Сообщающийся эскиз

Мы, как сосуды,
        налиты синим,
                зеленым, карим,
друг в друга сутью,
        что в нас носили,
                 перетекаем.
Ты станешь синей,
        я стану карим,
                а мы с тобою
непрерывно переливаемы
        из нас — в другое.
В какие ночи,
        какие виды,
            чьих астрономищ?
Не остановишь —
        остановите!—
            не остановишь.
Текут дороги,
        как тесто, город,
                дома текучи,
и чьи-то уши
      текут, как хобот.
           А дальше — хуже!
А дальше...
    Все течет. Все изменяется.
          Одно переходит в другое.
   Квадраты расползаются в эллипсы.
Никелированные спинки кроватей текут,
   как разварившиеся макароны.
   Решетки тюрем свисают,
   как кренделя или аксельбанты.
Генри Мур, краснощекий английский ваятель,
   носился по биллиардному сукну своих
   подстриженных газонов.
Как шары, блистали скульптуры, но они то
   расплывались, как флюс, то принимали изящные
   очертания тазобедренных суставов.
«Остановитесь!— вопил Мур. — Вы прекрасны!..» —
Не останавливались.

По улицам проплыла стайка улыбок.

На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца.
Черный и оранжевый. Их груди слиплись. Они
   стояли, походя сбоку на плоскогубцы,
   поставленные на попа.
Но-о ужас! На оранжевой спине угрожающе
   проступили черные пятна.
Просачивание началось. Изловчившись, оранжевый
   крутил ухо соперника и сам выл от боли — это
   было его собственное ухо.
Оно перетекло к противнику.
Букашкина выпустили.
Он вернулся было в бухгалтерию, но не смог ее
   обнаружить, она, реорганизуясь, принимала
   новые формы.
Дома он не нашел спичек. Спустился ниже этажом.
   Одолжить.
В чужой постели колыхалась мадам Букашкина. «Ты
   как здесь?» «Сама не знаю — наверно,
   протекла через потолок». Вероятно, это было
   правдой. Потому, что на ее разомлевшей коже,
   как на разогревшемся асфальте, отпечаталась
   чья-то пятерня с перстнем. И почему-то ступня.
Вождь племени Игого-жо искал новые формы
   перехода от феодализма к капитализму.
Все текло вниз, к одному уровню, уровню моря.
Обезумевший скульптор носился, лепил, придавая
   предметам одному ему понятные идеальные
   очертания, но едва вещи освобождались от его
   пальцев, как они возвращались к прежним
   формам, подобно тому, как расправляются
   грелки или резиновые шарики клизмы.

Лифт стоял вертикально над половодьем, как ферма
      по колено в воде.
   «Вверх — вниз!»
   Он вздымался, как помпа насоса.
   «Вверх — вниз».
   Он перекачивал кровь планеты.
   «Прячьте спички в местах, недоступных детям».
   Но места переместились и стали доступными.
   «Вверх — вниз».

   Фразы бессильны. Словаслиплисьводну фразу.
   Согласные растворились.
   Остались одни гласные.
   «Оаыу аоии оааоиаые!..»
   Это уже кричу я.
   Меня будят. Суют под мышку ледяной градусник.
   Я с ужасом гляжу на потолок.
   Он квадратный.