46.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 20(3). ПЕРЕМЕНЫ. ШКОЛА.

46.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 20(3). ПЕРЕМЕНЫ. ШКОЛА.

Жизнь входила в свою колею. Все в ней Божественной Милостью теперь было расставлено по местам, все удовлетворяло душу. На горизонте маячило некое достигнутое умиротворение и почти что счастье, ибо две вещи были неизменно при мне – моя семья и моя книга, которую я начинала писать и писала с великим воодушевлением, не находя ни в ком посягательства, ибо даже Саша в этой связи мне прощал не вовремя помытую посуду и  прочие бытовое обязанности, ибо главное было неизменно – это приготовленная еда; ребенка всецело я брала на себя в плане детского садика и воспитания, никак не привлекала его к домашнему труду, но тянула и готова была тянуть все семейные необходимости на себе, уставая, не высыпаясь, но и имея право на свою отдушину.

Мама приехала из Одессы и тотчас зашла к нам. Она привезла  для Светланы куклу, которую купила и передала Валя, тем несколько  озадачив меня своим вниманием. Может быть, за той, оставленной в памяти детской ее неразумностью по отношению ко мне я не смогла увидеть или почувствовать некую ее все же человечность, которую скорректировала в ней и жизнь и нелегкая судьба многодетной матери. Но судьба не дала мне более выйти с ней на контакт и развить свое дальнейшее чувство в прощение или отпущение прошлого…

Дни потянулись  своей чередой. С утра я завозила Светлану в детский сад на Волкова, находящийся в глубине дворов и далее тем же маршрутом ехала на работу в свой Институт. Возвращение с отпуска вещь обычная, но для меня это тоже было событие. Однако, сектор жил своей привычной жизнью, не спеша меня озадачивать новыми программами,  и я оказалась в ситуации пойди-подай, заверь, отнеси… Теперь я вышла из-под начальства Жени Кролева, однако,  с некоторыми своими просьбами относительно того, чтобы напечатать его труды, он время от времени подходил, сменив требование  на более мягкие тона, но это уже была не моя стихия. Я ждала работу серьезную, увлекательную, надолго. Но Бог, зная и творя Свой План на меня, не торопился дать ко мне более требовательное отношение и не потому, что вся главная задача была возложена на молодое пополнение, на ребят, только что окончивших вузы.  Они работали допоздна, не отрываясь от дисплеев, бесконечно озадачиваемые, воодушевленные, вызываемые на ковер, состыковывая программы, называя весь труд важнейшим заказом, где мне со всей женской половиной приходилось лишь считывать их отчеты, чтобы они соответствовали Госту, корректировать и отправлять в нужный кабинет, где это соответствие узаконивалось и т.д.

На работу в силу своей внутренней организации я приходила  раньше всех, простаивала  под дверьми сектора, готовая с воодушевлением взяться за любой труд, соответствующий статусу инженера, но… увы. Сектор жил своей жизнью, где место было всем, за всех отчитывались, как за истинно трудящихся,  но слепому было бы видно, что работа была поставлена  слабо, в угоду  отдельным личностям, но не делу, что сектор неоправданно раздулся и многим приходится делать вид, что чем-то занят.

Хрипунову, руководителю сектора, казалось, и нет дела до этих мелочей, ибо был постоянно занят тяжбой в более высоких кругах,  не оценивающих никак его способности руководителя, как и его ум, выставляющих его то и дело на свой ковер, о чем он частенько жаловался чуть ли ни всем. Тучи над ним сгущались, превращая его в более безвольного руководителя, который, угождая своим подчиненным, не влезал в их дела, хоть все и были обозримы, но предоставил это ведущему  инженеру и руководителям групп.

Он был, ратовал за сплочение на самом деле бездеятельного коллектива,  за всевозможные мероприятия, дни рождения, увеселения в честь тех или иных семейных событий сотрудников. Накрытие столов становилось неизбежным, почти вменялось каждому имениннику, и мне, по сути,  необходимо было по окончании университета войти в эту не мной заведенную колею. Но, увы. Это требовало денег, это требовало согласие мужа. Таких возможностей у меня не оказалось. Я ограничилась лишь тем, что по кавказскому обычаю раздала всем хорошие конфеты, высыпав каждому горсткою на стол. Мне несколько раз было предложено поехать  в Москву или на тот период Ленинград  на курсы повышения квалификации.  Но это уже было невозможно в условиях моей семьи, беспомощности Саши и непроходящего безденежья. Может быть поэтому на меня не смотрели серьезно или отводили мне те роли, которые отводили.

Я готова была гореть в труде, я готова была брать работу на дом в плане написания программ, ибо любила такое творчество, вожделела к нему, знала радость от него, но реальность выводила меня и при таких желаниях и обстоятельствах только и в основном на общение с людьми, как я не предпочитала углубление в себя, в свои мысли, в свои внутренние поиски, интеллектуальный труд. Видимо где-то и в чем-то дефицит такого общения с людьми интеллектуальными  и  был присущ  мне и сказывался на уровне моего дальнейшего развития. Поэтому судьба делала свои акценты, развивая меня с той стороны, заставляя видеть и знать себя с той стороны, которая мне о себе была  и не ведома и не интересна.

Судьба выводила меня на людей  умных, достаточно интересно мыслящих. Общение дома и до этого было общением более низкого порядка, общение в университете - ограниченным, общение же  ранее -  имело для меня преимущественно уничижительный характер. Теперь я выходила на уровень себе как бы равных и начинала наслаждаться  общением с людьми умными, интересными, и все же во многом мыслящими иначе, но все же  во многом мыслящими и просто.

В секторе ко мне начинали проявлять интерес по внутреннему моему содержанию. То, что для меня казалось вещами обычными, для многих было мнением чуть ли ни уникальным, новым, возможным, новым взглядом на вещи. Мои рассуждения, в принципе материальные,  как-то могли задеть и духовное, и глубинное.

Женя, немного поняв более мою суть из моих высказываний,  стал относиться ко мне  чуть ли ни настороженно, как бы стараясь разгадать, кого же он привел в сектор, однако, со временем значительно уважительнее, и его отношение ко мне было как-то во мне отмечено, ибо и со своей стороны не отпускала его мнение, как и присутствие, никак, не могла отделаться от  внутреннего напряжения, когда он говорил, хотя все, что он говорил, не была для меня сколько-нибудь новым или интересным, ни в чем  в житейским плане я не увидела уникальности, нравственности великого порядка, за что могла бы и уважать. Бог  как-то выделял его, на нем заострял внимание, за его голос, за его немногословность, за его кропотливость и трудолюбие,  которое ни во что как-то не выливалось или было недосягаемо для моего осмысления.

Было ощущение, что он работает сам на себя, ни в чем никому не отчитываясь,  трудясь над свои трудом ради научного титула или степени, ради новой ступени, ибо, как мог, выбиваясь из сил,  хотел подняться в своих и других глазах, ибо считал, что имеет на то право, как закончивший два вуза с красными дипломами. Но жизнь диктовала ему свое. Надо было как-то заработать себе квартиру, ибо институт строил дома и многие ребята стали работать на строительстве, ибо за это  была и обещана квартира. Вскоре Женя решился на сей подвиг, ибо жил с женой Лидией у родителей,  потому не заводил детей, желая самостоятельности и независимости полной.  Так, в один из дней и надолго его место за  личным компьютером запустовало, а уже через год  он получил квартиру и жена родила ему прекрасную девочку, которую он, будучи очень амбициозным, назвал так, что и спустя годы я не забыла, - Анжелой.

Не знаю почему, но на период его отсутствия в секторе все во мне на его счет улеглось, стало легче, ибо было постоянное чувство, что, чтобы я ни говорила, он постоянно вникает, оценивает, на это смотрит и что-то в себе рассуждает.  Давно стало яснее ясного, что не из благих намерений, но из своей корысти он пригласил меня работать  в их сектор. Я нужна была там, где отказалась ему помогать его жена, т.е он желал употребить меня на печатание своих научных трудов, ибо к кому бы из сектора он не подходил, все ему отказывали, сам же печатать свое он счел для себя чуть ли ни унизительным, но пришлось, одним пальцем, но свое… 

Простым и легким повседневным общением со мной заниматься мои сотрудницы тяготились, но задавать вопросы о смысле, о ситуациях, о моем мнении – было в порядке вещей. И чем больше задавали, тем более рождались новые вопросы, решать которые я  желала только нравственностью, которая во мне была незыблема. Одна из сотрудниц возмутилась, что ей одной приходится в семье чистить унитазы.  Почти все ее поддержали, виня мужскую половину в устранении полном от дел такого рода… Или,  речь зашла о том, что некий муж никогда не сполоснет после себя и стакан, что каждый день выставляется батарея стаканов, берутся каждый раз новые… Или в результате знакомства с мужчиной одна из работниц была в великом замешательстве, рожать или не рожать от него… Мое резюме в результате таких разговоров, требующих моего также мнения, было непременно – да, мыть  унитазы, мыть стаканы, рожать… речь моя была убедительна, серьезна, настойчива, бескомпромиссна.

Со мной почти всегда соглашались, а если и не соглашались, то все-равно принимали мою позицию, как нравственно правильную. Я советовала так, как поступала сама, как видела лучшим для семьи, для людей, тебя окружающих, ради мира в семье, ради спокойствия призывала брать на себя все, что возможно, ибо только это приносит мир  и в себя, не усложняет отношения, провоцирует  неожиданную добродетель в другом, решает вопросы и других порядков, ибо каждый человек в себе все видит и все понимает, и оценивает, и настраивается на готовность помочь из благодарности из лучших побуждений.

Последовав моему совету одна из сотрудниц родила ребенка и вышла замуж вследствие этого. Судьба не оставила ту, которая сохранила жизнь. Но из всех самым умным, серьезным и интересным собеседником была Щербакова Татьяна. Она была моложе меня на семь лет. Она пришла в сектор уже после меня, только окончив университет. Как-то незаметно мы с ней дружились и стали неразлучны. Таня, имея пытливый ум, буквально глотала мои слова, однако и сама покоряла тонким умом, логикой, понятливостью, гибкостью ума, напоминая мне мою давнюю и единственную до тех пор подругу Нафису. 

К подругам я была не очень привязчива, но ум Тани, ее характер, ее многие принципы находили во мне отзыв, она очень грамотно задавала вопросы, сразу входила в суть, некоторые вещи нравственного порядка принимала сразу же. Я знала о ней уже все, ибо вместе мы ходили в столовую, вместе гуляли в летнюю пору в перерыв  во дворе института, вместе ходили сдавать кровь, когда кликали клич. Таня была человеком и непростым и более как-то ни с кем в секторе не сходилась. Ибо была и своенравна, не терпела  многих других поучений, могла и резко ответить, но ко мне относилась лояльно, чем-то привлекаясь, выходя на долгие диалоги со мной, интересуясь мнением и не очень была рада, когда я уходила с другими в перфораторскую, где надо было обсудить очередной семейный жизненный вопрос с теми, кого она в себе не жаловала.

В отличие от меня она была присоединена в группу Владимирова и без устали, им озадаченная, писала программу, отчитываясь пред ним, получая новые указания и задания,  старательная в труде и очень непростая в общении. Таня была непроста своей прямотой, неким отсутствием легкости, впрочем, как и я, но и негибкостью, как и иногда излишней категоричностью. Иногда такая категоричность на первых порах проявлялась и в отношении со мной. Но она очень легко мною  отметалась логичностью и непредвзятостью моих мнений.

Знакомство с Таней, ее интерес ко мне проявился как-то неожиданно. Однажды ко мне подошла Ольга Тарадина и  дала почитать чью-то рукопись. Взглянув на нее мельком, я вдруг почувствовала характер человека, который ее писал, сама, однако, еще толком не зная других и их преимущественные качества.  Я сказала, что особенного в нем, назвала его возраст, пол, семейное положение, интересы, основные качества, выделила, что в нем привлекательного. Ольга, видя, что я так разобралась по почерку, отметила, что речь идет о… назвала человека и что его качества действительно, насколько она знает, именно такие. Далее мне стали предлагать росписи,  и на мои ответы стали поступать удивления и дополнения тех, кто знал.

Увидев такой вокруг меня ажиотаж, Таня сказала, что все это вздор. На это я попросила ее роспись. Так и произошло с ней более близкое знакомство почти на следующий день по ее прибытии в сектор.

Честно говоря, мое чувствование возникло спонтанно, мне было не очень интересно, но люди отметили, что было сказано все верно и так постепенно по разным вопросам потянулись ко мне, где ответы уже не основывались на вещах непонятных или мистических, но исходили  из логики и моих качеств, как и внутреннего видения, как и моей какой-то незыблемой убежденности, добытой моим опытом.

Так с Таней мы стали друзьями надолго, но судьбе было угодно в свое время нас разлучить, предварительно сведя нас семьями и далее с братом ее мужа Сергеем, который надолго стал очень верным другом моему мужу. Но, это уже потом.

В Тане было много качеств, одно из которых стало моим навсегда, и оно выручало и выручает меня постоянно. Дело в том, что она никогда не боялась показаться невежественной. Если ей было что-то непонятно, то она начинала докапываться, скрупулезно следить за мыслью другого, не стеснялась задавать простенькие вопросы, как бы они ни казались примитивными, она добывала свое понимание за счет мнений других, предвзятых или осуждающих, она в своей последовательности находила ответ постепенно и вглубь.

Я научилась именно от нее, как бы высоко человек ни стоял, как бы ни был амбициозен, какое бы положение ни занимал, но если он мне отвечал и было непонятно, а это знать для меня существенно, то я не прятала, как раньше, боясь его мнения, свои вопросы за ширмы ложного понимания, но также начинала спрашивать и спрашивать, уточнять, пусть это и нервирует его, но по своему положению, по роду деятельности он знает и не может отказать в ответе на те вопросы, которые ему кажутся примитивными, но собеседник  с ними встречается первый раз.

Также, во время философских дебатов  с личностями разумными такое поведение, такой настрой, такое терпеливое вычленение сути сказанного из него только способствует полному его пониманию и адекватному и более точному ответу. Во время разговора с другими я научилась, благодаря именно Тане,  смотреть прямо в глаза, не робея, и высказывать вещи может быть и не верные, но те, которые синтезируют ответ точный. Когда Таня чихала, а сидели мы рядом, то она тотчас опережала любого, говоря себе: «Будь здорова. Спасибо.» . Это тоже было удобно, хоть и немного странно. Но были и вещи, которые я не могла ни принять, ни разделить. Это относилось к поискам в ее судьбе и ее методу, которые  мне казались не лучшими.

На этом  я от нее в свое время и отошла. Да и,  не будучи религиозной, я уже не могла переносить за всем стоящие и пустые разговоры, ибо разумно все время говорить тяжело, у меня начинала болеть голова, стучало в висках, щеки краснели, я утомлялась. А вот говорить о мирских обычных делах, переливая из пустого в порожнее, было мучительно, даже с мамой… Уединение в себе, предпочтение этого состояния было видно другим.

Однако, и на работе судьба решила меня озадачить. Поскольку, кроме дружеских отношений у меня часто с Татьяной были и разногласия, я пересела за стол у окна, возле Майи Сергеевны, ведущего специалиста, которая и сама была немногословна, и начала в условиях  такой изолированности продолжать на работе в виду своей малой занятости писать  и далее свой роман, уткнувшись в бумагу, строчить, черпая в себе вдохновение, почти бесстрашно, никому не разъясняя над чем, что и для чего, создавая, тем не менее, видимость занятости и так решая вопрос о своем времяпрепровождении с толком.

Однако, мне еще предстояло уподобиться Тарадиной Ольге, которая была вечно в общественных делах, активным  вначале комсомольским, а затем партийным лидером, к которой  и по которой телефон чаще разрывался, чем  ради нашего начальника.

Судьба озадачила меня немного раньше, почти с первых же дней, как только я поступила на работу в РНИИРС. Дело в том, что  на втором этаже, где был вначале расположен наш сектор до переезда на третий этаж, я обнаружила во всю стену  вывешенную стенную газету «Волна». Столь серьезное предприятие не имело своего печатного органа, однако,  все новости, события,  научная жизнь, работа профсоюзного комитета, комсомольской организации, как и партийной,   отражалась в газете, которая издавалась два раза в месяц, писалась ручным способом, была достаточно официальным органом, полностью отражающим научную мысль, достижения, отчеты, планы, включая поздравления, истории личной жизни отдельных людей, пожелания,  планы. Газета была читаемой, серьезной,  любимой и авторитетной.  Ознакомившись с газетой, я направилась в партийный кабинет, где также сидел редактор газеты, уже достаточно немолодой человек, и сказала, что газета интересная и, если возникнет необходимость, я могу написать для нее статью, выступив в роли внештатного корреспондента.  Моя инициатива была принята  уважительно и скоро меня озадачили действительно темой, требующей  выход на людей,  сбор информации через собеседования. Я никак не могла преодолеть в себе тягу к перу, в любом варианте, я буквально жаждала писать, общаться, ибо невозможно было отказать в себе в таком удовольствии. Недели полторы я собирала материал, брала интервью, разговаривала с многими сотрудниками. В итоге была написана столь большая, необъемлемая статья, что стали  помещать ее  частями, от редакции к редакции… А еще через некоторое время меня вызвали в парткабинет и предложили стать заместителем главного редактора газеты «Волна». Все это, конечно, на общественных началах, но… вместо того, чтобы  писать программы, я на работе занялась  литературной, организационной деятельностью, вошла в состояние людей уважаемых, охраняемых общественностью, глубоко чувствуя, что ни тем занята, ни так себе понимала работу, но судьба влекла, чуть угрызая совестью и делая меня в своем роде популярной и  уважаемой. 

Главный редактор газеты звонил  почти постоянно, звонила я, как говорится, не взирая на лица, требуя  от начальников тех или иных подразделений  выхода в срок необходимой статьи, курировала всех, кому необходимо было высказаться, планировала  издание газеты,  осуществляла контроль, ругалась и требовала по телефону, подбирала название статьям, радела о том, чтобы газета выходила в срок. Моя речь по телефону к достаточно представительным и уважаемым людям была требовательна, настойчива, приходилось  о чем-то договариваться, где-то переносить сроки, на чем-то делать акцент. Иногда меня спрашивали, а с кем это я говорила и присвистывали, ибо личность была недосягаема для многих. Но работа требовала, и мною были удовлетворены, ибо  от меня исходили многочисленные предложения,  новшества… 

Мои планы были немаленькие. Я желала создать почтовый ящик, через который можно было партийной, комсомольской и профсоюзной организациям, как и научным руководителям разных подразделений задавать самые животрепещущие вопросы и через газету на них отвечать, также приходилось радеть за многодетные семьи, когда речь шла о распределении материальной помощи, приходилось участвовать в комиссии по распределению жилья, ходить по домам и смотреть жилищные условия претендующих на отдельное жилье, поскольку институт строил дома для своих сотрудников. В один из таких походов я категорически отказалась подписать документ, дающий право на улучшение жилья, поскольку претендующие жили достаточно безбедно, это был частный дом, достаточно большой, где жили престарелые родители и во дворе было неплохое строение со всеми удобствами для молодых. Зная, что бывают условия и похуже, что здесь достаточно места, я отказалась  категорически, ничего не в силах с собой поделать и, по сути, в отличие от других  вынесла свой приговор однозначно, не взирая на предоставленные мне многочисленные награды хозяина дома, старика лет восьмидесяти.  

Мне приходилось терпеть свой  мягкий и жесткий, бескомпромиссный характер достаточно часто. Словно стена становилась во мне,  и преодолеть ее было невероятно. Только теперь я понимаю, что это состояние было дано от Бога, как и все другое, где приходилось себя проявлять. Бог отнюдь не планировал сделать из меня добросовестного инженера, погрязшего в бесконечных программах, но выводил на людей постоянно, давал через них понятие о себе и своих качествах,  я начинала осознавать себя все более и более, как человека неординарного, твердого, где чувствовала несправедливость или  где могла пострадать нравственность. Для людей я была непростой, не легкой в общении, слишком твердой и самоуверенной. Я выбивала статьи в газету «Волна»  с напористостью, которую от меня не ожидали,  я была в этот период неуступчива,  многословна, стремилась убедить и главного редактора только успевала ставить перед результатом.

В таком состоянии, в такой деятельности меня тем более не пытались озадачивать делами нужными для сектора, ибо за мной стояли важные организации,  и моя работа  была еще более активна, чем у Тарадиной Ольги, достаточно уважаемой и активной на попроще партийной организации. Но Ольга была человеком себя уже давно зарекомендовавшим в комсомоле, мягким, многословным, душевным. Я же… просто деловым, активным, не взирающим на лица,  постоянно привносящим какие-то новшества, как и исполнительным, ибо никуда и никак не могла деться от чувства ответственности и необходимости, как и важности.

У главного редактора на мой счет были и свои предложения, он постоянно доставал меня тем, чтобы я, как программист, написала программу, чтобы автоматизировать процесс издания газет, уже начинал со мной суть программы обговаривать, однако, во мне начинало расти  чувство большой неудовлетворенности, несоответствия моей работы и того, чем я занималась.

Это было состояние подвешенное, неопределенное, не смотря на полную поддержку со всех сторон, положение, которое было мне не по нутру, где не видела для себя  нравственного внутреннего согласия. Меня начинало угнетать  и свое положение в секторе, где мне платили деньги невесть за что, что готовы были меня принимать так, как есть.

А между тем,  в стране начинали происходить перемены. Все во мне жило в ритм новому веянию. Редкие полчаса я не подходила к радио, которое, не смолкая, работало в секторе, и не слушала выступления политиков, я заслушивалась речью Михаила Горбачева, уже делая это  не с места, как раньше, но открыто  вставала и вникала в каждое слово, не смея пропустить. Жизнь страны становилась моей жизнью, я жила ее интересами и не потому, что была занята в общественных работах. Это, оказывается, было моей сутью, моим воздухом.  Я желала вникать в перемены, я их приветствовала, я ими дорожила. События в стране переходили в мой внутренний мир,  в мой патриотизм, в мою веру, в мой смысл. Все чаще и чаще я ловила себя на том, что мне не хочется так работать, мне не хочется заниматься делом, которое столь неопределенно. Я все еще мечтала о труде, в котором можно гореть. Познав этот огонь, вкусив нектар от умственного труда, познав наслаждение в труде, хорошо представляя, что значит любить работу и отводить ей и в ее благо все свободное время, я была, однако, занесена в другую степь, где чувствовала себя, как рыба в воде, но здесь я  была как-то незаконно… 

Внутренняя дисгармония мучила, мутила, требовала перемены событий,  и мысль все чаще и чаще останавливалась на том, чтобы уйти работать в школу.  Работа в школе мне казалась именно тем местом, где эту работу ничем другим невозможно подменить, никак не возможно здесь оказаться ни при делах. К тому же,  через дорогу от нашего дома строилась школа 102. Это было и удобно тем, что Света скоро должна была пойти в школу и необходимо было, чтобы она была присмотрена. Также, меня  располагало то, что, будучи занятой в школе  полдня, я могла не только  смотреть дочь и отдавать время хозяйству, поскольку Саша никогда и ни чем себя не утруждал, начиная с покупки хлеба, но и  в новых условиях могла больше времени отдавать своей книге, которая уже писалась во всю, печаталась на портативной машинке и была для меня  всем моим смыслом и надеждой.

Школу заканчивали строить в 1986 году. Переговорив с директором будущей школы Шпаковой Любовью Викторовной в начале лета этого  1986 года, я  уволилась с РНИИРСа, очень сильно опечалив редактора газеты «Волна»,  и думаю, не очень сильно  огорчив  сектор в плане моей полезности.

На этот период Василий Иванович Хрипунов уволился, не выдержав натиска высшего начальства,  и в секторе остался лишь исполняющий обязанности. Ходили разговоры и о том, что к Новому году будет сокращение. Не знаю, могло ли это грозить мне. Скорее всего, нет. Но,  тем не менее, не смотря на многие уговоры, я предпочла то, что предпочла.  Прощаясь с сектором я, конечно же, стол не накрывала. Мне вручили от сектора букет цветов. Но,  увы. Желая все оставить позади, ни к чему не привязываясь, я без особого смысла сунула этот букет в ближайшую урну, ибо так и не нашла в этом весьма уважаемом заведении своего пристанища. Хотя, видимо, дело было во мне и зависело от Плана Бога на меня. Бог решительно и по жизни не давал то, что не могло способствовать в дальнейшем Его Планам на меня. В этой жизни материальный мир мало радовал меня  тем, к чему я постоянно стремилась, – самоотверженным материальным трудом.

Но сколько же надежд я связывала со школой…  Начиналась новая полоса в моей жизни, как и многое непредвиденное…  Я оставляла работу без сожаления, без боли, в легком недоумении относительно самой себя, уже в который раз ищущей одно, но получающей другое, желающей проявить себя в одном, но проявляющей себя там и тем, где мне не было интересно по большому счету и что готова была оставить без сожаления в угоду своей идее, достаточно великой, но почему-то разбивающейся о то, что щедро давала судьба.

Моя тяга к перу мне отаукивалась  во всех начинаниях, выводила меня туда, где мне было комфортно, но никак не отвечала понимаемой мной правильности бытия, заносила туда, где другие не возражали и что-то во мне было применимо. Но внутреннее брожение делало свое неутомимое дело. И все же что-то влекло, затормозить было невероятно, надо было себя увидеть, почувствовать, в чем суть лидера, хоть маленького, научиться не бояться общения, доверять себе, а точнее Богу в себе, подающего почему-то именно здесь уверенность, мудрость, понимание и возможность убеждать и вести за собой.

Однако, была маленькая, но существенная причина не укорениться везде. Это, увы, мое материальное положение, не интересная, что ни говори, одежда и внутреннее вечное на этой почве неустроенное состояние. Я должна была все отведать штрихами, не зная, что вылить  себя все же придется и по немалому счету, что это все лишь школа, малая прелюдия общения и выхода в люди, мне предстояло и заговорить и непосредственно и писать, отдавая не свое, но Божее и не на суд, но на безоговорочное принятие в итоге.

Мне предстояло начать писать Святые Писания и то после очень и очень непростой и всесторонней подготовки, которая и была вся моя предыдущая и жизнь и в еще большей степени предстоящая, куда школа входила, как великий наставник общений и самопроявления, как и добывания в себе качеств, о которых я и не подозревала, ибо быт не только определяет сознание, но и поднимает нагара залежи в человеке, все, что им наработано и в прошлых воплощениях, заставляя их применить по назначению, укрепить одно, отсеять другое, усомнить в третьем, взять за основу в четвертом, создать базу для развития в будущем, в пятых, и многое другое, что еще имеет на душу Бог в Своих Планах.

Во всяком случае,  в РНИИРСе Бог помог защитить диплом, ибо здесь была дана тема и условия, как и возможности, здесь Бог дал написать  в частых уединениях и немалую часть моего романа, здесь я смогла увидеть разумность людей науки, их качества, зависимости, интересы, ни чем особо в большой степени не поразившись, ибо и научный склад ума никак не отражал в себе силы и нравственности в том понимании, которое было присуще и мне. Люди были обыкновенные, хоть и амбициозные и многословные,  и мудрящие и  ищущие,  и битые и бьющие, но также по-своему отмеченные жизнью и ее неурядицами, также предпочитающие  зачастую и неправедные выходы из бесчисленных ситуаций и делающие не лучшие предпочтения. Это не была  тем более и за одно духовная  элита, но все же достаточно ущербная нравственно и зависимая от бытия, ибо имела, прежде всего, обычную материальную начинку.

Но на фоне всего, внутренне все же как-то пренебрегая сравнениями, я должна была все же увидеть и себя, еще раз подчеркнуть в себе какой-то неутомимый поиск, какую-то невосполнимую энергичность, какое-то пристрастие к душам, к внутреннему миру людей, дающих мне  неожиданный опыт, который я переносила на своих героев пишущегося романа, наделяя их качествами и привязанностями реальных людей, делая их живыми, пристрастными, жаждущими знаний и нет, любящими жизнь и нет, делающими ошибки, страдающими, извлекающими опыт, во всем многообразии и непохожести друг на друга.

Всевышний, вовлекая в общение с другими,  давал мне увидеть себя и так, как мне казалось необъяснимо,  ибо это было и мое и не мое, это было качество настолько привлекательное и проявлялось во мне ни один раз, так, что и хотелось, чтобы оно было во мне всегда, неотъемлемо принадлежало мне и проявлялось,  себе не изменяя, в ситуациях достаточно непростых. При всей моей пристрастности, при всем входе  в события, оно  мелькало вовремя почти жемчужиной редкой, наслаждало, как-то утешало и почти что-то обещало. Но для чего это качество,  в чем, откуда его истоки, что оно собой знаменует… Увы. Было сокрыто. Цена ему не известна.

Однажды Бог устроил мне непредвиденную ситуацию, связанную с моей общественной работой заместителем главного редактора нашей газеты «Волна».  Газета уже была готова к  очередному выпуску, ее ждали, все статьи уже были на ней размещены, кроме одной, очень важной. Я иззвонилась, истребовалась, настаивала, убеждала, ссылалась на сроки и авторитеты и, наконец,  в назначенный час, взяв рулон всей газеты, направилась к  задолжникам в их отдел, желая воочию показать, что дело за ними, что они должны все оставить, все прочие дела  и срочно написать свою статью, которую они затянули за все видимые и невидимые сроки. На самом деле, вопрос о газете и ее своевременном появлении был делом очень серьезным, она поддерживалась и опекалась  партийной организацией, как и комсомольской, и профсоюзной, поскольку отражала полностью все события, все открытия, все успехи, все жизненно-важные  возникающие вопросы, была рупором всех организаций, голосом начальников отделов, как  и администрации.  В вожделенном отделе я развернула газету, указывая на зияющее место, где по плану должна была быть размещена  долгожданная статья. Ребята, научные сотрудники, однако, достали, видя мое рвение, с усмешкой уже готовую заветную  статью и  предложили ее наклеить сами,  водворить на свое законное, пока пустующее место, дабы этим в какой-то мере умилостивить меня. Однако, один из них, наклеивая статью, как бы не прекращал брюзжать,  виня почти с естественным видом и раздражением меня в том, что я отвлекаю от работы, что можно было перебиться и без этой статьи, что можно было заменить ее другой, так переходя на все более высокие и раздражительные  нотки, так, что уже не говорил, а кричал, обвиняя меня и нашу газету, как и  редакцию, в нашей непонятливости и чрезмерной требовательности. Однако, статья была все же приклеена,  и газета готова была меня порадовать  своей завершенностью можно сказать в срок, хотя выбивать статьи было далеко не просто. Вдруг, распыляя себя, говорящий, вернее, кричащий уже сотрудник  этого отдела вдруг неожиданно, никак не предвидено, резкими движениями стал гневно, очень искренне  поливать всю газету, все статьи, столь не просто доставшиеся, желтой массой клея, буквально на глазах превращая газету в ужасное  зрелище. Он портил газету в видимой злости, обстоятельно, не давая и надежды хоть на одну уцелевшую статью. При всем моем рвении, при всей моей ответственности, при всей моей любви к  газетному труду я вдруг почувствовала в себе небывалый штиль. Ничто, ни внутри меня, ни на лице не дрогнуло,  ни одно слово, ни одно движение не попыталось удержать столь преступную и неуемную руку. Я вошла как в экстаз мира в себе абсолютного, не беря на себя ничто,  никак не реагируя, ни голосом, ни движением. Я просто смотрела. Когда добрая партия клея была неумолимо вылита,  не дождавшись моей реакции, парень несколько смягчил лицо,  как бы винясь в содеянном, попытался как-то проявить  мятежность, но видя, что все безрезультатно,  стал молча делать то в окружении других, что стало расставлять случившееся по местам однозначно. Очень быстро, ладоней руки он стал  скатывать клей с бумаги, со статей, со всей газеты, так, что он, клей, оказывается, и не мог причинить вреда газете, ибо имел такое свойство - не только клеить, но и подобно терке очищать бумагу, усиливая ее белизну и не влияя на напечатанное. Газета после такой процедуры стала еще свежей, еще белей, еще привлекательней. Ребята выдали единый одобряющий вздох от такой реакции, где я  проявила качество неожиданное, не присущее многим, неадекватное  ситуации. Я же уходила в понимании, что не могла действительно возмутиться по праву, ибо легко, тотчас положилась на судьбу, никого не виня и полностью доверяя чему-то в себе. Таких ситуаций  в моей жизни было не так уж и много, но в  непредвиденности  события из меня никогда не вырывался крик, даже если  была явная угроза жизни. Я не устранялась, не стремилась предотвратить, и рука судьбы и в таких, и в более сложных ситуациях  как бы зависала надо мной и отводилась ( и не отводилась)  и не только в такой шутливой форме. Штиль во мне, абсолютное бесстрашие… откуда они брались, чем во мне поддерживались и за счет чего подтверждались? Где корни и в чем такой практики?  Откуда мне было знать, что это великое состояние великих йогов, называемое отрешенностью… Оно иногда посещало меня, радовало, но, отнюдь, не было постоянным, ибо иногда я все же вовлекалась в материальные игры и проявляла великое небезразличие, но и в нем уходила в себя и в себе замирала, отрешенная, безучастная, нежелающая контактов с причиной в лице того или иного человека, хотя любая причина – от Бога. И вот теперь я уходила работать в школу, не зная, какая непростая йога здесь еще меня ожидала и что это качество еще ни раз меня посетит… Продолжение следует.