Жёлтый подсолнух

Эта необыкновенная история началась так, как и начинаются все подобные истории: пением маленьких пташек, возвещавших о наступлении нового дня, в то время как большинство обитателей города еще нежилось в сладкой полудрёме. В это самое чудесное время суток Красота по обыкновению парила над городской площадью. Она осматривала свои владения и с удовольствием отмечала, что не было места уродству и неказистости в этом городе: струи фонтанов были чище хрусталя, в палисадниках располагались дивные цветы, тянувшиеся своими лепестками к игривым лучам солнца, оставлявшего на светлых стенах домов дрожащие блики, и даже здание ратуши, несмотря на своё отнюдь не весёлое предназначение, выглядело крайне приветливо благодаря изысканной лепнине на фасаде. Внимание Красоты привлёк молодой Учёный, праздно расхаживающий по почти пустующей улице. Юноша остановился у невзрачного газетного киоска и недовольно сдвинул брови, вперив свой взор в крупный заголовок одного из передовых изданий, славившегося своевременностью предоставляемых сведений.

– Тоска!.. – непроизвольно вырвалось сдавленное стенание из груди Учёного. Красота заинтересованно приблизилась к прилавку и из-за плеча Учёного взглянула на то, что вызвало в нём приступ апатии. Заголовок гласил:

«Красота на языке изобразительного искусства: неизвестное ранее изображение Венеры, датируемое XVII веком, прибывает в городской музей!»

– Друг мой, что Вас огорчило? – неожиданно обратился к Учёному незаметно подошедший к киоску молодой человек, отчего последний вздрогнул. Вновь прибывший носил кремового цвета шляпу и был обладателем залихватски закрученных усов.

– Объясните мне, Альберт, – Учёный перевёл взгляд на молодого человека, – почему в односюжетных полотнах, воспевающих однообразный образ белокурой прелестницы, в застывшем обтёсанном куске камня, изображающем одномоментное чувство, в геометрически выверенных и оттого заурядных готических соборах многочисленные ценители искусства видят красоту? Почему это считается красивым?

Затем Учёный отрешённо посмотрел в сторону и, понизив голос, произнёс:

– Что есть красота?

Молодой человек с именем франкского происхождения[1] после мгновения тишины, прерываемой шумом оживляющейся улицы, внезапно рассмеялся и энергично похлопал приятеля по плечу:

– Очень глубокомысленное высказывание! Вам с Вашим гамлетовским нравом впору на театральные подмостки выходить. Признаюсь, я был бы самым преданным Вашим зрителем. Чем бы ни была эта Ваша «красота», неужели, друг мой, Вы станете отрицать, что вон та, как Вы изволили выразиться, «белокурая прелестница», Вам не по душе? – при этом Альберт любезно улыбнулся проходившей поодаль молодой красавице в тёмном платье, облегающем её стройный стан, с ажурным зонтиком в изящных гантированных руках.

– Надеюсь, – непринуждённо продолжил Альберт, не обращая внимания на угрюмый вид своего друга и по привычке приглаживая усы, – надеюсь увидеть Вас на завтрашнем обсуждении последних исследований Августа Вейсмана. Этот чудак всё ещё не может усмирить своё желание защитить Чарльза Дарвина вместе с его учением.[2]

С этими словами Альберт оставил Учёного наедине со своими размышлениями. Красота же, всё это время незримо присутствовавшая при состоявшемся разговоре, решилась помочь юноше. Она всегда испытывала слабость по отношению к пытливым умам, хотя нередко и лишала их своего непосредственного благоволения.

И обратилась Красота к Поэзии, и попросила её призвать служителя своего, Поэта, чтобы показал он Учёному всё великолепие слога в весомых одах, красочных панегириках и сладкозвучных поэмах и чтобы отыскал он, Учёный, в многообразии этом самоё Красоту. Но, когда на следующий день по дороге из университетской лаборатории молодой Учёный с присущей многим представителям науки рассеянностью задержался у полураскрытой двери букинистического магазина, откуда доносились чеканные возгласы читающего свои стихи Поэта, не внял он их волшебству, не оценил подношения и лишь пожал плечами:

– И что, в этих речах – красота? Они – лишь удачное сочетание форм и языковых структур, опирающихся на закреплённые каноны древнегреческого ораторского искусства.

И позвала тогда Красота сестру Поэзии – Музыку, и попросила помощи Музыканта, баловня гармонии и патетики. Но и в этот раз остался безучастным Учёный к стараниям её: лишь на мысли о природе звуковых колебаний натолкнула его могучая россыпь аккордов, извергаемая из недр аспидного рояля изящными пальцами, – словно их обладатель сошел с портретов Ван Дейка, – Музыканта, дававшего концерт в Университете. Подумал Учёный:

«И кто находит красоту в этом строгом ряде тонов и математически исчислимых законах их соотношения?»

И воззвала Красота к Любви, и послали они в дар Учёному юную красу. Лицо её было белее мрамора, кораллы губ её ещё не были тронуты огнём страсти, сапфировые глаза её источали мягкий переливающийся свет, а золотистые волосы волнами локонов опускались на берега её округлых нежных плеч. Но и теперь Учёный окинул безразличным взором представшую перед ним поутру в лаборатории дочь профессора, пришедшую вслед за своим отцом, и лишь вздохнул:

– Она мила, и только. В её благолепии – один холод картинности.

И изумилась Красота неблагодарности дерзкого юнца, и решила показать ему самое дорогое, что было у неё. Однажды, когда Учёный по своему обыкновению прогуливался по полю на окраине города, нарушая белизну листов своей записной книжки многочисленными формулами, увидел он неподалёку скопление жёлтых подсолнухов. Они слегка покачивались на своих крепких стеблях и яркостью лепестков затмевали даже дневной свет.

– Heliánthus ánnuus[3], – деловито произнёс Учёный и, захлопнув книжку, подошёл к одному из цветков. Он сорвал его и начал пристально изучать. На некоторое время он забылся, поддавшись очарованию замысловатых узоров семян в лоне цветка, но вдруг ухмыльнулся и молвил:

– Даже цветок этот чудный, дитя Природы, обязан своей гармоничностью логарифмической спирали и числам Фибоначчи.

Цветок упал в траву, а Учёный провозгласил, думая, что никто в этом просторном поле не слышит его:

– И в помине нет никакой красоты, есть лишь великая и непоколебимая Логика!

На мгновение ему показалось, что он услышал позади себя тихий обречённый вздох, но не придал этому значения – мало ли что почудится после стольких часов работы в лаборатории? –  и быстро пошел в сторону города. А Красота, как и всякий, от кого отреклись, провожала его полным боли взглядом…

Учёный же продолжил свой жизненный путь рука об руку с Логикой, превознося её надо всем сущим. Поговаривали, что он весьма крепко утвердил свои позиции в научном сообществе. Говорили также, что всё-таки он женился на прекрасной дочери профессора; однако ходили слухи, что он настолько самоотверженно посвящал себя многочисленным физическим опытам, что даже не сразу заметил, как та сбежала с танцором из местного театра – как утверждали одни, – или с иностранным искусствоведом, – как утверждали другие, – который в узких кругах был известен своими искромётными статьями по эстетике. В любом случае Учёный большую часть своей жизни провёл в одиночестве, и уж настолько не волновали его более вопросы о Красоте, что он сам не осознавал и свою несокрушимую привлекательность: порывисто идя по улице, опираясь на золотистый набалдашник трости, с развевающимися тёмными непослушными волосами, обрамляющими лицо, примечательное точёными чертами, с неизменной фиалкой в петлице сюртука, скроенного по последней моде, не замечал он устремлённых на него восхищённых женских взглядов и не слышал застенчивый ропот их разговоров о нём. Не понимал он, что, не познав Красоту, всё равно он не сможет избавиться от Её печати, наложенной на него при рождении…

Однажды вечером, когда шёл проливной дождь, вонзаясь ледяными иглами в дорожную гладь, когда рваные тучи застилали небо, когда уютно рокотал гром и всё живое скапливалось вокруг источников тепла и света, уже постаревший Учёный, не обременённый житейскими тяготами, удовлетворённый своим положением и даже имевший в своём послужном списке несколько наград за заслуги в исследовании термодинамики, возвращался после собственной лекции в Университете. Все помыслы его вертелись вокруг желания поскорее оказаться в своём скромном, но качественно обустроенном жилище и испросить у горничной тёплый отвар. Мимо него пробежали дети, подставляя сияющие лица и маленькие ладони неприятному взрослым дождю и вторя чуть осмелевшему грому звонким смехом; проехал мимо экипаж со слегка напуганными грозой и оттого суетливыми лошадьми; лавочники и купцы в торговых рядах прятали свои товары под навесами. Внезапно Учёного привлёк вид старухи в лохмотьях. Она сидела рядом с корзиной, прикрытой плотным сукном, из-под которого виднелось нечто светлое, необъяснимо притягивавшее Учёного. Он подошел поближе и вдруг остановился как вкопанный – в корзине лежали ярко-жёлтые подсолнухи.

Вмиг перед Учёным возродилась единственная неразрешённая загадка его жизни, единственная тайна, неподвластная Логике; пробудились сомненья прошлого, вмиг в его сердце заклокотал пронзительный порыв познания. И не смог он сдержаться, и подошёл к старухе, и опустил несколько монет в протянутую костлявую руку, и, взяв цветок, ощутил кончиками своих продрогших пальцев его прочный стебель.

– Какая красота! – вдруг за его спиной раздался высокий голосок. Учёный резко обернулся и увидал перед собой маленькую девочку – одну из тех детей, которые несколько минут назад так смело радовались дождю.

– Что Вы сказали, юная леди? – переспросил Учёный.

Девочка лишь улыбнулась, посмотрела на цветок в его руках и, окликаемая своими друзьями, убежала.

Вернувшись домой, всё ещё сжимая в руке жёлтый подсолнух, Учёный долго не решался взглянуть на него. И лишь когда он зажёг камин и устроился рядом с ним в мягком тёмно-бордовом кресле с бархатной обивкой, он осмелился поднести цветок поближе к уже плохо видящим глазам. Увидел он, как отливают золотом душистые тонкие, словно крылья мотылька, лепестки, как переливаются багряный, огненный и зелёный цвета в сердцевине цветка, подчиняясь бесконечному круговороту, который, имея началом центр, никогда в нём не сходился. Признал Учёный, что никакие формулы, никакие законы не близки ему так, как то неведомое, что заставляет их работать, как то, что дано ему только видеть, но не понимать, чувствовать, но не подвергать анализу. Понял, как непростительно долго заглушал он в себе единственный сильный зов, который когда-либо присутствовал в его сердце:

– Явись мне, возьми меня… – прошептал он и благоговейно опустил лицо к подсолнуху, вдыхая его пряный аромат… Красота, уже давно поджидавшая Учёного, коснулась седых волос его. Он почувствовал, как внутри зарождается давно позабытое тепло, и по сравнению с ним языки пламени, танцующие за чугунной решёткой камина, казались ему холодными. Он ощутил, как возвращается к нему утраченная юность, как снова прозревают глаза, в то же время наполняемые слезами священного чувства. Он поднялся с кресла и трепетно протянул вновь обретшие нежность аристократические руки навстречу Красоте.

– Возьми меня… – продолжал шептать он, не замечая, как вокруг него, словно мираж, тает и каменный камин, и дубовый стол с аккуратно сложенными на нём стопками исписанной чопорным почерком бумагой, и массивное кресло, и невысокий дом с арочными окнами, и неширокая улица с неровной брусчаткой.

И пошёл он за Красотой! Шёл он по дороге из ослепительного света, и щёки его обжигали солёные, как морские воды Адриатики, слёзы, и, дрожа, пытался он коснуться Красоты. А она показывала ему высокие горы, подёрнутые голубоватой дымкой, которую рассекали своим полётом стремительные ястребы. Обрывы у этих гор встречались с непокорным океаном, и брызги жемчужинами блистали на солнце...

Шёл Учёный за ней, повторяя вновь и вновь:

– Возьми меня!..

И давала Красота слушать ему пение невиданных птиц в скрытых от людского глаза рощах, где цветёт остролистый плющ, где резвятся молодые рыси, а вдали шумит могучий водопад.

Учёный же твердил:

– Возьми меня…

И являла Красота ему прелестных детей, играющих в необыкновенном саду с развесистыми яблонями, которые весной устилали дорожки сада светло-пурпурным ковром, а летом давали налитые соком ярко-красные плоды.

Наполненный невыразимым счастьем, Учёный следовал за Красотой, куда бы ни вела она его, он смотрел туда, куда бы ни указывала она мановением своего перста, и слушал то, к чему бы ни велела она ему прислушиваться. И вдруг почувствовал он, как силы покидают его, как тяжко ему поспевать за Красотой. Окликнул он Её, но не остановилась Она, а лишь ускорила свой стремительный шаг, почти ускользая. Взмолился Учёный, припал к неясным следам её, и только и хватило его сил, чтобы прошептать:

– Я твой!

***

Наутро горничная по обыкновению вошла в кабинет Учёного, чтобы привести в порядок его комнату, и обнаружила неподвижное тело старца в кресле у догорающего камина. В сухощавых руках его покоился пожухлый подсолнух, а на бледном лице со взглядом, направленным в таинственную даль, застыла блаженная улыбка. И никто так и не узнал, что на устах его оставила свой неуловимый поцелуй сама Красота…

[1] Имя «Альберт» имеет древнегерманские (франкские) корни.

[2] Август Вейсман – немецкий теоретик эволюционного учения.

[3] Латинское название подсолнечника.