Иди ко мне

— Мурзик… Иди ко мне.

Ваня подходил медленно. Ступал осторожно, как по шаткому мосту. Кот, только что спустившийся со шкафа, где провёл весь день, пристально следил за мальчиком.

— Му-урзик… Не бойся.

Глаза кота были полны подозрения и даже презрения, но страха в них точно не было. Кончик хвоста вздрагивал при каждом Ванином шаге.

Оставалось всего ничего. Кот не убегал, не нападал, как в первый день переселения в квартиру, лишь смотрел прямо в глаза. Этого вполне хватало, чтоб между ним и ребёнком выросла непреодолимая стена. Ване хотелось погладить чёрную, лоснящуюся шерсть, почесать за неровным от шрамов ухом, взять на руки зверя, красотой и силой притягивающего и отпугивающего одновременно, но он не мог даже пальцем пошевелить под взглядом, предупреждающим: «Даже не…»

— Даже не думай! — Нина замерла на пороге комнаты, опасаясь спровоцировать нападение животного. — Мало досталось, все руки в зелёнке!

Ей хотелось броситься к сыну, обнять, закрыть собой от этого чудовища — кот, а злее собаки, но она, словно парализованная, не могла сдвинуться с места.

Кот моргнул и в один прыжок вернулся на антресоли. Ваня отпрянул, мать устало опустилась в кресло.

— Сколько раз говорила, не лезь к нему!

— Но мама, он же так ничего и не ел! Я хотел…

— Чтоб он съел тебя?

— Да не съест. Хотел покормить и погладить.

Ваня примостился к матери на колени, положил голову ей на плечо.

Первый класс закончил, а ростом, как детсадовец. Сам ничего не ест толком, а за кота переживает. Шейка тоненькая, цыплячья, такую и кот, пожалуй…

Нина тряхнула головой, отгоняя дурное. Как бабушка говорила: «Чур меня!»

— Бабуле гладиться давался.

— Её он любил.

— А нас?

— И нас полюбит.

— А вдруг нет?

— Значит, так и будет на антресолях сидеть.

— Он же с голоду умрёт! Почему он не ест?

— Привык охотиться. А где я ему тут мышей возьму?

— Может, его на улицу выпустить?

— Потеряется. Это в деревне он всё знал. А тут машины, он их и не видел толком. Да и дома все одинаковые. У тёти Тани, помнишь, Том выбежал из подъезда и…

Нина объясняла, что у животного стресс: потеря хозяйки, новое жильё, но Ваня, как не слушал, канючил своё:

— Я же его люблю! Хочу погладить! Почему он не даётся?

Нина устала от упрямства, детского и звериного, от беспокойства за сына, остающегося наедине с полудиким животным, от тягот дурацкого обещания. Последнее мучило сильнее всего, давило виной за неразумность и суеверия. Не дай бог, покалечит ребёнка, тогда перед собой не оправдаешься, что умирая, бабушка только об этом коте и твердила. Ни о ней, единственной внучке, которую растила с рождения, ни о правнуке словом не обмолвилась, лишь «Ванечка мой, Ваня…» Это ж надо было, котёнка паршивого именем правнука назвать!

Нина тогда крепко обиделась на бабушку. Потом поняла: тоскует старый человек в своей деревне, вот и чудит. К внучке в город переезжать наотрез отказалась. Нина всю душу измотала, да бабушка не кот, силой не перетащишь. С этим-то морока: зверем глядит, не жрёт ничего. Сдохнет, так и не поймёт, что не Ваня он теперь, а Мурзик. Не хватало двух Вань, с одним сладу нет! Одно слово — неслух!

Она сама не поняла, как накопленное раздражение выплеснулось на сына:

— Бабуля тебя тоже любила, а ты даже по голове себя погладить не давал.

Ваня вздрогнул. Это была правда. Когда дрожащие руки, с кривыми, узловатыми пальцами, жёлтыми обломанными ногтями тянулись к нему, хотелось бежать куда глаза глядят, хоть в тёмную чащу. Но и там старые сучья, покрытые проплешинами лишайника, словно пигментными пятнами на сморщенной коже, будут тянуться к нему, зацепят, поволокут, прижмут к иссохшему стволу и от его хрупкого тельца «лишь мокрое место останется».

Он уворачивался, утыкался лицом в мамин живот, слушая скрипучее: «Не буду, не буду…», переходящее в тяжёлые вздохи. А потом вздрагивал от манящего: «Ва-ня, Ванечка, иди ко мне!» Неизвестно откуда появлявшийся кот запрыгивал бабушке на руки. Она радостно охала под тяжестью, не уступающей весу ребенка, ворковала, целовала усатую морду, прятала слёзы обиды, зарываясь лицом в кошачью шерсть. Кот заходился в мурчании.

Теперь Ваня ощутил, каково было бабуле, когда он шарахался от её объятий. Мурзика он полюбил, как только увидел, мечтал охать под тяжестью и зарываться лицом в пушистое. Да видно для любимца сам был пугающим, а может, даже отвратительным.

Ваня расплакался.

— Я сегодня в ночь, — сказала мама. — Ужин на плите, спать в десять.

Шум воды в ванной заглушил мамины вздохи, ворчание на Мурзика и его ответное урчание. А когда, вволю наревевшись, Ваня закрыл кран, услышал, как захлопнулась входная дверь. «Вот я и один, совсем как бабушка…» — всплыло в мыслях и тягостно осело на душе.

Ваня постоял на пороге ванной, выбирая, куда ему идти, как в странной сказке: «направо пойдёшь — в спальню попадёшь, налево пойдёшь — на кухню попадёшь, а прямо…» Прямо была стена коридора.

Спать Ваня не хотел, побрёл на кухню. Есть он тоже не хотел, просто на кухне было много такого, к чему прикасались мамины руки: лоскутные прихватки, горка перемытой посуды, кастрюлька с пюре… Ваня зачерпнул одну ложку. Вкусно, но есть не стал. Даже вкусного не хотелось.

Налил молока в мамину чашку с гусыней в платочке.

К холодильнику на магнит-сердечко была прикреплена записка: «К коту не лезь! Целую. Мама». Ваня прижался к листку щекой, но холод дверцы сквозь сухость бумаги совсем не походил на поцелуй.

Спать пошёл без четверти двенадцать.

Ваня спокойно оставался один на ночь. Ночные мамины дежурства любил даже больше дневных, ведь весь день они были вместе. А когда спишь, какая разница, один или нет. Тем более сейчас с ним Мурзик.

— Спокойной ночи, Мурзик, — пожелал антресолям. Кота на них видно не было.

Лёжа в кровати, никак не мог отделаться от мысли, что бабушка, засыпая в одиночестве, обнимала кота и… плакала.

— Прости меня, бабушка, — шептал Ваня темноте.

Снова текли слёзы.

— Если б ты только вернулась, я бы тебя обнял. Сам. Первым. Вернись, пожалуйста! Я так хочу обнять тебя!

Ваня громко всхлипывал и не сразу расслышал скрипучее:

— Ва-ня…

А когда проскрипело повторно, после ещё и ещё перестал не только всхлипывать, но и дышать. Всё внутри словно стянулось в узел. После похорон соседка свалила бабушкину одежду и постельное в кучу на расстеленную простынь и, увязав концы, с силой затягивала, словно вещи могли вырваться и вернуться в хозяйский шкаф. Вот и внутри у Вани было так же туго.

Он убеждал себя, что ему показалось, может, скрипит дверка антресолей. Мурзик там, вот и открылась, болтается туда-сюда, пока скрипучее «Ванечка-а!» не раздалось у самого уха.

Ваня метнулся к стене.

Тут же донеслось уже из кухни: «Ванюша! Иди ко мне».

Ваня изо всех сил вжимался в стену, стараясь оказаться как можно дальше от края, словно «не ложися на краю» было спасением от невидимого кошмара. Он вглядывался в полумрак, силясь за привычными очертаниями шкафа, стола, дивана разглядеть источник звука.

Кто-то резко запрыгнул на кровать. Ваня вскочил, заорав что есть мочи, но из горла вырвался только сдавленный сип, слившийся с грозным шипением у самых ног. Мурзик, закрыв собой забившегося в угол мальчика, шипел в темноту. И тут Ваня увидел на кого.

Это было невероятно, и Ваня прекрасно знал, что так не бывает, покойники не оживают, но… Бабушка смогла вернуться.

Появись она в своём деревенском доме, где всё, как в сказке: печь, лавки, подпол, огромный кованый сундук, это не было таким противоестественным, как здесь, в городской квартире, где газ, и вода в кране, и электричество… Зажечь свет Ваня не решался: боялся, что бабушка вовсе не призрак и не исчезнет с остатками темноты. Зато станет видно всё, что так в ней пугало: морщины, словно шрамы, искорёжившие лицо, противные торчащие брови и волоски из бородавки под рыхлым носом, белёсая пленка на глазу и два вывернутых зуба, сверху справа и снизу слева — всё, что осталось на голых дёснах.

Сгорбленная, перекошенная на бок, фигура раскачивалась вперёд-назад на пороге комнаты. Темнота скрывала лицо, но на месте левой ноги отчетливо белели кости, словно ногу, как свиную рульку, долго варили, а потом тщательно очистили от кожи и мяса. Ване было отвратительно и стыдно за это сравнение, но невозможный и от этого ещё более пугающий кошмар требовал хоть какого-то объяснения. А Ваня не мог понять, как это так. Наверное, если б в комнате появился скелет целиком и тянул свои костяные руки к его кровати, он и то меньше бы испугался. Но видеть у бабушки вместо ноги обглоданную кость было невыносимо. Наверное, ей ужасно больно. Вот она и зовёт, тянет к нему руки, чтоб помог ей добраться хотя б до стула, а там, он даст ей воды и пледом укутает страшную ногу, и позвонит маме. Мама — фельдшер, она заберёт бабушку в больницу, а уж там…

Мурзик отвратительно завывал, словно давясь урчанием. Наверное, не узнал бабушку из-за ноги.

— Ваня, Ванечка, иди ко мне! — умоляла старуха, срываясь на плач.

— Иду, бабушка, — прошептал кто-то Ваниными губами, потому что сам он не чувствовал, как говорил это, как, пробираясь вдоль стены мимо разъярённого кота, спускался с кровати на пол, как раскинул объятия навстречу ковыляющей старухе.

Мурзик метнулся под ноги, преградив мальчику путь. Старуха, с невероятной прытью в один прыжок преодолев полкомнаты, присела на своей уродливой ноге. Кот выгнул спину, не подпуская нежить к Ване. Жилистая рука резко вытянулась вперёд, удлинившись в разы, обняла мальчика. Мурзик бросился, метя когтями в страшное лицо, но промахнулся. Старуха резко отклонилась назад, словно переломившись в спине, выгнулась мостиком. Выросшая рука стремительно втянулась до прежних размеров. В кулаке было зажато что-то прозрачное, почти невидимое. Она прижала это к вывернутой груди и, с пугающей быстротой перебирая тремя свободными конечностями, устремилась к стене, потом прямо по ней на потолок, унося с собой похищенное. Наверху она пропала, как сквозь землю провалилась, если б это был пол, но она исчезла в потолке.

Ваня остался стоять посреди комнаты, никак не реагируя на кота, который тёрся о ноги мальчика, мурчал, словно причитая. Так и простоял до самого утра.

— Давно проснулся? — крикнула Нина из коридора, увидев сына посреди комнаты.

Ваня не отвечал, смотрел куда-то мимо неё пустым взглядом.

— Обиделся, что не попрощалась вчера? Так ты в ванной был, а я опаздывала. Записку видел? Ваня. Ванечка! Что с тобой? Прекрати так делать? Слышишь?!

Нина быстро поняла, что это не капризы, не демонстрация характера. Температура тела низкая, мышечный тонус повышен, на вопросы, прикосновения никакой реакции. Перепуганная Нина поначалу тормошила сына, обнимала, целовала, качала на руках. Кот крутился возле ног — нашёл время, паразит.

— Вон твоя еда, отвали! — отпихивала его ногой, собирая Ваню в больницу.

Но вывести сына из комнаты у Нины не получилось. Ваня словно прирос к месту. Как Нина ни тянула, как ни толкала, её сил не хватило перевести его через порог.

Психиатрическая бригада с этим тоже не справилась, он отталкивал медработников с такой силой, что взрослые люди не могли удержаться на ногах. При этом спокойно позволил поставить себе укол, взять кровь на анализ, даже не вздрогнув от боли. Лекарство не подействовало, состояние не изменилось. Врач посоветовал плачущей Нине взять себя в руки, вспомнить, что она сама медицинский работник, и наблюдать.

— Доктор, что с ним?

— Ступор. Угнетённое сознание. Похоже на диссоциативное расстройство. А вот причины… Может, стресс. Смерть близкого, похороны, остро отреагировал. Наблюдайте и не отчаивайтесь. Детская психика гибкая, будем надеяться. При ухудшении вызывайте.

И стал Ваня у бабушки жить-поживать. Вместе ходили они в лес дремучий по грибы да по ягоды. Тогда Ваня пугал маму, собирая с пола что-то видимое ему одному, то в воображаемую ёмкость, то прямо в рот, жевал и улыбался от удовольствия.

Бабушка купала внука в молочной реке. Мама плакала, наблюдая, как сын ложится на пол, двигает руками и ногами, словно плывет.

Ваня помогал бабушке топить печку-матушку, собирать молодильные яблоки, пасти гусей-лебедей.

Нина видела упорядоченность в движениях, но разгадать смысл не могла, как ни старалась.

Мурзик от Вани не отходил ни на шаг.

Нина брала его на руки, нежно прижимала к себе. Ваня обнимать себя не позволял.

Волновало то, что ребёнок не ел, не пил и не спал уже несколько дней. Он исхудал, давление было низким, пульс слабым. Движения теряли активность.

По маме Ваня тосковал, но как бабушку одну оставить? Вон она сидит на кисельном бережку счастливая, мочит костяную ногу в молоке тёплом. Лёг Ваня на спину, сложил руки на груди. Молочная река понесла его за высокие горы, за синие долы, в тридевятое царство…

До приезда медиков Нина сама делала сыну искусственное дыхание и непрямой массаж сердца. А потом за реанимацией никто и не заметил, как кот в два прыжка по стене достиг потолка, задержался там на миг и пропал. Ваня начал дышать самостоятельно, вскоре очнулся и тут же кинулся обнимать рыдающую мать.

Поправлялся Ваня быстро, не по дням, а по часам. Вскоре прошла слабость, а в весе и росте он даже прибавил, словно и не болел вовсе, а отдыхал у бабушки на пирогах да блинах, купаясь да по лесу бегая, как когда-то крепла за деревенское лето хиленькая Нина.

Мурзика нашли не сразу. Его не сразу и потеряли. Нина решила, что в суете выбежал из квартиры, а потом также незаметно прошмыгнул обратно. Деревенский же. Проныра.

Мурзик действительно ловко шмыгал туда-сюда: из квартиры с антресолей прямиком на печь в избу на курьих ногах, а потом обратно.

Смешил Ваню и Нину, гоняясь за невидимыми мышами, а бабушка нарадоваться не могла охотнику, ловкому да сноровистому. Свернувшись клубком, согревал костяную ногу, и ломота проходила как рукой сняли. А мурчание его навевало Нине самые сладкие сновидения, унося в счастливое деревенское детство, согретое солнцем, печкой и любовью бабушки.

Временами бабуля со своей замогильной тоской пыталась ворваться в Ванины сны. Вильнув хвостом, кот разгонял печаль-беду, а погодя по столбу золотому шёл наверх песни петь, а обратно — сказки сказывать.

Так и жили.