Час Игры (из сб. "Странная история пана Щепы")

* * *

Только сели накатить по рюмахе, Олька рожать затеялась. Я её сразу – в «шестёру» и по газам. Тесть, значит, в окошко зырит. Тёща из курятника закудахтала, а мы-то как, Коленька? Все люди как люди, думаю, а вы, как хер на блюде. Без колёс на даче вам и посрать уже западло! А Олька говорит: шевелись, Колюня, самому придётся роды принимать! Я что, гинеколог? Еду бойко, без спешки. Старух со столиками не сшибаю. Хорошо ещё, думаю, Валерку у мамы оставили. Это сын наш, теперь уже старшенький. Олька на заднем сиденье молчит или крякает, как утка. Постанывает. Щас, думаю, водами как ливанёт... приходи, кума, любоваться! Пацана на обочине я ещё сдаля разглядел.

Хоть и спешили мы, а всё-таки тормознул. Почему тормознул? Да нипочему, ёбтэ! Вот почему одни пропускают, когда выезжаешь со стоянки, а прочие усраться норовят? Нету объяснения. Одни эмоции, бл…ть. Он так... боком шёл, пацан. Хромал, чисто паук с перебитой лапой. Рукой махал безнадёжно. И сел сразу назад, к Ольге, хотя я к себе приглашал. Смотри-ка, думаю. Осторожный какой. Вообще-то выходной я был. Ничего, нормально так... со вчерашним выхлопом. До метро, говорит пацан – а до роддома ещё три... нет, четыре метро будут. Да, и бабок было бы нех…во на обратный бензин заслать. Как этот пидор-то в дебиляторе рассказывал? Десять баксов не лишние!

 

Ну, до чего козлы. Дай мужикам волю, в гинекологическое кресло к бабе полезут. С х…м наперевес. Говорила Кольке: не трогай! Я в положении совсем чего-то слабой стала на передок. Много ли бабе надо? Подул в ухо, погладил... и сгоношил, муженёк долбаный, на коленно-локтевую. Лучше бы я ему отсосала, уроду. Так нет же, раком хочу! Вот и стимульнул роды – как по заказу. По срокам, две недели ещё дохаживать. А мне с шести утра рожать приспичило. Смотрю, интервалы между схватками сокращаются. Чухаться некогда. Я когда Валеркой беременная ходила, многому научилась. Первые роды тяжёлые. А вторые могут и на раз проскочить. Впечатление, бабы говорили, будто посрать сходишь. Ну, поехали мы. Собираться мне, как стриженой девке косы заплести. Пассажира вот подобрали. Вроде как по согласию. Не пойму, откуда оно взялось, согласие это. Пассажиры, по-Колькиному сказать, в х…й сейчас не усрались! Но мимо денежки Коля не проедет. А мне вдруг пацана жалко стало. Худой, смуглый, глаза провалились. Колючие такие. Он сел и говорит: здравствуйте, я Семён. Здравствуйте, говорю. Только и делов сейчас, что с мужиками знакомиться. Колька говорит: деньги приготовь, зёма! На ходу будешь выскакивать. Но раньше Сёмы цементовоз выскочил. Вот ведь бл…на какая...

 

Мне очень хотелось ехать в одиночестве. Ехать и спать. Редко так устаёшь от людей, как после бессонной ночи с женщиной, которой противен даже звук твоего голоса. Но одиночество – вещь недешёвая. Не все себе могут позволить. Что поделаешь, даже внутри себя мы вовсе не одиноки. Тело у нас одинарное, а дело души – двойное. Как кастрюля-пароварка: где кипит, где варится. Так и половинки души, они того... не стыкуемые. А может, даже больше их, половинок этих? Но остальные лежат себе, твари, помалкивают. От века бьются только две половинки души: Звериная и Человечья. Звериная упивается сейчас воспоминаниями о том, как Катя извивалась и по-звериному выла под пытками.

А Человечья, плача, выпрашивает у Катёныша извинений. Мы выкурили в полночь по паре джойнтов. Алкоголя... даже не помню, сколько выпили. Я прижигал ей сигаретой худые ляжки в редких серебристых волосках. Она подвывала и вздрагивала. Я бил её по выпирающим позвонкам, и она согласно принималась ходить ходуном, словно шаткий мостик в ночной, бесконечной Лете. Она качалась и трясла бёдрами, как ошалевшая кобыла. Я шлёпал ей по губам сизоватой головкой члена, омертвелого в не проходящей эрекции. И она послушно ловила его, безобразно причмокивая. Предложи она мне хоть половинку... Нет, даже четверть подобного беспредела! И я без колебаний вонзил бы ей в грудь по рукоятку не покидавший карманы старенький штык-нож, украденный мной однажды с военных сборов. Но Катя молчала и только икала от холода. Она осталась одна на опустевшей, промёрзшей даче. Живая или мёртвая? А я до рассвета ушёл, не попрощавшись. Я ненавидел и эту женщину, и себя. Всю дорогу пешком меня непрерывно трясло и подташнивало. Я поднял руку.

Почему остановились именно эти «Жигули»? Водитель напряжённо пыхтел что-то, источая густое похмелье. Я поздоровался и сел назад. Губы тётки, сидевшей на соседнем сиденье, зашевелились. Но её слова не произвели на меня обычного действия. Я их попросту не расслышал. Водитель что-то сказал про деньги. Я нашарил в брючном кармане две пятисотрублёвых купюры и смял в кулаке. Других денег попросту не было.

Половинки Души затихли, устав от борьбы, и принялись играть в прятки. Наступал Час Игры. Любимое мною время, когда мозги гудят от трассирующих фраз, словно раскалённый паровой котёл. А тело прикидывается, что всё ещё – живая плоть.

 

Цементовозника, конечно, я сразу засёк. Краем глаза. Пятнашку за рулём отбухать – это вам не в тапки насрать! Тоже с бодуна, думаю. Гаишников, падла, торопится проскочить! Вылетает на трассу и не чирикает. А выезд-то, между прочим, при царе Горохе раздолбан и гравием присыпан. Без утрамбовки. Самосвал, поди, с пол-кузова не пожалел. Гравий из-под колёс брызнул в ветровое, как пулемётная очередь. Трещины, трещины по стеклу. Будто в рожу мне плюнули!

Вправо некуда, там кювет. Я влево, на встречку – и по газам. Обойду его, думаю. Прижму пидарюгу и настучу по рогам! Учить таких надо!! Олька свой человек, потерпит – хоть пальцем пусть обратно запихивает. Ан х…й нам всем на лысый череп. П…да пришла, а не выходной. Летит по встречной бэха-вседержительница. Бездорожная, то есть. Как вмажет по правой скуле, я и перехожу с четырёх на два опорных колесика. А на соседней полосе – микроавтобус, серенький козлик. Лобовое столкновение – хуу-…акс! Остались от козлика рожки да ножки. Завертело нас, закувыркало вокруг оси. Ударом рулевой оси развалило мне брюшину надвое. Лечу в перевороте, а кишки, зеленовато-сизые, следом перекатываются и как будто отстают… Мама в комнату прошла с молочной крынкой. В ледяной истоме молоко – стало быть, с погреба. Боли никакой нет. Только вижу, потолок будто чернеть начал. Смутно всё, и Олька не...

 

Треск пошёл такой – думала, градом нас прихватило. А потом словно в трубу Валеркиного калейдоскопа попали. Грохнуло и завертелось всё. Бьюсь, бьюсь то головой, то рёбрами, ажно искры из глаз. Хруст какой-то слышу: оказалось, кости ломаются. Кисть левой руки, ключица лопнула. С ногами что-то неладно. Потом в последний раз грохнуло так, что я язык прикусила, и всё вокруг затихло. Зажало меня между кресел. Чувствую себя... хрустальной, что ли. Лопну вот-вот, если вздохну полной грудью. А внутри всё дрожит, как будто воет: ребёнок же! Ребёнок!! Словно несу домой кошёлку с яйцами... А дно у кошёлки возьми и лопни.

Сёма, вижу, трудно так поворачивается к дверям. Выталкивает их ногой. Гляжу, у него и рубашка, и спина вдоль позвоночника разорваны. И розовато-серое лёгкое движется под рёбрами, как меха у баяна. На Колю я взглянула разок и сразу зажмурилась. Вместо Коли было в кресле какое-то месиво. И дух такой... Кислый, тяжёлый запах крови, да ещё г…ном как будто замешанный. Вырвало меня, и сразу легче стало дышать. Я тогда на Сёму смотрю: тащи, мол. Тут меня словно обожгло: рядом с Колей показался язычок пламени. Безобидный такой, словно прикурить дают. Горючки у нас в обрез. А рвётся-то, я вспомнила, да так и ахнула, как раз пустой бензобак! Когда-то мы с Колей в кино ходили. Так всю дорогу обратно он авто-трюки критиковал. Сам бы лучше ездить учился.

 

В этот раз Игра удалась. На все сто. Только и в этой Игре мы снова были вдвоем, как ночью с Катей. Вместе с этой пузатой тёткой, зажатой соседним креслом. Язычок пламени лизнул подлокотник водителя, и я понял, что сейчас мы взлетим на воздух. От водителя толку не было. Но, может, и к лучшему. Половинка Зверя сказала: ухх-ха. Всё: приготовься сдохнуть. Нет-нет, подумал я торопливо, я выхожу. Досматривай без меня, сказал я Половинке Зверя. На прощанье я почему-то взглянул пузатой тётке прямо в суженные от боли зрачки и вдруг понял, что её Зверь будет посильней моего. Увидев, что я снова разворачиваюсь к дверям, которые после толчка вздрогнули и выпали на землю, тётка перестала ёрзать между креслами и медленно откинула голову. Глаза её смотрели презрительно и спокойно: ну, что же ты? Ссышь, сосунок? А мне хотелось, чтобы все они передохли. Зачем садиться за руль, если с утра навеселе? Да ещё с беременной бабой за плечами. А меня вы... Меня-то за что, вы, уроды?! И когда я понял, что тёткин Зверь сильнее моего Зверя, высокий и чистый голос сказал где-то внутри: умирать - это всё равно как, Сёма! Чем дальше-то станешь, если вдруг выживешь? Сниться ведь тётка начнёт. Со своим безумно-равнодушным взглядом...

 

Сёма выбил дверь, оглянулся и снова прянул к проему. Я так поняла, не хочет он нас с ребёнком спасать. Такое зло взяло. Гори оно, думаю, пропадом! Жила с козлом, а помирать приходится с... бараном. И тут Сёма снова повернулся ко мне. Протянул руку и сжал воротник блузки. Сильные пальцы, по виду и не скажешь. Он сильно дёрнул меня за ворот. Я попыталась сказать, что нельзя так, мне больно. Но он снова и снова, сильно и резко дёргал меня. И тут я вырвалась наконец-то, пролетела по сиденью, как пробка. И Сёма выпал наружу, не выпуская меня. Задохлую, рожающую тётку. Всю боль у меня в этот момент как рукой сняло. Повернулся он ползти. И вижу снова, лёгкое сминается у него в грязную тряпочку, а разжиматься не хочет. Поползли мы. И тут как полыхнёт сзади! Нас с Сёмой вздыбило и раскидало. Сколько я тогда пролежала, не помню.

А когда подняли на носилки и понесли, я посмотрела и вижу, что между колёсами «скорой» Сёмина голова на меня скалится. А самого его мне нигде не видать. Я врачам пытаюсь сказать: голову подберите! Машу рукой, а пальцы-то машут отдельно от меня. Сломаны, надо думать. Я только и успела сказать: мальчик если, Семёном чтобы назвали, СЁМОЙ!! И всё вокруг пропало куда-то. А в больнице говорят, девочка у вас. Отцу куда сообщить? И тогда я заплакала: девочку-то... девочку я как назову?