Первая осень

            Там, откуда он прибыл – ничего не было.

            Никогда.

Был ли это Ад или Рай, Чистилище, Линия кармана, Вселенная - он не знал.

Знал только, что «Там» – это начало и конец.

           Там – белое полотно, а он –призрак, рисунок, образ, появившийся от соприкосновения кончика кисти и поверхности холста, от того, как упал в кляксу осенний листок и размазал багровые краски, смазав картину и превратив ее в фаршеобразную кровавую массу.

            Жаль только, что в коллизии не существующих и существующих в реальности вещей, он являлся лишь петлей, запятой, образом на бумаге, которому суждено было оказаться в числе пришедших, прорвавших кокон и увидевших свет детишек фантазии.

            Этот день особенно прекрасен в своем ужасающем безобразии.

Осень в тридцатый день лета, что может быть страннее и невообразимее.

Июнь, привносящий что-то среднее между всемирным потопом двадцать первого века и самыми обыденными солнечными буднями, которые, несомненно, должны быть, должны, но их нет, как нет и его самого в реальном мире, и последние отголоски былой надежды падают с неба безмолвными слезами, хрустальными каплями, разбивающимися брызгами на мокром почерневшем асфальте.

Умирает природа. Они умирают.

Они разбиваются, разлетаются микроскопическими частицами и заливают отвратительной текучей влагой всю такую же мертвую поверхность. Когда слеза небес одна – ничто, когда их много – они подобны разрушающей волне. Они принимают уготовленную судьбой участь, потому что знают, несомненно, знают, что мертвы уже давно.

Вода – любая, - та, что стоит в недрах океанов, морей, рек, в лужах и выемках на тротуарах; та, что падает с неба чьими-то горькими слезами тех же иллюзорных богов; та, что наполняет нас внутри и живет где-то извне, поблизости; та, которую люди принимают за что-то фантастическое и живительное. Та, что переполняет планету и исчезает, как давно уже переработанный ресурс - Вода всегда мертвая. И не надо, не стоит тыкать пальцем и кричать, цепляясь за заезженные стереотипы, что это не так, что вода – олицетворение жизни.

Она – всего лишь форма. Всего лишь материя, из которой соткано все остальное, дышащее и ходящее по этой грешной земле.

Она – живое, но уже мертвое во всех своих проявлениях, существо. 

Не более.

Вода бурлит внутри.

Вода под ногами.

Вода придавливает его к асфальту льняными беспорядочными потоками к вымощенному гранитом крыльцу здания, которого должно стать для него новым домом. Его серые глаза такие же, как и растянутое над головой небо, как тучи, как стоячая вода в прозрачном стакане на столе в ее кабинете, где она с улыбкой наблюдает через окно за действиями новоприбывшего.

Она улыбается. Ей это нравится.

А он ненавидит воду.

Так же, как и ненавидит свои намокшие волосы, напоминающие свисающие сосульки.

Лето – время для вдоха, Июнь – переломный момент от плохого к хорошему.

Таксист из серебристой «Киа Спектры», с желтой потертой шашечкой на крыше, недовольно хмыкает, пересчитывает в третий раз наличные в немой попытке найти просчет в мелочевке и, с недовольным видом смотря на промокшего красноволосого парня, вдавливает педаль в пол и уезжает, поднимая фонтан грязной дождевой воды вперемешку с нечистотами, листьями, ветками и масляными пятнами топлива.

Кусок металлолома с убитым пробегом уже пыхтит, едва передвигаясь по абсолютно пустующей улице, оставляя после себя чернеющую грязную полосу, а из открытого окна начинает тихонечко напевать шансон русское радио.

Холодно. Зябко. Даже обидно.

Обидно на погоду – кому хочется родиться в самый отвратительный день лета? Обидно на этого первого встречного водителя из автомобиля, что привез его к подножию нового мира, нагрубил и бросил, фактически вытурил в свет вот так беспощадно.

Обидно на себя – ведь он так мал и незначителен в сравнении с тем миром, что окружает его. Ему известны лишь базовые принципы, подобно животному существу, наделенному врожденными инстинктами, но пока не знающему, когда и где их нужно применять, чтобы выжить.

            Он знает, кем является.

На такой двусмысленный вопрос: «Ты кто такой?», который, несомненно, может раздаться за дверью мощного возвышающегося перед ним строения, юноша будет знать ответ и сможет неуверенно, но ответить, даже под угрозой, что его не воспримут всерьез. Ему известно свое имя, роль, предназначение, малая часть прописанной где-то истории, заложенной под коркой сознания.

            Зарксфорд Хартрей.

Такое сложное и немного грубоватое имя, и за несколько часов своего реального существования и жизни он понял, что возненавидел и полюбил его одновременно. Он – творец сломанных сторон времени и вор воспоминаний, он – всего лишь подопечный создательницы Рины Дейвинг, которая поселила его в свой маленький мир, Хлебобулочный комбинат, и именно вот это место должно стать для него точкой отсчета для начала своего путешествия в жизнь.

Не человек, но он пока не видит разницы между этими двумя понятиями.

            «Спасибо вам, госпожа Рина, за то, что я теперь есть», - трепетно, запинаясь, шепчет про себя красноволосый, выдыхает и видит парок, поднимающийся к плаксивым небесам. И так плохо видит, а тут такой сюрприз. Морщится от капелек дождя, стекающих по его охладевшей коже, зябнут пальцы, но он опасливо, не останавливая себя более, судорожно стучится в возвышающуюся перед ним дверь. Мгновение равносильно вечности, только потом он замечает звонок. – «Но я хотел бы родиться летом, а не умереть от холода в день своего рождения.»

    Создатель Вселенной – это не просто роль, которую ты исполняешь, пока она существует где-то рядом с тобой и пока ты существуешь где-то в ней. Это не просто маска, личина, которой ты прикрываешься от реального мира. Это твоя судьба, это предназначение, это другая, иллюзорная жизнь, где ты – вершитель судеб и бог перед своими подопечными, где они – твоя плоть и кровь, второе дыхание или даже вдохновение.

Знаете, по моему мнению, быть создателем другого мира – это и есть особо оформленное безумие. Потому что внутри, у тебя что-то невероятное, включающее в себя все антиобщественные закидоны, но ты сидишь в наушниках, вырисовывая очередного персонажа, мило и заморожено улыбаешься на то, как все вокруг снова готовы блистать в своих лучах низкопробной посредственности.

И кому это? И зачем?

Просто для того, чтобы окружающие тебя индивиды были уверены в твоей нормальности. И не будем повторять принцип любой газетки или статейки в сети, что «у всех свое понятие нормы». Нормальность в нынешнем мире – обезличивать самого себя и свое внутреннее «я», стать такими же, как и все. Если ты делаешь что-то другое, не принятое в окружении, если ты отрицаешь и отвергаешь элементарные принципы современной модной тенденции – ты уже ненормальной и отсталый.

И это твое безумие. Безумие, доставляющее тебе удовольствие и, черт возьми, привносящее хотя бы что-то стоящее в коллизию бесполезно повторяющихся событий твоей скучной жизни.

        Стук, еще один.

            Тук. Тук. Тук.

            Тук.

            Так безумно хочет познать любовь и тепло домашнего очага Зарксфорд.

            Так стучит от волнения сердце создательницы, бегущей вниз, по спиралевидной лестнице, чтобы открыть ему дверь, ту самую заветную дверь, к которой творец так желал прикоснуться все это время.

            Слыша один и тот же ритмичный стук, они не знают, не подозревают, кто есть, кто.

            Они не знают друг друга. Но уже через долю вечности /мгновения/ все изменится. 

 

«Он уже прибыл!»

            «Так, приготовились все!»

            «Натаниэль, иди открой дверь!» 

            Рина любила дождь.

Даже самый яростный и жестокий, как разрушительная чума, даже переходящий в метающий в разные стороны ураган. Это было единственное состояние природы, которое приносило удовлетворение в расколотую и опустевшую душу и сознание молодой шестнадцатилетней создательницы.

Свежесть, влага, прохлада. Озноб. Чувство свободы на своих губах, когда ты беспорядочно шепчешь что-то, но не слышишь, потому что рычит гром. Царствующее безмолвие в эти секунды, когда все вокруг мокрое – крыши, переулки, тротуары, машины, люди бегут, чтобы спрятаться, -  и ты сам стоишь под этими потоками мертвых капель откровенно мокрый до нитки и просто самозабвенно умоляешь богов о том, чтобы это никогда не заканчивалось.

Вода не-по-слу-шная.

Вода слишком непокорная и свободная, и она готова этой свободой поделиться.

Она поправляет незамысловато прядь челки и кивает, даже соглашается с чем-то, о чем знает только она одна. Уже издалека слышатся возбужденные детские, тонкие голоса, приветствующие кого-то. Кого-то, кто только сегодня появился на свет. Девочка сводит руки за спиной и отходит от запотевшего мокрого оконного стекла, по которому отбивает свою мелкую дробь дождь.

На письменном столе привычный картинный беспорядок, а она по привычке незамысловато раскладывает бумажки и крутит по поверхности черный механический карандаш, вслушиваясь, как его немая песнь сливается с песней дождя в ушах и безмолвным воплем грома на горизонте.

Дождь. Шуршание. Грохот. Смех.

Дождь, как выстрел.

Улыбка. Она не хотела этого делать, произвольное, рефлекторное действие, попытка отогнать от себя тени печали, выедающие действительность к чертям собачьим.

Встает, шумно выдыхая из легких воздух, идет к выходу из кабинета, чуть ссутулившись, придерживая рукой пиджак, хотя пальцы отвратительно дрожат.

            Она не волнуется, нет. Слишком привычно, слишком обыденно, слишком приторно до карикатурного безобразия – и всего вот этого «слишком» - было как никогда много. Встречи новых подопечных давно стали для нее делом по распорядку, таким же, как встретить дальнего родственника – плюс один, минут один персонаж, или даже целая пачка таких же любимых и родных для нее членом семьи – не так важно, на самом деле.

            Встреча подопечного приравнивается к его дню рождения.

Эти мгновения, когда еще наивный и не обремененный здравым смыслом юный человек вливается в такой новый и незнакомый для него коллектив, видит свой дом и чувствует себя счастливым, и это счастье – самое важное для Рины, самое прекрасное и незабываемое из всех эмоций, которое может пережить создатель вселенной.

Это то, что делает счастливой ее.

            Девочка останавливается у входной двери и слышит приветствие. Приветствие, как единственный в своем роде уникальный волшебный ключ, подходящий к одному, такому же одинокому, принадлежащему ему, замку. Приветствие, как путеводитель – если уже на этом этапе он забудет о страхе, потом будет легче.

            Рина стоит, но ведь знает, знает прекрасно, что не положено. Этого нет в расписании. Она никогда так не делала, но почему бы хотя бы раз не нарушить правила и не сорвать традицию, до невозможности скучную, приевшуюся и стандартную. Хихикает, немного маниакально, но потом берет себя в руки и встает невидимой тенью у чуть приоткрытой двери, наблюдая через щель, просвет в конце туннеля за происходящим.

            Вот он, ее новичок.

            Тот, кто прошел этот путь и покинул безликое «Там». 

            «Добро пожаловать», - и голос эхом бьется в черепной коробке встревоженного, скукоженного на пороге парнишки. Ему боязно от всей обстановки, до жути холодно и мокро, длинные пряди волос прилипают к побледневшей коже шеи, а ему неудобно сказать об этом, и первое, что он выдавливает из себя – грустное нечто, которое с большой натяжкой можно назвать ответной полуулыбкой.

            Натянутым верх ногами на Марианскую впадину полумесяцем. 

Выслушайте кучу критики в адрес будущего дома и его создателя, протряситесь весь день в темном и душном автомобиле, стоя в километровых пробках, постарайтесь не сорваться на гнусавого сгорбленного водителя, недовольного своей жизнью, чтобы потом промокнуть под дождем, потому что таксисту захотелось выпить пивка в пабе на окраине города, и этот человек не дал ему остаться и переждать в машине, - поверьте мне на слово, после такого вы точно потеряете даже элементарную веру в человечество и счастливое завершение дня.

Перед ним - худощавый высокий брюнет с желтыми, какими-то золотистыми глазами – приятной наружности, очень милый и, кажется, доброжелательный, резко хватает его за рукав пальто и затаскивает в помещение. Дверь за спиной захлопывается, заставляя красноволосого даже вздрогнуть всем телом.

Пути назад нет.

Отступление не уместно. Игра началась, а он даже не разобрался на этапе обучения, как именно нужно играть, и кто здесь союзники, кто враги, кто такие же, как и он, не разобравшиеся скитальцы.

А за окном все колотит, ритмично отбивает марш дождь.

И он все еще слышит его где-то внутри себя, как будто они уже давно слились и стали одним единым целым. Как будто он – центр небосвода, и конец июня, отвратительный до безобразия, живет внутри него.

- Добрый день. Меня зовут Зарксфорд Хартрей. Я…новый подопечный, наверное, … - шепчет вполголоса набор бессвязных предложение Хартрей, и ненавидит себя за них. Он забыл, забыл со всей этой крышесносной тягомотиной заранее подготовленную речь, и корил себя за это, потому что, наверняка, выглядел до жути нелепо. – Впрочем…не важно…

- Да-да, мы знаем. Я Натаниэль Крон - главный секретарь в Хлебобулочном Комбинате. Тебя уже давно все ждут, Зарксфорд, - черноволосый все вьется вокруг него с той же непринужденной доброй улыбкой, а потом осторожно помогает снять промокшее пальто.

А без него – худощавое дрожащее тело.

Старается подавить в себе озноб, который колотит его до сих пор и сковывает его движения и не дает лишний раз вздохнуть нормально, позволив себе жить.

Не помогает. Непривычно. Это место отличается от всего того, что он видел там, снаружи, вне рамок Вселенной.

Он – птенец, выпавший из гнезда. Он – жертва для показной жестокости и пропитание разгорающейся ненависти, и так будет с каждым, кто оступиться и уйдет в тот мир живых призраков, умирающих и умирающих снова и снова без попытки на перерождение.

Он подергивает пальцами в неопределенном, понятном только для него одного, порядке, и Рина не может не заметить эту существенную деталь. Не может не заметить, как он ощупывает пол мокрой тростью вокруг себя и смотрит куда-то перед собой, словно пытается сфокусировать взгляд.

Она всегда была внимательна к подобным мелочам.

Бедняга.

Дейвинг выдыхает, сводя губы в тонкую полоску и предательски разрывается на две половинки. Создательница открывает дверь полностью – туннель рушится, его больше нет, и она выходит в свет, тусклый свет, проникающий сюда.

- Здравствуй, Зарксфорд! Добро пожаловать домой! – громко провозглашает она, и привлекает внимание темноволосого уравнителя и новоприбывшего длинноволосого сладкоежку, который даже вздрагивает, словно ожидает удара невидимого кулака, но его все нет. – Я знаю, мне уже сообщили, как ты добирался сюда. Мне очень жаль, извини, что так вышло. Дорога тебя очень вымотала, все знакомства и празднества подождут. Сейчас самое главное высушить тебя, дорогой….

            Голос затухает на полуслове, когда она встречается взглядом с серыми глазками Хартрея. Его глаза – эпицентр бури и бушующего океана, пустота, многовековые льды. Кристальная гладь озера, над которым собрались гремящие тучи, осень во всех многообразных своих проявлениях. В них было все, и одновременно не было ничего. Жизнь и Смерть, и все это пропущено через призму быстротечной и не существующей воды, в которых она утопала, утопала и утопала.

Так на нее не смотрел еще никто и никогда, ни разу за все такие стандартные и похожие друг на друга встречи новичков в этом самом холле, в этом самом репертуаре, и она как всегда со стандартной речью, которую сегодня не стала произносить полностью.

Он как вода.

Лишь кажется живым, когда дотрагиваешься, когда расходятся на поверхности круги, но внутри, в его глазах – мрак и только вечная, беспросветная, мертвая пустота.

            «Это она? Создатель? Серьезно?!»

            Рина – одно это имя пробуждало в нем что-то сакральное.

Мысль увидеть создателя будоражила разум образами и представлениями, бесконечно пугающими и непостижимыми. Это желание, особенно после услышанного в том треклятом гнилом пабе на окраине, было несравнимо ни с чем на свете. Для него это немного осторожное «я хочу увидеть» - глоток воздуха и одновременно линия Кармана, в которой уже невозможно сделать вдох.

Это надежда, надежда размером с молекулу водорода, что, хотя бы эта часть сегодняшнего дня подарит ему счастье.

            - Госпожа…Рина Дейвинг? – расслабленная полуулыбка, парнишка прячет ладонь за спину и преклоняется перед ней. С мокрых волос, которые облепляют в этот момент его лицо, стекает, и девочка осторожно дотрагивается до челки ладонью и убирает их за ушко, заставляя творца распахнуть глаза и уставиться на нее. – Для меня такая честь увидеть вас. Я так рад…спасибо, что теперь я ваш подопечный. Спасибо.

            Так началась и закончилась, с приходом этого человека, неделя дождя.

            Его первая терпкая осень, осень в самом разгаре лета.

В его день рождения за окном срывались огромными злобными монстрами грозовые тучи, и их кровавые слезы заливали собой все живое или, по крайней мере то, что хотело называться живым.

 В этот день все началось, - вместе с простудой и кашлем, вместе с теплотой объятий девочки, вместе с запахом свежезаваренного горячего чая с мятой и клубничным вареньем, и закончилось спустя семь дней, когда седьмой затвор ее души приоткрылся перед ним.

            Один человек однажды сказал, что любая вода мертвая.

            Кто бы он ни был, этот чудак прав, разумеется, но одновременно глубоко ошибся в своих суждениях.

            Он, прибывший «оттуда» - есть вся вода, и она сама увидела в его серых бездонных глазах жизнь и смерть, начало и конец, ту воду, что льняными потоками лилась с небес.