, без попадьи, вдовец. Обходительный такой и очень детишек любил. Своих-то бог не дал. Спектакли с ними ставил, на богоугодные темы, конечно. А потом дети стали пропадать. Сначала одну девочку нашли, изнасилованную и с перерезанным горлом. Потом мальчика в таком же виде. Потом ещё и ещё. Всего восемь душ.

— Ужас какой! — сказала дама в солнцезащитных очках и вьетнамской шляпе. — Оскоплять таких мерзавцев надо заживо…

— На настоятеля никто и думать не думал, — продолжила учительница. — Только вот девятая жертва, девчушка второклассница выжила и всё рассказала. Столько церковных чинов к нам в городок с момента его основания не приезжало. Митрополит по местному радио выступал, объяснял, что изверг настоятель не человек, а исчадие ада в людском обличии…

— И… — сказал Плахов, медленно леденея.

— Я не поленился, — сказал Плаховский. — Пошёл в интернет-кафе, кое-как подключился к русскому яндексу и поднял всю имеющуюся информацию по этому делу. Емельянов Алексей Петрович, уроженец Даугавпилса. Недолго обучался в Питере, в театральном училище. Бродяжничал, представлялся то Витаутасом Жемайтисом, то Анри Матиссом, дальним потомком живописца, то сыном академика Сахарова Николаем. Как сумел стать православным священником, тайна за семью печатями. Всего двадцать восемь жертв. Педофилия в самом её безобразном виде.

— Расстреляли?! — с последней надеждой спросил Плахов.

— На предварительном следствии находился в Серпуховском СИЗО. Умудрился уговорить начальника, чтобы разрешили исповедаться в городской церкви. Мол, мама его эту церковь очень любила, последняя, мол, просьба в жизни. Не откажите, покаяться хочу. Тот дуралей согласился. Церковь, конечно, оцепили, думали, муха не пролетит, а через час зашли, в исповедальне на полу поп лежит с перегрызенным горлом, а отца Алексея и след простыл.

Плаховский достал из кармана и развернул распечатку. С мятой фотографии на них смотрел с доброй улыбкой, милый, с аккуратно подстриженными усами и бородой Уго в священническом одеянии.

— Почтарь меня не дождался, — сказал Плаховский. — Пока попутку в нашу Аляску нашёл. Так что извини за нервную ночь.

— Да-да, конечно… — невпопад ответил Плахов.

— Что делать будем? — сказал Плаховский.

Из пристройки, примыкавшей к бару из внутреннего дворика и служившей кухней, раздались звуки.

— Уго вернулся. Товар принес, — сказал Плахов. — Смотри, ни ухом, ни рылом…

— Обижаешь, — сказал Плаховский. — По мне до сих пор академические театры плачут…

После полудня Уго попросился на рыбалку.

— Чего-то у меня сегодня меланхолическое настроение, — сказал он. — Хочется в тишине посидеть.

— Да у нас вроде не шумно, — сказал Плахов.

— Народ всё равно в поле. Я ненадолго, до вечера, — сказал Уго. — Пожалуйста!

— Ну, иди, раз приспичило! — как можно беззаботнее ответил Плахов.

Уго собрал удочки и отправился в «Крокодилову заводь».

Плахов сходил в свою комнату и принёс стеклянную банку с прозрачной жидкостью. На банке была выцветшая блеклая наклейка.

— Что это? — спросил Плаховский.

— Хлороформ, — сказал Плахов. — От прежнего хозяина осталось.

— Действует? — спросил Плаховский.

— Действует, — сказал Плахов. — Я когда нашёл, на деревенской собачонке проверил. Спала как убитая.

— Усыпим, — сказал Плаховский.- А что потом?

— А потом, — сказал Плахов. — В рай его, видимо, не возьмут, так что отправим курьерским поездом сразу в преисподнюю.

— Я человека ещё никогда не убивал, — сказал Плаховский. — Во всяком случае, непосредственно.

— Я тоже, — сказал Плахов. — Хоть и мент. Впрочем, если тебе нужны моральные оправдания, то митрополит в этом Ефремове сказал сущую правду: это не человек!

— Я не гимназистка! — сказал Плаховский. — Только надо понимать, что организованное убийство отправляет нас совсем на дно морское.

— Я не знал, что мы на облаках, — сказал Плахов.

— Последний риторический вопрос, — сказал Плаховский. — Может быть, напишем анонимное письмо властям?

— Ещё одна такая шутка, и у меня лопнет от смеха аппендикс, который забыли вырезать в детстве, — сказал Плахов.

Поздно вечером они усыпили и так спящего Уго, крепко связали его, затолкали в ивовую корзину с прицепленным бетонным кольцом, погрузили на лодку и отвезли в «Крокодилову заводь».

— Тихо-то как! — сказал Плаховский. — Даже болото не чавкает. Будто чувствует. Как будить будем?

— Нашатырём, — сказал Плахов и приложил тряпицу к носу Уго. Тот очумело замотал головой.

— Здравствуйте, Алексей Петрович! — радостно сказал Плаховский. — Как удачно, что вы не спите!

— Я Уго Тоньяцци! — зашипел тот, пытаясь освободиться от веревок. — Что вы делаете, изверги?!..

— Это несомненно верно подобранное слово, — ещё радостнее продолжил Плаховский. — Изверг Алексей Петрович! Поверьте, в аду уже развёрнут транспарант: Дорогой наш детоубийца! Ждём тебя, любим и скучаем!

— Это ошибка! — вдруг спокойным мелодичным голосом сказал Уго. — Да, я не Уго Тоньяцци. Я священник русской православной церкви Алексей Петрович Емельянов. Я украл церковную кассу и вынужден был бежать. Я такой же жулик, как и вы.

— Не ври мне, урод! — Плахов врезал ему пощечину.

Тот зашёлся от боли, но выдержал и, смотря Плаховскому прямо в глаза, заговорил:

— Плаховский — ты же разумный парень! Объясни этому придурку менту, что если сдать меня властям, вам сильно зачтётся. Я и среди церковных иерархов кое-кого знаю, замолвлю словечко. Домой вернётесь, отделаетесь минимальными сроками. Думай, Плаховский!

— Какие сладкие речи, — сказал Плаховский. — Просто бальзам на душу. Священнику в серпуховской церкви ты тоже карьерное повышение обещал за то, что он поможет наручники снять?

— Я не боюсь смерти, — сказал Уго. — А вот вы будете весь остаток своей поганой жизни бегать и прятаться как мандавошки.

— Тварь!.. — сказал Плахов и замахнулся.

— Подожди! — сказал Плаховский. — Давай-ка послушаем, почему он смерти не боится? Итак, Анри Матисс, ваша последняя проповедь в жизни. Будь на высоте.

— Клоуна из меня хотите сделать? — сказал Уго. — Не получится. Я не клоун. И не царь. Я — творец! Когда я взбрасывал своё семя в эти юные тельца, я искренне верил, что они родят иную породу людей. Но уже через минуту я понимал, что они не могут родить никого, кроме себе подобных, и приносил их в жертву, окропляя их кровью нашу животворящую природу. И шёл искать новых, и каждый раз терпел неудачу. Эта преграда, которую поставил передо мной бог. Но когда-нибудь я её преодолею и сброшу это ничтожное существо с пьедестала.

— А мальчики? — спросил Плахов. — Как могут родить мальчики?

— У творца тоже есть свои причуды, — сказал Уго. — Это был эксперимент, в надежде, что получится. К сожаленью, не получалось. Возможно, моя ошибка в том, что я слишком быстро принимал решение.

— Вынужден тебя огорчить, — сказал Плаховский. — Ты обычный маньяк, самый обыкновенный, каковых были сотни и тысячи, их поведение подробно описано в учебниках по психиатрии. Если ты когда-то верил в бога, то дьявол обвёл тебя вокруг пальца. Ты банально глуп, Уго!

— Возможно, я глуп, — сказал Уго. — Но я был и остаюсь властелином жизни и потому…

— Прощай, властелин! — сказал Плахов и сбросил корзину с Уго в воду.

По поверхности разошлись круги, болото негромко и не очень довольно ухнуло.

— По-моему, ему там не рады, — сказал Плаховский.

Аллигатор всплыл над притоком, равнодушно посмотрел на двух сидящих в лодке людей, зевнул, подумал о чём-то своем и ушёл обратно на дно…