Сумерки Зибен-Ахта (из сб. "Евреи города Одессы и другие рассказы")
Вид:
* * *
Мне часто прочат светлое будущее.
Как-то: расстрел на месте. Пику на разборе. Или, на худой конец, бессрочную каторгу. Всё это пафосно и неправдоподобно. Где я, и где это место расстрела? Старая Москва, рассказывают нищие, сгорела от копеечной свечки. Чтоб меня украли, если коммерсанты «Зибен-Ахт со товарищи» тоже спалены были ни за грош! Пожар начался во вторник, сразу после вербного воскресенья.
Сидим это мы в номерах на Греческой (рекомендую, фото: Ключарь… сыми ты уже кепи, Ключарь! А вот как раз — Сеня-Сочи)… так вот: сидим мы за пивом, ожидая заказанные в «Шанхае» ведро раков и уточку по-пекински. Но вместо утки в номер влетает совсем иная дичь. Тот, кто в деле видел пани Гражину, скажет, что Софа-Золотая Ручка тоже была не подарок, но только не так красива! Гражинка так, бывало, и светится, словно греческая богиня, знаменитая звонкими грабежами, отчаянным и твёрдым характером. Её фразу: «Эй, фраера, сгорите молча!» — стоило бы высечь в мраморе.
Впрочем, пустяки. При появлении дамы мальчики бросают пить и чистить ногти, разбирают шпалеры и покидают апартаменты. Маем дисциплинку, а как же! Я принимаю вдохновенную позу и интересуюсь, чему обязан визитом. «Не кидайте себе брови на лоб, Зибен-Ахт, шнифты повылазят, – молвит пани Гражина. – Вы меня знаете, я тоже об вас наслышана. Хватит вам прохлаждаться, как глухарю на вертеле! Имею пару слов до вас, Зибен-Ахт. Хотите подзаработать?» Я только киваю на это, зачем же спорить.
Тогда Гражина толкует про невиданной стоимости брошь, которую слегка притырила и хочет вывезти на свободу. «Вы должны мне помочь», – говорит она и для пущей важности тычет мне пальчиком прямо в середину груди.
«Кому это я должен, мне интересно! – говорю я из чистой вежливости. – Здесь не ипподром и даже не контора извозчиков, Гражиночка, сообщаю на всякий случай. И вы тут ничего не теряли».
«Мне требуется помощь, – настаивает пани Гражина. – Вы обеспечите мне прикрытие, Зибен-Ахт, это будет хороший профит – и мы в расчете!
«Или я что-то должен пани, кроме слов о вечной любви? – интересуюсь в ответ. – Где тут мой интерес? Вы такие цикавые, пани Гражина, что надевайте шляпку и швиндяйте прямиком до рыбного ряда. Купите там турецкую селёдку и морочьте ей голову… или скажите прямо, на кой мне весь этот гембель? Я что, канаю под малахольного?»
«Будет файно, если мы перестанем мазать сопли по чистой скатерти, – молвит пани Гражина. – Меня ищет бывший муж и очень хочет меня обратно».
«Кого он больше хочет, вас или брошь?» – интересуюсь я из чистого любопытства.
«Уже неважно! – отвечает пани, сморщившись лобиком. – Устройте маленький шухер, небольшой пожар в бардаке во время наводнения, и я помогу вам встретиться с дочерью». Тут меня будто током шибает, и я на минуту забываю о вежливости. Не играйте с Зибен-Ахтом, мадам, говорю я ей на полном серьёзе. Моих жену и дочь схоронили три года назад. Я был тогда далеко, и это большое горе… но кое-кто тоже несколько овдовел. Затем конторщик Сёма Бруевич превратился в карманника Зибен-Ахта. Вы понимаете, я уже толкую это в качестве прощального слова.
«Ваша дочь не умерла при погроме, – молвит пани Гражина. – Она попала к посторонним людям и долго была в беспамятстве. Только на днях я сама узнала об этом». Внутри меня просыпается и дрожит какая-то позабытая жилка.
«Вейзмир, – говорю я. – Великий Боже! Если вы врёте, мадам, вам придётся улечься, но не в постель, а в могилу, вместе с этими мыслями».
«Давайте приступим к нашему маленькому гешефту, – говорит на это пани Гражина. – Не заставляйте меня разочаровываться в родительских чувствах. Ваша Рахиль сейчас в надёжном месте, чего я и вам желаю, мосье Зибен-Ахт!»
«Чего же вы себе пожелаете?» – спрашиваю я, чувствуя себя официянтом на гнутых ножках.
«Завтра в девять вечера, у входа в синагогу красильщиков, что на Малой Арнаутской, вы встретитесь со своими мальчиками, – отвечает Гражина. Мой бывший муж, мосье Бродский, будет совсем неподалёку, в трактире «Лондон». Его всегда сопровождают пять или шесть переодетых шпиков, которым обещана большая награда за мою голову».
Тут я невольно ахаю: ваш бывший муж – Леопольд Бродский?! Ювелир с Ришельевки? Гражина мрачно кивает на это и говорит: «Закончив шухер, птицей хряете на Молдаванку. На углу Арнаутской будет ждать пролетка. Кучер Мицюк – мой родственник, отставной биндюжник с Пересыпи. Дельце ваше будет, кратенько, таково»...
— Спокойно, это налёт! — говорю я из-под маски немеющими губами.
Непросто менять специальность, если ты три года осваивал только ловкость рук. Пани Гражина, а также сидящий рядом толстый, лысоватый и прилизанный Бродский в брусничного цвета смокинге очень естественно изображают испуг. Что ж, достаю спокойно свой маузер и присаживаюсь. Мальчики весело ходят вокруг, потроша кошельки и карманы немногочисленным посетителям. Агенты? Ах, да! Агентов мы аккуратно связали. Уложили рядком и бросили отобранные шпалеры на дно сортира. Один из шпалеров я таки перед этим сунул в карман. Неважно, продолжим.
Я молча поворачиваю лежащий на столе маузер в сторону Бродского, как при игре в бутылочку, и он рывками выворачивает карманы. Пани Гражина дрожащими пальчиками выкладывает на середину стола крохотный ридикюль. Держится пани по-королевски, и я ей с удовольствием аплодирую. Достаю из ридикюля брошь. Она и впрямь хороша! Бродский морщится: сегодняшний дебет его ювелирной лавке, определённо, не в кассу. Гражина закусывает губу и опускает глаза. Чувствую себя романтическим злодеем… капельку бы покуражиться, да времени у нас на исходе. Опускаю брошь в потайной карман и кричу мальчуганам:
– Всё-всё! Порезвились, и мы уходим.
Если бы я был поэтом, то сказал бы, что пьяный вечер тонул в истоме… или там, солнце догорало в логове заката. Но, видите ли, сразу за забором нас, как самая поганая проза, атакует целая шобла шпиков во главе с господином приставом. Некогда размышлять, откуда эти белогрудые поцыки свалились на нашу голову. Скорей всего, их вызвала с нарочным эта плешивая сволочь, хозяин трактира. Пули так и жужжат повсюду, словно мы сиганули с размаху в осиное гнёздышко. Сеня-Сочи вскрикивает и первым ложится наземь. Я порываюсь броситься к нему, но что-то внутри толкает в сторону от приятеля… Рахиль, доченька, шепчу я, кусаю губы и плачу почти навзрыд.
– Ключарь, помоги ему… Я прикрою! — кричу я, опомнившись, и продолжаю палить с двух рук. Внезапно стрельба стихает. Я оглядываюсь и вижу, что кореша лежат вповалку. Дорого обходится компании Гражинина брошка… ни одной нашей девочке столько не потянуть. Если пани сбрехала хоть на пол крашеного ноготочка, лютой кровью заплатит! Бегу, что есть силы, по улице, а сзади пыхтят полицейские и вновь открывают стрельбу. Что-то рвёт меня за плечо, обжигает спину. Но я уже тамочки, отдыхаю возле пролетки.
— Гони! — кричу я мрачному, словно кат на паперти, Мицюку и задыхаюсь от боли.
Поздно вечером пани Гражина приводит меня на Большой Фонтан, в тихую бессарабскую семью из восемнадцати человек, где мы с Рахилью долго обнимаемся и плачем, как две гимназистки. Затем Гражина уносит брошку, и мне больше нечего добавить ей напоследок, кроме поклона. Завтра ночью, если не сменится фарт, вместе с бессарабами мы тронемся в сторону Мариуполя.
До чего Рахиль похожа на мать, это же просто невыносимо...
Мне часто прочат светлое будущее.
Как-то: расстрел на месте. Пику на разборе. Или, на худой конец, бессрочную каторгу. Всё это пафосно и неправдоподобно. Где я, и где это место расстрела? Старая Москва, рассказывают нищие, сгорела от копеечной свечки. Чтоб меня украли, если коммерсанты «Зибен-Ахт со товарищи» тоже спалены были ни за грош! Пожар начался во вторник, сразу после вербного воскресенья.
Сидим это мы в номерах на Греческой (рекомендую, фото: Ключарь… сыми ты уже кепи, Ключарь! А вот как раз — Сеня-Сочи)… так вот: сидим мы за пивом, ожидая заказанные в «Шанхае» ведро раков и уточку по-пекински. Но вместо утки в номер влетает совсем иная дичь. Тот, кто в деле видел пани Гражину, скажет, что Софа-Золотая Ручка тоже была не подарок, но только не так красива! Гражинка так, бывало, и светится, словно греческая богиня, знаменитая звонкими грабежами, отчаянным и твёрдым характером. Её фразу: «Эй, фраера, сгорите молча!» — стоило бы высечь в мраморе.
Впрочем, пустяки. При появлении дамы мальчики бросают пить и чистить ногти, разбирают шпалеры и покидают апартаменты. Маем дисциплинку, а как же! Я принимаю вдохновенную позу и интересуюсь, чему обязан визитом. «Не кидайте себе брови на лоб, Зибен-Ахт, шнифты повылазят, – молвит пани Гражина. – Вы меня знаете, я тоже об вас наслышана. Хватит вам прохлаждаться, как глухарю на вертеле! Имею пару слов до вас, Зибен-Ахт. Хотите подзаработать?» Я только киваю на это, зачем же спорить.
Тогда Гражина толкует про невиданной стоимости брошь, которую слегка притырила и хочет вывезти на свободу. «Вы должны мне помочь», – говорит она и для пущей важности тычет мне пальчиком прямо в середину груди.
«Кому это я должен, мне интересно! – говорю я из чистой вежливости. – Здесь не ипподром и даже не контора извозчиков, Гражиночка, сообщаю на всякий случай. И вы тут ничего не теряли».
«Мне требуется помощь, – настаивает пани Гражина. – Вы обеспечите мне прикрытие, Зибен-Ахт, это будет хороший профит – и мы в расчете!
«Или я что-то должен пани, кроме слов о вечной любви? – интересуюсь в ответ. – Где тут мой интерес? Вы такие цикавые, пани Гражина, что надевайте шляпку и швиндяйте прямиком до рыбного ряда. Купите там турецкую селёдку и морочьте ей голову… или скажите прямо, на кой мне весь этот гембель? Я что, канаю под малахольного?»
«Будет файно, если мы перестанем мазать сопли по чистой скатерти, – молвит пани Гражина. – Меня ищет бывший муж и очень хочет меня обратно».
«Кого он больше хочет, вас или брошь?» – интересуюсь я из чистого любопытства.
«Уже неважно! – отвечает пани, сморщившись лобиком. – Устройте маленький шухер, небольшой пожар в бардаке во время наводнения, и я помогу вам встретиться с дочерью». Тут меня будто током шибает, и я на минуту забываю о вежливости. Не играйте с Зибен-Ахтом, мадам, говорю я ей на полном серьёзе. Моих жену и дочь схоронили три года назад. Я был тогда далеко, и это большое горе… но кое-кто тоже несколько овдовел. Затем конторщик Сёма Бруевич превратился в карманника Зибен-Ахта. Вы понимаете, я уже толкую это в качестве прощального слова.
«Ваша дочь не умерла при погроме, – молвит пани Гражина. – Она попала к посторонним людям и долго была в беспамятстве. Только на днях я сама узнала об этом». Внутри меня просыпается и дрожит какая-то позабытая жилка.
«Вейзмир, – говорю я. – Великий Боже! Если вы врёте, мадам, вам придётся улечься, но не в постель, а в могилу, вместе с этими мыслями».
«Давайте приступим к нашему маленькому гешефту, – говорит на это пани Гражина. – Не заставляйте меня разочаровываться в родительских чувствах. Ваша Рахиль сейчас в надёжном месте, чего я и вам желаю, мосье Зибен-Ахт!»
«Чего же вы себе пожелаете?» – спрашиваю я, чувствуя себя официянтом на гнутых ножках.
«Завтра в девять вечера, у входа в синагогу красильщиков, что на Малой Арнаутской, вы встретитесь со своими мальчиками, – отвечает Гражина. Мой бывший муж, мосье Бродский, будет совсем неподалёку, в трактире «Лондон». Его всегда сопровождают пять или шесть переодетых шпиков, которым обещана большая награда за мою голову».
Тут я невольно ахаю: ваш бывший муж – Леопольд Бродский?! Ювелир с Ришельевки? Гражина мрачно кивает на это и говорит: «Закончив шухер, птицей хряете на Молдаванку. На углу Арнаутской будет ждать пролетка. Кучер Мицюк – мой родственник, отставной биндюжник с Пересыпи. Дельце ваше будет, кратенько, таково»...
— Спокойно, это налёт! — говорю я из-под маски немеющими губами.
Непросто менять специальность, если ты три года осваивал только ловкость рук. Пани Гражина, а также сидящий рядом толстый, лысоватый и прилизанный Бродский в брусничного цвета смокинге очень естественно изображают испуг. Что ж, достаю спокойно свой маузер и присаживаюсь. Мальчики весело ходят вокруг, потроша кошельки и карманы немногочисленным посетителям. Агенты? Ах, да! Агентов мы аккуратно связали. Уложили рядком и бросили отобранные шпалеры на дно сортира. Один из шпалеров я таки перед этим сунул в карман. Неважно, продолжим.
Я молча поворачиваю лежащий на столе маузер в сторону Бродского, как при игре в бутылочку, и он рывками выворачивает карманы. Пани Гражина дрожащими пальчиками выкладывает на середину стола крохотный ридикюль. Держится пани по-королевски, и я ей с удовольствием аплодирую. Достаю из ридикюля брошь. Она и впрямь хороша! Бродский морщится: сегодняшний дебет его ювелирной лавке, определённо, не в кассу. Гражина закусывает губу и опускает глаза. Чувствую себя романтическим злодеем… капельку бы покуражиться, да времени у нас на исходе. Опускаю брошь в потайной карман и кричу мальчуганам:
– Всё-всё! Порезвились, и мы уходим.
Если бы я был поэтом, то сказал бы, что пьяный вечер тонул в истоме… или там, солнце догорало в логове заката. Но, видите ли, сразу за забором нас, как самая поганая проза, атакует целая шобла шпиков во главе с господином приставом. Некогда размышлять, откуда эти белогрудые поцыки свалились на нашу голову. Скорей всего, их вызвала с нарочным эта плешивая сволочь, хозяин трактира. Пули так и жужжат повсюду, словно мы сиганули с размаху в осиное гнёздышко. Сеня-Сочи вскрикивает и первым ложится наземь. Я порываюсь броситься к нему, но что-то внутри толкает в сторону от приятеля… Рахиль, доченька, шепчу я, кусаю губы и плачу почти навзрыд.
– Ключарь, помоги ему… Я прикрою! — кричу я, опомнившись, и продолжаю палить с двух рук. Внезапно стрельба стихает. Я оглядываюсь и вижу, что кореша лежат вповалку. Дорого обходится компании Гражинина брошка… ни одной нашей девочке столько не потянуть. Если пани сбрехала хоть на пол крашеного ноготочка, лютой кровью заплатит! Бегу, что есть силы, по улице, а сзади пыхтят полицейские и вновь открывают стрельбу. Что-то рвёт меня за плечо, обжигает спину. Но я уже тамочки, отдыхаю возле пролетки.
— Гони! — кричу я мрачному, словно кат на паперти, Мицюку и задыхаюсь от боли.
Поздно вечером пани Гражина приводит меня на Большой Фонтан, в тихую бессарабскую семью из восемнадцати человек, где мы с Рахилью долго обнимаемся и плачем, как две гимназистки. Затем Гражина уносит брошку, и мне больше нечего добавить ей напоследок, кроме поклона. Завтра ночью, если не сменится фарт, вместе с бессарабами мы тронемся в сторону Мариуполя.
До чего Рахиль похожа на мать, это же просто невыносимо...