Казнь Стеньки Разина

Как во стольной Москве белокаменной
вор по улице бежит с булкой маковой.
Не страшит его сегодня самосуд.
Не до булок...
       Стеньку Разина везут!
Царь бутылочку мальвазии выдаивает,
перед зеркалом свейским
              прыщ выдавливает,
Примеряет новый перстень-изумруд -
и на площадь...
           Стеньку Разина везут!
Как за бочкой бокастой
                     бочоночек,
за боярыней катит боярчоночек.
Леденец зубенки весело грызут.
Нынче праздник!
       Стеньку Разина везут!
Прет купец,
       треща с гороха.
Мчатся вскачь два скомороха.
Семенит ярыжка-плут...
Стеньку Разина везут!!
В струпьях все,
       едва живые
старцы с вервием на вые,
что-то шамкая,
            ползут...
Стеньку Разина везут!
И срамные девки тоже,
под хмельком вскочив с рогожи,
огурцом намазав рожи,
шпарят рысью -
       в ляжках зуд...
Стеньку Разина везут!
И под визг стрелецких жен,
под плевки со всех сторон
на расхристанной телеге
плыл
   в рубахе белой
                 он.
Он молчал,
       не утирался,
весь оплеванный толпой,
только горько усмехался,
усмехался над собой:
"Стенька, Стенька,
       ты как ветка,
потерявшая листву.
Как в Москву хотел ты въехать!
Вот и въехал ты в Москву...
Ладно,
    плюйте,
        плюйте,
            плюйте -
все же радость задарма.
Вы всегда плюете,
              люди,
в тех,
    кто хочет вам добра.
А добра мне так хотелось
на персидских берегах
и тогда,
    когда летелось
вдоль по Волге на стругах!
Что я ведал?
        Чьи-то очи,
саблю,
    парус
        да седло...
Я был в грамоте не очень...
Может, это подвело?
Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,
приговаривал,
           ретив:
"Супротив народа вздумал!
Будешь знать, как супротив!"
Я держался,
    глаз не прятал.
Кровью харкал я в ответ:
"Супротив боярства -
                правда.
Супротив народа -
                нет".
От себя не отрекаюсь,
выбрав сам себе удел.
Перед вами,
    люди, каюсь,
но не в том,
    что дьяк хотел.
Голова моя повинна.
Вижу,
    сам себя казня:
я был против -
        половинно,
надо было -
        до конца.
Нет,
    не тем я, люди, грешен,
что бояр на башнях вешал.
Грешен я в глазах моих
тем, что мало вешал их.
Грешен тем,
    что в мире злобства
был я добрый остолоп.
Грешен тем,
    что, враг холопства,
сам я малость был холоп.
Грешен тем,
    что драться думал
за хорошего царя.
Нет царей хороших,
               дурень...
Стенька,
    гибнешь ты зазря!"
Над Москвой колокола гудут.
К месту Лобному
        Стеньку ведут.
Перед Стенькой,
        на ветру полоща,
бьется кожаный передник палача,
а в руках у палача
            над толпой
голубой топор,
    как Волга, голубой.
И плывут, серебрясь,
                по топору
струги,
    струги,
        будто чайки поутру...
И сквозь рыла,
            ряшки,
                хари
целовальников,
            менял,
словно блики среди хмари,
Стенька
    ЛИЦА
        увидал.
Были в ЛИЦАХ даль и высь,
а в глазах,
    угрюмо-вольных,
словно в малых тайных Волгах,
струги Стенькины неслись.
Стоит все терпеть бесслезно,
быть на дыбе,
        колесе,
если рано или поздно
прорастают
        ЛИЦА
            грозно
у безликих на лице...
И спокойно
    (не зазря он, видно, жил)
Стенька голову на плаху положил,
подбородок в край изрубленный упер
и затылком приказал:
        "Давай, топор..."
Покатилась голова,
        в крови горя,
прохрипела голова:
            "Не зазря..."
И уже по топору не струги -
струйки,
    струйки...
Что, народ, стоишь, не празднуя?
Шапки в небо - и пляши!
Но застыла площадь Красная,
чуть колыша бердыши.
Стихли даже скоморохи.
Среди мертвой тишины
перескакивали блохи
с армяков
    на шушуны.
Площадь что-то поняла,
площадь шапки сняла,
и ударили три раза,
клокоча,
    колокола.
А от крови и чуба тяжела,
голова еще ворочалась,
                   жила.
С места Лобного подмоклого
туда,
    где голытьба,
взгляды
    письмами подметными
швыряла голова...
Суетясь,
    дрожащий попик подлетел,
веки Стенькины закрыть он хотел.
Но, напружившись,
    по-зверьи страшны,
оттолкнули его руку зрачки.
На царе
    от этих чертовых глаз
зябко
    шапка Мономаха затряслась,
и, жестоко,
    не скрывая торжества,
над царем
    захохотала
            голова!..