Кризис мнений

Я проснулся на пороге одиннадцатого часа – в 10:00. Солнце через одно из двух окон на семнадцатом этаже дома №10.6.323 заливало светом мою пустынную комнату, чьи стены глиняного цвета наводили на мысль о пифосе, служившем в давние времена пристанищем Диогену, мысли которого являлись крепкой основой моего мировоззрения. Спокойно выключив звенящий будильник, я погладил лежащего рядом с кроватью старого пса с большими вечно навостренными ушами, переставил будильник на 11:00, повернулся на другой бок и снова начал погружаться в мягкий, легкий сон. Торопиться было некуда.

В 11:30 я на лифте (в компании трех неизвестных мне людей) уже спускался на первый этаж, где в каждом доме нашего города находился круглосуточный пункт выдачи лекарства. Лекарство от глупости было главным научным достижением нашего столетия: за одну минуту оно делало то, на что раньше у людей уходили сотни часов. Оно заполняло их головы знаниями и мнениями! Чье мнение и знание впитать в себя, выбирал сам человек каждый день, хотя большинство всю жизнь оставались верны умам одних и тех же давно почивших людей.

Я подошел к свободному аппарату. Машина заговорила женским, человеческим голосом:

– Здравствуйте, не совершайте, пожалуйста, резких движений: происходит распознание лица. – Прошло полсекунды. – Доброе утро, гражданин Милгрэм.

– Доброе, – уважительно ответил я аппарату.

– До окончания действия принятого вами лекарства осталось еще тринадцать часов. Если хотите выйти из дома сейчас, то необходимо перед этим получить новую дозу.

– Да.

– Вариант лекарства тот же? Напомню, что вы на данный момент пользуетесь вариантом №67, который содержит в разных пропорциях в себе знания ученого и философа Рене Декарта, философа Диогена, ученого Зигмунда Фрейда и блогерши Анны Крозье.

– Как и всегда.

Бесплатно можно было впитать мнения не больше четырех мыслителей, но некоторые богачи вкладывали огромные деньги на увеличение этого числа, чтобы, как они выражались, «иметь более многогранную личность». Я считал это лишь показным улучшением, павлиньим хвостом, только мешающим делать логические выводы из всех своих многочисленных, «многогранных» убеждений и запутывающим личность в собственных переплетающихся мыслях. Я жил и уже более семнадцати лет продолжал полагаться на умы все тех же четверых мертвецов. И я с ними ясно сохранял и укреплял мнение обо всем, что мог человек осознать своим довольно маленьким мозгом.

Я вышел на покрытую золотым солнечным светом улицу и увидел друзей, с которыми договорился встретиться, стоящими около светофора, чья форма и функционал не менялись уже пятьдесят лет, с тех пор как технологический прогресс неожиданным образом замедлился. Было принято считать, что спад этот связан с осознанием большинством людей ненужности развития технологий на данном этапе эволюции человеческого общества.

У трех моих друзей – Банебджеда, Херишефа и Хнума – на правых руках висели оранжевые повязки с белым цифрами, позволявшие определить какой вариант лекарства использует их носитель. Как и у меня. Как и у всех… Если только не считать людей, чьи убеждения шли вразрез с подобным разделением общества. На повязках товарищей и моей ясно вырисовывалось число «67», довольно редкое в нашем городе.

– Мы ждем тебя уже две минуты, раньше ты спускался быстрее, – сразу заявил, не здороваясь, Хнум и начал ковыряться указательным пальцем в носу.

– Я хотя бы не последний, – кивнул я на торопливо перебегающего дорогу Дуллахана – самого молодого и тощего в нашей компании. – И не питаюсь своими козявками.

Хнум фыркнул.

– Я их не ем, они не питательны.

– Извините, что опоздал. Я просто лег вчера… – затараторил Дуллахан, тяжело дыша.

– И зачем мы сегодня, в этот выходной день, собрались здесь? – перебил Херишеф, будто даже не заметив прибежавшего друга с его маленькими метавшимися глазками. – Опять будем тратить бесценное время, отведенное нам под жизнь, на бессмысленные блуждания по Серому Городу?

Серый Город прозвали так из-за того, что не было в нем ничего особо интересного: ни интересных достопримечательностей, ни интересных развлечений, ни интересных событий. А все неинтересное было серое: все было из серого камня, серого металла, серого бетона, покрыто серой краской или грязью. Не было ни одного зеленого деревца! И небо постоянно заполоняли серые тучи, лишь изредка скрываемые смогом.

– Нет, встретились мы сегодня для определенной цели, – заявил я, выслушав пухлощекого друга. – Неподалеку здесь есть книжный магазинчик – я там всегда беру себе книги, – в котором один день в каждом году действует скидка пятьдесят три процента на все без исключения тексты.

– И ты хочешь сэкономить денег, но стоять в очереди одному – лень? – усмехнулся Хнум.

– Очереди не будет: скидка действует каждый год в разные дни. Все узнают о скидке лишь тогда, когда продавец в 12:00 вывесит на дверь табличку с сообщением о ней.

– Откуда тогда ты знаешь это уже сейчас?

– Я вчера утром собирался зайти, купить новых книг, но входная дверь оказалась закрыта. Мне это очень странным показалась, ведь они в это время работают каждый божий день. И я решил подглядеть… – Хнум поцокал языком и покачал головой, заставив всех улыбнуться. – Забрался сзади здания на какую-то большую коробку и заглянул внутрь через маленькое окошко. Я увидел, как продавец дорисовывает на картонке красной краской число… Угадайте какое.

– Пятьдесят три? – предположил Дуллахан.

– Браво, Дулл. Тебе двойную дозу лекарства от глупости дают, что ли?

– Заткнись, Хнум. Ты перестал быть смешным еще года четыре назад, когда прекратил писаться в штаны.

Раздались смешки.

– Неплохо, неплохо… – похвалил друга Хнум. – Но описаться я еще могу, если посчитаю сие нужным. Так что не торопись с выводами, Дуллахан.

Мы двинулись в сторону книжного магазина и в 11:47 уже стояли у его входной двери.

На двери висели две таблички, одна под другой, и на верхней было напечатано одно слово: «закрыто». А на нижней красной краской написано следующее сообщение: «Книги для варианта №53 более не продаются!»

– Черт!

Банебджед ухмыльнулся и сказал:

– Хорошо хоть, что здесь не бывает скидки в шестьдесят семь процентов.

– А что не так с вариантом №53? – спросил Дуллахан.

– Ты не слышал?

– Не припомню.

– Это довольно… радикальный вариант… – начал объяснять я.

– Не довольно, а невероятно радикальный, – поправил Херишеф.

– Популярным этот вариант стал недавно, и общественность тут же отреагировала неприятием. Правительство вскоре наверняка запретит его применять.

– Не запретит, – сказал Хнум. – В таких ситуациях оно всегда поступает по-другому.

– Как?

– Заменяют. В данном случае заменят скорее всего Ницще и… Забыл имя… Какой-то непопулярный художник.

– И часто такое происходит? – поинтересовался я.

– Раз в год примерно. Однажды ты спускаешься на первый этаж, подходишь к знакомому аппарату, просишь ввести тебе тот же вариант, а чертова машина называет совсем не те имена. Нас вскоре может ожидать подобная участь.

– Нас?! – изумился я. – Кто их не устраивает?

Хнум вздохнул:

– Насколько я знаю – Декарт. Не спрашивайте, почему он: понятия не имею!

За дверью что-то щелкнуло, волосатая рука перевернула верхнюю табличку другой стороной, и перед нашими глазами из букв сложилось слово: «открыто».

– Откуда ты все это узнаешь Хнум? – поинтересовался длинноволосый Банебджед.

– Внемлю слухам, что обитают везде в этом городе.

– И ты им веришь?

– В большей степени, чем всяким умникам-экспертам. Слухи – это, конечно, сорняки, но даже сорняки не вырастают без почвы.

– А экспертам достаточно денег, – закончил Херишеф.

Мимо нас прошли очень похожие стилями одежды и прически люди, гордо носящие на руках повязки с цифрой «1» – конформисты. Люди, которые употребляли вариант №1 лекарства, из-за чего становились похожими на большинство индивидуумов в этом мире. Совершенно обычными.

Полдюжины человек из этой группы отделились и направились в книжный магазин. Последней в него зашла девушка, которую я немного знал и к которой испытывал яркое и неприятное чувство.

– Наш Милгрэм, похоже, влюбился, – усмехнулся Хнум, заметив выражение моего лица.

– А ты не испытывал этого низкого чувства, Хнум? Скажи честно.

– Все мы животные, и все мы – слабые животные, не способные сопротивляться нашей изначальной природе. Влюбленность – эта мать людской глупости – не является исключением.

– Я и не спорю, что это глупо, но подавить данное чувство не могу. Я честно пытался…

Я боялся произнести слово «любовь» или производные от него, хотя и осознавал, что это еще глупее, чем моя вовлеченность в то, что этот термин означал. Если честно, я тогда просто боялся думать о живущих и развивающихся в моей душе, словно в собственной экосистеме, чувствах.

– Может быть, все-таки посмотрим книги? – предложил Дуллахан. – Думаю, мне хватит денег на одну или две.

Мы, как обычно, согласились с одним из нас.

Магазин был обставлен бедно (всего пять автоматов, в которых можно было посмотреть более широкую коллекцию и купить электронные издания), но книги выглядели новыми и качественными. Под каждый из восьмидесяти семи вариантов (за исключением теперь пятьдесят третьего) были устроены полки на десятке стеллажей, на которых стояло по одному экземпляру наиболее популярных среди данного варианта на сегодняшний день книг. И только на полке конформистов стояли экземпляры всего двух «произведений искусства»: слева – тринадцать экземпляров книги про неразделенную любовь какого-то идиота, справа – тринадцать экземпляров фантастических книг с якобы глубоким смыслом, который никто не понимает, но которым все восхищаются. Группа конформистов, вошедшая перед нами, брала либо оба чтива, либо что-то одно, если второе уже было ими приобретено.

Мы подошли к нашей полке и стали изучать представленное. Я читать не любил, но знал, что каким-то образом после чтения ты становишься умнее, и большинство книг быстро просматривал за несколько часов, останавливаясь на наиболее интересных и важных моментах. Покупал я всегда их в печатном виде, чтобы через несколько дней добавить в обширную семейную библиотеку, которой так гордились мои родители.

Когда мимо меня проходила Хатор, воспалявшая в моем сердце столь болезненные чувства, я постарался скрыть от конформистки свое лицо, но она все равно его заметила.

– Милгрэм?.. Привет!

Я повернулся к ней и увидел прекрасный, пленяющий красотой и изящностью лик, окаймленный доходящими до плеч двухцветными – как сейчас было популярно – волосами. Черными – с левой стороны, серебряными – с правой.

– Да… Привет, – выпалил я, медленно краснея, словно входящий в атмосферу Земли астероид. – Ты книги покупаешь? То есть… Понятно, что это книжный магазин, но ты же тут в компании…

– Да, взяла себе две книжки. Слушай, я бы с тобой поболтала еще, но мне дома надо через десять минут быть…

– Конечно… понятно. Пока.

– Удачи.

Так стыдно мне не было очень давно. Хихикающие рядом друзья ситуацию не улучшали.

– Да уж, – сказал Хнум. – Природа способна сделать из человека настоящее убожество.

Я промолчал.

Купив книги (я так ничего и не выбрал), мы вышли на улицу. Солнце опять скрылось за тучами и смогом, и задул холодный буйный ветер.

Среди воя ветра и рева нетерпеливо толпящихся в пробке машин раздался долгий громкий крик. За криком бежал бородатый мужчина, его издававший. Когда он подбежал ближе, я смог разглядеть его круглые очки, смуглую кожу, узкие глаза, небольшое тусклое родимое пятно на правой щеке и гримасу ужаса и отчаяния. Лет ему, мне кажется, было не больше тридцати.

– Пар-рни, – надрывающимся голосом выкрикнул он, – позвоните… кому-нибудь.

– Что случилось? – серьезно (что меня искренне поразило) спросил Хнум.

– Я… я… я…

– Ну же! Что произошло?!

– Лекарство… Я принял его сегодня… рано утром, но оно… оно не сработало! – отчаянно крикнул бородач, садясь на колени и закрывая лицо руками.

Мы застыли на месте, не в силах пошевелить губами. Как и конформисты, задержавшиеся рядом с книжным магазином. Как и все прохожие, что находились поблизости, принадлежавшие к совершенно разным вариантам.

Все были шокированы. Никто и предположить не мог, что лекарство однажды может у кого-либо не сработать. Не было в истории еще случая, чтобы человек, родившийся после того счастливого дня, когда интернациональная группа ученных нашла способ вылечить мир от беспросветной тупости, пытался избежать приема лекарства, ибо никто во всем свете не желал терять ум.

Из громкоговорителя на столбах после слов сумасшедшего (как в тот момент надеялся я) мужчины донесся сначала режущий скрип, а затем бесцветный голос робота сухо объявил:

«ВНИМАНИЕ! Данное объявление от правительства людям, которые сейчас услышат его, следует передать всем знакомым, которые по какой-то причине не смогут сами его услышать. Повторяю: данное объявление следует передать всем знакомым людям, которые не смогут сами его услышать».

Пауза.

«В связи с непредвиденной технологической аварией постоянные, обязанные происходить каждые тридцать шесть часов приемы лекарства от глупости временно приостановлены абсолютно для всех жителей мира. Паниковать не стоит: в ближайшие дни проблема будет решена, и каждый человек снова сможет принимать лекарство».

Холодная пауза.

«Начиная с 8:39 лекарство от глупости сегодня в аппаратах предоставлялось некачественное, поэтому те, кто принял лекарство сегодня позже 8:39, почувствуют его отсутствие в мозгу так же, как и все остальные: через тридцать шесть часов после прошлого приема».

Ледяная пауза.

«Конец объявления».

Серое небо надо мной расплылось, земля под ногами испарилась, воздух вокруг застыл. Остался только страх. Страх перед тьмой, которая ожидала меня через двенадцать часов.

Дуллахан выкатил глаза и прикрыл рот руками. Банебджед рвал пальцами свои длинные локоны золотистых волос. Лицо Хнума всем выражало подлинный испуг, чего на моей памяти не было до этого ни разу. Лишь Херишеф смог совладать с собой и обратился к вышедшему из-под действия лекарства человеку:

– Что ты чувствуешь?

– Чу-чу-чувствую?  Не знаю… Я ничего не знаю! – всхлипнул он. – Это… Это глупость! Тупость… Мой мозг как будто очистили, обокрали…

– Ты не помнишь, что думал до этого?

– Я… Я помню, но эти мысли, мои убеждения кажутся мне неким сном… или фантазией. Я не понимаю, почему так думал. Я не знаю, что думать о… обо всем в мире.

Раздался хор гудков со стороны дороги: перед светофором, как испугавшаяся огня лошадь, встала машина, не желая двигаться дальше. Ее водитель с трудом выбрался наружу, добрел, шатаясь, до пешеходной части улицы и осел на испарившуюся землю. Он выглядел старше моего деда, а рыдал так, как не плакал мой однолетний младший брат.

Старик этот был не одинок в своем горьком до едкости плаче. Плакал и я, сидя один в своей комнате, когда часы по всей квартире сообщали о наступлении тридцать первой минуты нового дня. Я чувствовал себя потерянным, оставленным своим разумом на растерзание мира. Незнакомого мира.

Всю ночь на улицах шли беспорядки. А иногда и бежали. Моя старшая сестра, всю жизнь проповедовавшая отречение от глупого мира погрязших в пороках людей, моя вечно замкнутая в себе сестренка часов пять просидела у телевизора и постоянно названивала знакомым, чтобы обсудить происходящее. Мама впервые пила алкоголь. Отец пропал.

Пришел он утром, испачканный и молчаливый. На все расспросы своей дочери он отвечал односложно, уклончиво. Мама спала. Отец, раздевшись, пошел на кухню: допивать то, что оставила его жена. За младшим братом пришлось ухаживать нам с сестрой.

Встретившись с друзьями на следующий день, я их не узнал (как и не узнавал себя): Хнум стал злее и проклинал всех подряд, не исключая нас, его самых верных друзей; Банебджед подстригся, потому что нынешнего его раздражали длинные волосы, вел себя очень тихо и отречено, а на все шутки Хнума неприкрыто обижался; у Дуллахана дрожали руки на все семь магнитуд по шкале Рихтера, и от каждого громкого звука, раздававшегося на опустевших улицах, он чуть ли не подпрыгивал. С Херишефом связаться ни у кого не получилось.  

– Хуже всего, что невозможно общаться со знакомыми, даже с вами! – в очередной раз сетовал Хнум. – Люди все реально поглупели! Все ваши высказывания мне кажутся идиотскими, как…

– Когда ты уже замолчишь?! – перебил его Банебджед. Его голос напоминал тигриный рык. – Ведешь себя, будто самый умный. Но ты пока такой же дурак, как и мы… Нет! Ты глупее! Глупее и злее.

– Может и злее, но насчет ума я бы с тобой поспорил. Дуллахан, например, умом и до «глобального потупления» не блистал…

– Как мы вообще с тобой раньше общались? Ты ведь настоящий урод!

– Если я тебе так не нравлюсь, можешь просто уйти и начать в одиночестве придумывать, как бы меня посильнее оскорбить или обозвать. А то пока не особо впечатляет.

– Слушайте, хватит этого всего, – вмешался я в перепалку.

– Нет, он прав, – сказал Банебджед, не отрывая взгляда от худого лица Хнума. – Я уйду и постараюсь в будущем избегать вашей компании… Если только Хнум из нее не выйдет.

– Не надейся, – изобразил Хнум обоюдоострую улыбку.

– Прощайте, – произнес Банебджед, разворачиваясь.

– Пока, – пробормотал Дуллахан.

– Надеюсь, еще встретимся, – бросил я вдогонку удаляющемуся другу. – Вернется, когда поумнеет, – прошептал я оставшимся.

–Если поумнеет, – поправил Хнум.

– Правительство обещало исправить все за несколько дней, – заметил я, с опаской глядя на Хнума. Я боялся, что он знает какой-то страшный секрет, о котором не хотел говорить.

– Ты веришь обещаниям правительства? Я все же не самый глупый.

– Правительство не может не исправить лекарство! – вскричал Дуллахан. – Не может!

– Это ты ничего не можешь, правительство может очень многое. Оно может даже запереться в бункере с последними работающими остатками лекарства и переждать там весь грядущий хаос, уже висящий грозовой тучей над каждым населенным пунктом.

– Давайте будем верить в лучшее.

– Верь, Милгрэм, а я не могу. – Хнум потянул палец к ноздре, чтобы, как обычно, в ней поковыряться, но посмотрел на нас и прохожих, смутился, отдернул палец и продолжил: – «Лучшее» и человечество издревле не ладят.

К счастью, оказался прав Хнум, а не я.

Лекарство не могли исправить почти три недели. За это время в моем, маленьком, и общем, большом, мирах произошли величайшие изменения за целый век.

Болезненным ударом для нашей семьи стал уход отца. Он всю жизнь страдал в браке. То, как ему трудно было поддерживать любовные, дружеские и супружеские отношения с моей матерью, замечал каждый, кто находился в нашем доме хоть один день, за исключением, возможно, только самой мамы. Он любил нас – меня, сестру и брата, – но заботиться о детях и воспитывать их, воздерживаясь от криков и применения силы, был готов только из-за своих сильнейших убеждений. Эти же убеждения не позволяли ему оставаться холостяком после тридцати лет, продолжение рода было для него смыслом жизни.

Теперь не было.

Теперь не было многого.

У мамы больше не было работы. Она ушла с нее просто потому, что ей она была противна. Мама всегда ненавидела брать отпуск. Теперь она уволила няньку и стала сама заботиться о братике. Зарабатывать начала сестра, устроившись продавцом в том самом маленьком книжном магазинчике, хотя раньше она считала, что деньги – это яд, а работа – завуалированная смерть. Я тоже искал работу, но еще не определился, чего хочу по-настоящему…

Раньше я даже не думал о своих настоящих желаниях. Точнее, у меня раньше попросту не было настоящих желаний, мыслей, убеждений. Я понял это, сидя вечером на кровати, укрывшись одеялом, отдававшим прохладой, которая сравнима с теплотой домашнего камина, и восхищенно глядя, как оранжевое солнце на западе своим чудотворным светом пробивает серые крепостные стены туч. Залил миллионами потоков дождь, и я осознал, что счастлив, счастлив без лекарства. Мне нравилось постигать истины и ложные истины самому, мне доставляло удовольствие подвергать сомнению слова одних и других – слова каждого. Я ощущал удовлетворение, когда наконец понимал, какая позиция по конкретному вопросу мне ближе, и я ликовал, когда не просто с кем-либо соглашался, а когда сам додумывался до оригинальной идеи, до необычного мнения. Я восторгался вселенским размерам девственного поля, в которое я сажал мысли, одну за другой. Я наслаждался, я упивался собственной глупостью, жить с которой мне было так же уютно, как сидеть, окутавшись еще холодным одеялом.

Я родился. Я родился заново, если вообще рождался раньше. Был ли это я, спавший по десять часов в каникулы, когда вокруг было столько неизученных знаний, столько противоречивых мнений, вечно правых и еще более вечно неправых, столько нового? Был ли мной тот человек, который так редко спорил с друзьями и так мало общался с имеющими другое мнение людьми? Где он сейчас? Был ли он вообще человеком?

Я не знал. И это было прекрасное ощущение.

Что интересно, чувства прежнего существа, владевшего моим телом, никуда не ушли. Я все еще был влюблен в Хатор и даже решился на рискованный поступок: признаться ей в этом.

Я наткнулся на свою возлюбленную случайно: она проходило мимо меня на улице. Я позвал Хатор, но она была в наушниках и не услышала моих слов. Тогда я помахал ей рукой – она будто не замечала меня. Мне пришлось подбежать к ней и потянуть за рукав… Она ударила меня в грудь так, что сердце чуть не разбилось, и вытащила из уха один наушник.

 – Ты чего пугаешь? Что-то важное хочешь сообщить? – раскаленным голосом проговорила Хатор.

– Нет…

– Тогда отстань от меня, Милгрэм.

– Ты опять торопишься куда-то?

– Послушай, Милгрэм, – отчеканивал слова милый рот той любезной девушки, в которую влюбилось однажды мое сердце. – Когда я говорила, что куда-то тороплюсь, это означало, что я не хотела продолжать разговор с человеком. С тобой, Милгрэм, мне говорить совсем не хочется.

Ошеломленный, я смотрел, как девушка, расколовшая мне сердце двумя точными ударами, шлепает по маленьким лужицам, которыми, как ранами и ссадинами после тяжкого боя, была покрыта улица.

Спустя двадцать дней, полных изумлений и разочарований, правительство объявило о поставке новых порций лекарства, работающего так же, как и раньше. Некоторые обрадовались, большинство безмолвствовало. Безмолвствовали один день, пока не объявили об обязательном приеме лекарства «от глупости» в аппаратах. Тогда люди зашептались, потом зароптали, в конце – кричали на улицах и площадях.

У этих людей уже появлялись свои лидеры, авторитеты, чей взгляд на вещи они часто перенимали столь же бездумно, как раньше вкушали нектар отвергнутого ими лекарства. Я не желал ни присоединяться к ним, ни идти против – я просто не принимал лекарство (как оказалось, делать это очень просто). Я не знал, кто прав. Пока не знал. Я хотел узнать и много об этом думал. Мыслей было столько… Каждая мелкая деталь в жизни, которая раньше ни на минуту не отпечатывалась в моей памяти, теперь вызывала в моем мозгу мысленные войны, катаклизмы и апокалипсисы. Мысли не щадили.

На фоне новых волнений пробудившегося общества мы решили встретиться и обсудить все с Хнумом (Дуллахан вернулся к лекарству и отказывался с нами общаться). Перед нами, обхватив мягкими руками однообразные дома, возвеличивалась многоцветная радуга.

– Так ты не знаешь, как так получилось-то, что лекарство вдруг взяло и перестало работать? – спросил я у Хнума, завороженно глядя на радугу. – Ведь подобное ничто не предвещало.

– Я слышал кое-что…

– Что?

– Та самая порция получилась некачественной из-за технической аварии… Якобы один из тех дорогущих, мощнейших компьютеров не выдержал количества информации – или что там не выдерживают эти машины – и взорвался, как боевой снаряд.

– Что же там за информация была, раз ее не выдержал компьютер, который стоит дороже, чем десять атомных бомб.

– Как говорят на улицах, они – те, кто стоит за всем этим – планировали увеличить количество вариантов вдвое, удовлетворить спрос. Ну и загрузили мысли и знания множества ранее не использовавшихся людей.

– Слишком много мнений… Все произошло из-за этого… Столько мнений нельзя было иметь.

– А теперь можно.

– Теперь можно.