Красная уздечка

 

Саша безумно злилась — Буба опять вышел на тропу войны — покусал старшего конюха Матвеича, вышиб две доски между своим и чужим денником, а сейчас и вовсе точно взбесился — каждый новый круг, который она заставляла его проходить по манежу, он бил задом, шумно и яростно втягивая при этом холодный осенний воздух, и все косился на нее темным блестящим глазом, поворачивая длинную текинскую голову с таким изящным профилем, что даже несмотря на злость,  она упивалась этой первобытной красотой, засматриваясь на него до головокружения, и если бы не надежный мундштук и твердая рука, которая держала поводья, — он давно цапнул бы и ее!

— Ах ты гад, ну держись, сейчас ты у меня получишь! Пшел! Рррысью! — она сердито сдавила бока коня шенкелями, чувствуя, как горячая дрожь волнами прокатывается по всему телу животного, как, сопротивляясь ее воле, он выгибает длинную шею и напрягает поясницу и круп, чтобы опять отбиться от противной ноши, но жесткая рука сильнее натянула поводья, конь задышал чаще и громче, и, поддаваясь мучительному давлению трензеля на мягкий язык, согнул шею и полетел по влажным опилкам манежа плавной, размашистой рысью, все ускоряя и ускоряя темп. Она вжалась в седло, чувствуя бедрами размеренную работу лошадиных лопаток, закрыла глаза, пытаясь представить, какой ногой конь ступает — левая, правая, левая, правая, левая... Ехать с закрытыми глазами было не то что страшно, но как-то неуютно, как бывает, когда вдруг погаснет свет в лифте, и кабинка, дрогнув в последний раз, замирает в пространстве, и на какой-то миг забываешь, куда ты ехал — вниз или вверх. Однако реклама соревнований по выездке, которой была заклеена вся конюшня, требовала жертв и достижений — Саша слышала ее кровожадный писк, даже не видя ярких лозунгов.  Тренер тоже требовал жертв, как требовал их и реальный владелец коня господин Н. — он выложил за Бубу приличную сумму, когда тот выиграл Большой приз, и сытый гер Клаус сказал, что не будет торговаться, а отдает его так, чуть ли не даром, ведь это зер гуд, если конь вернется на родину, корни-то у него русские!

Один Буба ничего не требовал — он просто был против всех и всего, что его окружало. Русские корни совсем не помогли. Или наоборот — наконец смогли проявиться. Он позволял кормить себя и выводить в леваду, где часами мог подстерегать деревенских собак, чтобы срывать на них злость, втаптывая скрюченные и визжащие комки в раскисший грунт, если удавалось их настигнуть. Все прочие действия по отношению к себе он считал вражескими — начиная от расчистки копыт и заканчивая любыми попытками поработать с ним в манеже. Он мстил всем, кто посягал на его свободу — хватал зазевавшихся гостей конюшни крупными зубами именно за такие места, где гематомы чернели неделями, наваливался крутым широким крупом, вминая жертву в стену денника, с остервенением драл рептух, в котором ему приносили сено, задирал кобыл, до которых мог дотянуться через перегородку стойла. Терпел он только двух людей — старого цыгана, который регулярно убирал навоз, и девицу, приносившую ему соль. Почему он мирился с их присутствием — не понимал до конца ни сам Буба, ни цыган, ни девица, ни более опытные конники. Цыган был в конюшне всегда, как были солнце, луна и небо, незаметный, похожий на одну из маленьких прозрачных соломинок, которые так любил выискивать Буба — на дне ведра, из которого его поили, в щелях дощатого пола или на блюдах огромных луж, уже подернутых осенним ледком. «Не вонючка», — так бы сказал о нем Буба и любой другой конь, если бы их спросили, потому что запах цыгана растворялся в привычных запахах конюшни, не угрожал табачным дымом, а как-то уютно обволакивал, как обволакивает теплый воздух родного стойла, когда влетаешь в него с мороза.

Девицу Буба терпел из-за больших шершавых кусков соли, которые она приносила. Так приятно было вылизывать их до гладкости, а потом долго и с наслаждением пить из большого корыта, отгоняя от воды кобыл и нахальных стригунков. Еще ему нравилось, что она всегда моет трензель, прежде чем накинуть на него уздечку, и от холодного металла не воняет чужой слюной и кровью. А может быть, он терпел ее за то, что она была такая же злая, как он сам.

От быстрой езды оба разгорячились, и кроме общей тени их преследовали бледные, почти невидимые жгутики пара, рожденные их общим дыханием, но Саша не замечала этого — она немного выпустила повод и все еще ехала с закрытыми глазами, полностью отдаваясь темноте и скорости. Конь почувствовал перемену в ее настроении и, откликаясь на мягкую руку, пошел легче, хотя скорость не сбавил. Быстрее, быстрее, круг, еще круг, еще круг. И вот уже оба расслабились, точно смирились с жизнью и присутствием друг друга и казались чем-то единым, целостным, каким-то существом, которое все никак не может насытиться энергией движения.

Вдруг что-то напугало коня, ослепленный страхом, он вскинулся на дыбы и почти сбросил всадницу, но она удержалась в седле и до крови разодрала мягкие лошадиные губы мундштуком.

— Хей! Тишшше! Шаа-агомм, шаа-агом! Буба хороший, тиии-ше…— конь недоверчиво зафыркал на ласковые нотки, прижал уши, застрочил тонкими ногами по вязкой жиже манежа, но все же пошел шагом, кивая головой на каждое движение повода, и все раздраженно отмахивался от поздних осенних мух, принюхивался и всматривался в стеклянные сумерки вечереющей деревни, как будто искал кого-то. Саше тоже захотелось отряхнуться, сбросить то гадкое, что зудело под кожей и сдавливало в ее руках повод, но она лишь смахнула красную пену с шеи коня и вытерла руку о голенище новеньких краг. Конь снова шарахнулся в сторону от деревянной изгороди в глубину манежа, но сам остановился и опять стал принюхиваться. Саша с досадой похлопала его по шее и спрыгнула.

— Не наш сегодня день, да, Бука ты немецкая? Давай пошагаем… — и она еще раз похлопала его по шее и потянула за оголовье. Конь отстранился от нее насколько смог, но пошел рядом, продолжая напряженно всматриваться в затянутые туманом поля, которые начинались сразу за оградой. Вечер набирал силу, бледные сумерки исчезали в густом тумане, который местами темнел, точно бумага, напитавшаяся чернил.

— Включаю свет, Саа-ша! Включаю свет, — голос конюха разрушил тишину вечера, сразу как-то стали слышны и другие звуки — звяканье ведер — скоро лошадей будут поить, далекий стук колуна, которому вторил звонкий топорик, ленивая перекличка деревенских собак и чужеродный металлический шум электрички. Темнота над манежем стала оживать, защелкала, загудела, один за другим вспыхивали фонари. Последним зажегся самый большой прожектор — прямо над женщиной, ведущей крупного вороного ахалтекинца — чернота коня была настолько безупречной и глубокой, что затмевала наступающую черноту ночи. Прожектор разгорался постепенно, натужно, что-то в нем потрескивало, сражалось с плотным сумраком, и треугольник света, который он посылал к земле, ширился медленно, точно сомневаясь в своей надобности. Саша подняла голову, силясь различить, что творится в небесах, в этот момент все фонари неожиданно погасли, а потом так же неожиданно вспыхнули снова — и в ярком потоке света возник силуэт человека — Саша не успела ничего толком увидеть — Буба в очередной раз взметнулся на дыбы, оборвал повод и умчался в противоположный конец манежа. Лампы замигали и опять погасли.

 — Вот черт! Буба! Иди сюда! Эй! Кто тут? Матвеич, ты?

Темнота не откликнулась. Буба отошел еще дальше — его глухое фырканье почти слилось с шипением слепых фонарей. Саша с раздражением расстегнула жилет, достала телефон, включила фонарик и стала светить им в сторону поля. Прямо перед ней, на расстоянии вытянутой руки стоял человек и пристально смотрел на нее. От неожиданности она ойкнула и отскочила в глубину манежа, так же, как это недавно сделал конь.

— Фу ты, черт! Кто вы? Чего не отозвались? Напугали меня! Фу ты… —  от волнения голос ее звенел, а рука, держащая телефон, так тряслась, что казалось, будто бы она рисует в воздухе картину.

Жидкий свет фонарика выхватил из темноты невысокого пожилого мужчину, отразился во множестве мелких капелек, которые дрожали на его длинных, очень кудрявых волосах, почти сливающихся с туманом, и остановился на огромных для такого маленького лица глазах. Старик продолжал смотреть, не мигая, только чуть развернулся на ее голос и наклонил голову.

— Мужчина! Вы к кому? Тренера нет, а у меня индивидуальные занятия…

— Я с Макаром приехал. Извините, я не понял, что вы ко мне обращаетесь, — голос у мужчины был сочным, молодым, очень приятным и как-то не вязался с его внешностью.

— Каким Макаром?

— Макаром Видным, он тут раньше берейтором был…

— Не понимаю. У нас тут вообще-то нельзя посторонним, коня мне напугали, — Саша сердито махнула телефоном в темноту манежа. В этот момент фонари опять зажглись и оказалось, что Буба стоит рядом с говорящими.

— Уздечку вот порвали из-за вас, видите, — Саша еще раз махнула в сторону Бубы и попыталась схватить его за огрызок ремня.

Старик ничего не ответил и продолжал смотреть.

— Ну ладно, — неожиданно сказала она и замолчала, как бы удивившись своему согласию. — Ждите своего Макара, только сходите тогда в главное здание, там старший конюх сидит, попросите у него разрешения и принесите мне заодно новую уздечку, красную, она там одна такая, висит в амуничнике. Хорошо?

— Хорошо, — спокойно ответил незнакомец, развернулся всем корпусом, положив одну руку на деревянную ограду манежа, и, выставив вперед трость, медленно пошел.

— Мужчина! Куда же вы? В другую сторону…

— Хорошо! — он еще раз развернулся, и когда проходил мимо Саши, она обратила внимание на его руку — маленькая, почти детская ладошка, с очень длинными тонкими пальцами, казалось, что старик не опирается на ограду, а гладит ее. Однако думать об этом было некогда, и, не дожидаясь, когда чужак скроется в тумане, Саша предприняла еще одну попытку поймать коня. Но Буба как-то вдруг развеселился, сдаваться не собирался и на каждое движение в свою сторону отвечал то бурным галопом, выколачивая копытами бесов из вялых опилок, то взлетал в туманную высь всем корпусом, выстреливая задними ногами в невидимых врагов.

— Ну и черт с тобой! — зло крикнула Саша и прислонилась к мокрой ограде. А потом рассмеялась — конь, выписав четкий пируэт, именной такой, какого она добивалась всю тренировку, резко остановился и уселся прямо перед ней, поджав под себя задние ноги и как бы приглашая продолжить игру в догонялки. — Какой же ты гад, Буба! И… — тут она хлопнула себя по обтянутой бриджами ляжке, — с цыганом, с цыганом он приехал! Это же цыгана Макаром зовут, забыла совсем, тетеря! — это открытие почему-то очень ее обрадовало, она легко шагнула к Бубе и взялась за уздечку. И то ли этот радостный голос так переменил отношение коня, то ли он устал безобразничать, но он продолжал сидеть и позволил снять с себя поврежденную сбрую. Саша пошарила рукой в кармане, достала горсть сухарей, один съела сама, остальные на открытой ладони протянула Бубе. Конь великодушно захрустел, выдыхая облачка вкусного хлебного пара. Сухари Бубе понравились, он встал и забил передней ногой по манежу, требуя продолжения, но праздник неожиданно прервался — уже знакомый старик возник у ограды и на кончике трости протягивал уздечку.

— Так эта же не та! Я же красную просила! Не видите, что ли? — Саша подошла к мужчине, грубо дернула путанный узел из черных кожаных ремешков. — Все надо делать самой, Бог мой, что за день! — опять сердито сказала она, перелезла через нижнюю перекладину ограды и зашагала в сторону главного здания конюшни. — Не вздумайте заходить в манеж! — крикнула она напоследок бестолковому гостю, но тот никак не отреагировал на ее слова и стоял все в той же позе, держась обеими руками за ограду.

Здание конюшни было старым, но добротным — когда-то здесь была знаменитая конеферма, воспоминания о которой заставляли вздыхать старожил, вздохнула и Саша, остановившись у ворот главного здания. Она попала сюда еще ребенком — лошади притягивали ее вопреки запретам родителей, вопреки безумным километрам, которые нужно было преодолеть, чтобы оказаться здесь, в тишине полей, перед этими огромными воротами, по деревянному полотну которых летели волшебные существа, — фигурки прекрасных аргамаков, оживающие под детской ладошкой. Но больше всего ей нравилась огромная лошадиная голова, служившая ручкой и охранявшая вход — латунная морда ярко блестела от частых прикосновений, крупные миндалевидные глаза смотрели строго, как бы спрашивая входящих: «Достоин ли?». В детстве Саша всегда здоровалась с этой головой, гладила широкие холодные ноздри, и только потом входила. Сейчас она тоже по привычке скользнула пальцами по горбатому переносью, но вместо приветствия прокричала:

— Матвеич, куда дели мою красную уздечку? — и, не дожидаясь ответа, стала рыться в кучах конюшенного скарба, разбросанного вдоль стены у самого входа.

На ее голос из глубины конюшни выскочила коза с длинными ушами, но увидев Сашу, не подошла, а разочарованно бякнув, зацокала мимо.

— Почем я знаю, — заговорила вдруг огромная серая попона на другой стороне прохода. — Нянька я вам что ли? — Попона сморщилась и затопала кирзовыми сапогами, от которых сразу стали отваливаться слоистые пласты земли. — На сеновале посмотри, сушили там что-то ведь.

— Ну а деда зачем впустил? Всю работу мне сорвал.

— Так он же местная звезда, как не впустить, ты что? — складки попоны раздвинулись, и показалась черепашья голова конюха, он с укоризной уставился на Сашу.

— Это ж он почти на всех фотографиях, вон, за спиной у тебя вырезка из журнала…

Саша раздраженно дернула плечом, но не повернулась и не посмотрела на черно-белое изображение всадника, она много раз видела его, точнее знала, что кто-то там висит, но какая-то сила всегда заставляла ее смотреть на соседнюю цветную фотографию, где в камеру улыбалось ее собственное лицо.

— Он с цыганом приехал, соскучился по старым местам, как не пустить…

Саша бросила в угол с фотографиями старый вальтрап, замечание конюха взбесило ее, и если бы она была Бубой, то наверняка лягнула бы его. Матвеич это понял и, вспомнив, как сегодня ему досталось от ее злодея, не унимался:

— Давно его тут не было, стареем все, да… а гремел когда-то, мастер был, не то что… в Сомюр ездил опытом делиться! И-ии, давно это было, при советах еще. Такой мастер был — ни один чемпионат без него не обходился!

Но Саша уже не слушала его, она взлетела на чердак, где хранилось сено. Свет с первого этажа золотистыми клинками пробивался сквозь щели в полу, воздух здесь был медовый, еще густо напитанный запахом лета, но из углов уже тянуло осенней плесенью, пахло мышами, сырой кожей и старым деревом. Матвеич бубнил где-то внизу, пока Саша пыталась нащупать выключатель.

— Такая беда с ним случилась, врагу не пожелаешь, ужас… — какой там ужас, Саша не узнала, потому что голос конюха растворился в ее вопле — вместо знакомой пуговки выключателя в ее чуткую после работы ладонь ткнулось что-то жужжащее, страшное, осиное. Оно вилось и вилось вокруг, и гудело все злее и злее, пока ее протяжное «гадость, гадость» не заглушило все звуки, и не загорелся свет. Тишина. Никого. С лестничного пролета выглядывает растерянный Матвеич и прижавшаяся к нему коза. И вдруг опять — взззз! Саша рухнула на подстилку из соломы и старых журналов, барабаня ногами, размахивая руками и голося:

— Ненавижу! Всех ненавижу! — и что-то страшное схватило ее за ногу и стало тащить. — Аааа!

— Да уймись же! Слепень это обычный, дура! — старый конюх почти стащил с нее сапоги, пытаясь прижать к полу. — Дура! — еще раз повторил он и скатился вниз.

Саша лежала, смотрела в темный потолок и думала, что да, она дура. И она больше не понимает, что заставляет ее приезжать на этот пятачок с опилками, залитыми мочой. И она никого не любит. Даже этих чертовых лошадей. И этих чертовых лошадей особенно! Еще один слепень прилепился в лунку между большим и указательным пальцем — туда, где краснел след, натертый поводьями. Она шваркнула по нему каким-то журналом и поднялась, вся утыканная длинными соломинами и усыпанная трухой, точно сатана из детской книжки. Одинокая лампочка боролась с темнотой — в лужице света, прямо под ногами лежали чомбур, старая корда, возле слепого окна, затянутого пленкой, чахли вальтрапы — точно мотыльки, пришпиленные булавками, где-то в самом углу под скатом крыши испуганно цвиркнул воробей. Красная уздечка, подарок тренера за первую победу, лежала на самом видном месте, но Саше было неприятно смотреть на нее сейчас — яркая, нарядная, из тонкой итальянской кожи, раньше о такой можно было только мечтать! Саша подняла ее и хотела закрыть журнал, на котором та сушилась, но страницы упрямо распахивались — черно-белый всадник со знакомой копной кудрявых волос глядел на нее с пониманием. Овод, которого не удалось прихлопнуть, опять прилетел и уселся жирной точкой прямо на бумажное лицо, крыльями ослепив маэстро.

— Ты смотри, что творит! Что творит! Елы-палы — голос конюха неожиданно спас жужжащую тварь от смерти, Саша кинулась к окну, помедлив, содрала с него пленку, представляя растерзанного Бубой старика, и замерла — манеж сиял в свете прожекторов, и с чердака было отлично видно, как огромный конь идет рядом с маленьким человеком испанским шагом. Высоко поднимая тонкие сухие ноги, смело захватывая пространство, Буба плыл по манежу. Человек остановился — замер конь. Взмах руки — новая реприза, движенье тростью — безупречное пиаффе, курбет, каприоль — фигуры с рыцарских гравюр Сомюра возникали, как будто вылепливаясь из темноты. Она заметила краем глаза, как Матвеич в облаке попоны катится к манежу, и тоже кинулась вниз, но осталась стоять в проходе — в распахнутые ворота летел табун, лошадей загоняли на ночь. Вот, обдавая ее холодом, промчалась Соколка — дерзкая рыжая кобыла, она помнила ее жеребенком, вот грохочет старый мерин Батый — на его широкой спине она училась правильной посадке, лошади проносились одна за другой — пахнущие осенними листьями, полем, мечтой. Вот они все — пробегают мимо. Сквозь губчатую пелену пыли со стены на Сашу смотрит строгое лицо всадницы, белоснежные бриджи струятся по бедрам, затекают под черный панцирь редингота и ледяными кольями манишки застывают вокруг тонкой шеи, рука в белой перчатке опасно замерла в приветствии — Саша не любит этот плакат, она кажется себе здесь какой-то слабой, возможно, в этом виноват Буба — его собранная в тугие узелки грива похожа на шипы дракона, жилы на шее вздулись и чувствуется, что он готов кусаться даже бумажными зубами. Соседний плакат еще хуже — черный фрак с разомкнутыми фалдами, черный хобот цилиндра, черные сапоги и блестящие лапки шпор — она похожа здесь на злую голодную мушку, и Буба смотрит на нее как бы в раздумье — убить или не убить? Саша, задыхаясь, выбежала на улицу, стряхивая с себя ломкие травинки. Вздохнула глубоко, животом. Навстречу шел Матвеич, намотав на кулак правой руки давно нестриженную гриву Бубы. Крылатую попону он набросил на коня и шагал весело. Буба шел рядом — спокойный, тихий, печальный.  На перекрестке встретились, не глядя друг на друга, три головы повернулись в сторону деревни — туда уже убегала маленькая крепкая тележка. Цыган сидел к ним спиной, а старик, наоборот, лицом. Саша впервые увидела, какая ладная у цыгана тележка, как с картинки: деревянные бортики, цвета спелой тыквы, новые оглобли, широкий хомут, надежно лежащий на холке маленького Карагеза, который числился в конюшне ветераном, ленивом и больном арабчике — даже дети отказывались на нем ездить, уж очень вялым был конь, однако сейчас он резво тащил на себе возок, груженный мешками с навозом и двумя людьми. Старик прижимался к цыгану спиной, упираясь ногами в бортики, широко распахнув руки, детскими ладонями наружу, как будто обнимая утекающую дорогу и стоящих на ней людей и коня. Саша помахала ему, но старик никак не отреагировал, а только улыбался и смотрел застывшими глазами, и поворачивал голову в такт шагов Карагеза —  левая нога, правая, левая…

— Он хоть что-нибудь сказал? — спросила Саша.

— Да. Спасибо сказал. Еще спросил, какой масти был конь.

Настойчивый слепень чиркнул Сашу невесомыми крыльями, уселся на шею Бубе и замер, потирая лапки. Саша накрыла его ковшиком ладони, почувствовала, как на миг затихла в нем жизнь, и выпустила в темноту наступающей ночи.
 

Неверова Д. В.

Автор иллюстрации - художник Ира Кукрусова