ДЕТСТВО

                                         *  *

   Про своего прадеда Александра Михайловича Барышникова я помню только то, что работал он дорожным мастером (прорабом) и жил в Красном Селе, а в 1910 году переехал в Царское Село – сначала в Белозерки, затем в конец деревни Московское шоссе, в "казарму”, где родилась моя бабушка Нюра и прошло детство братьев и сестер Барышниковых. Двое из них – Екатерина и Нюра – стали моими иконами, по которым я воссоздал свою русскую мечту.

   На Московское шоссе для меня и начиналась Россия. Меж двух рядов изб, мимо финской деревни Липицы и русской деревни Глазово, мимо дремучего Павловского парка. Где-то там малолетняя Нюра с подружками дразнила белобрысых чухонских ребятишек: «Мита сана пергала за веревку дергала!», а в ответ раздавалось: «Я чухна тавно, а ты русское кавно!»

Дорога уходила в бабушкино детство, где часто ходили по ягоды, а в 1918-ом году спасались на телеге от белогвардейцев в деревню Лукаши, под Гатчину. И так дальше, до моих странствий по сказочной Руси, где я искал подтверждение своим детским впечатлениям.

 

1.ДОМ НА МОСКОВСКОМ ШОССЕ

   Судьба бабушки Кати (старшей бабушкиной сестры) была типично крестьянской. Родилась она в 1905 году, закончила два или три класса царскосельской церковно-приходской школы и рано вышла замуж за крестьянина своей же деревни Николая Смирнова, который был старше ее на 7 лет.

   Николай был добрым и тихим, а его родной брат Василий – первым на деревне драчуном, нередко разгонявшим деревенские свадьбы.

   В 1916 году одиннадцатилетняя Катя с подружками бегала в соседнее Тярлево смотреть как отпевают в Преображенской церкви знаменитого и страшного Григория Распутина.

   В 1920-ых годах Василий Смирнов спьяну прострелил насквозь из охотничьего ружья младшего из братьев Барышниковых - Сергея. По счастью пуля не задела сердца и легкого, и мой прадед Александр Михайлович оставил Василия безнаказанным. 

   В 1930-ых годах Екатерина с мужем чуть не попала в кулацкую ссылку в Красноярский край за то, что держала корову (они были возвращены домой на пути следования в ссылку). В остальном довоенные судьбы братьев Смирновых были во многом схожими. 

Они даже избы построили по соседству. В 1926 году родился Борис – сын Екатерины и Николая, а в 1936 году Анатолий – сын Василия и Татьяны. Но с началом войны судьбы братьев Смирновых разошлись. Василий Смирнов всю войну просидел в тюрьме за хулиганство, и его жена Татьяна напропалую гуляла с немцами. 

   В 1941 году советский снаряд разорвался вблизи от пацанов Бориса и Толи. Пятнадцатилетний Борис (сын бабушки Кати) умер от тяжелого ранения в живот и больших унижений перед немецкой властью стоило разрешение похоронить его

по-человечески на Казанском кладбище. Шестилетний Толя отделался легким ранением.

   В военные годы смерть еще раз коснулась этого дома – неподалеку немцы расстреляли несколько пленных красноармейцев. Тела были брошены, и Екатерине с мужем

(по возрасту он не был мобилизован и продолжал работать в колхозе) пришлось их закопать прямо на краю своего огорода. 

   А вскоре оба они были отправлены в немецкий плен в Эстонию.

*  *

   История хлебосольного дома бабушки Кати началась с того, что ее младший брат, тоже Николай, отслуживший в армии с 1939 по 1945 год, в 1947 году как фронтовик получил на заводе ссуду в десять тысяч рублей на строительство дома. 

Многие дома деревни Московское шоссе были разрушены войной, а отцовская «казарма» не могла вместить всех отпрысков Барышниковых. Поэтому Екатерина с мужем и братом решили построить избу совместно, самом начале деревни у железнодорожного переезда. 

   В этой избе, представлявшей из себя одну большую горницу, посреди которой стояла печь, поселилась и моя бабушка Нюра, вернувшаяся из Башкирии с детьми

в разрушенный Пушкин. 

   Весной 1948 года умер от рака муж Николай. Бабушка не раз рассказывала мне об этих днях. Покойника перед похоронами по-крестьянски на две ночи положили на столе. Дети – Галя (моя мама) и Леня – убегали спать к друзьям, а бабушка обе ночи не могла сомкнуть глаз – все чудились ей в избе странные шорохи. 

   Осенью 1948 года брат Коля привел в избу свою двадцатилетнюю невесту Фенилу Порядину, родом из Великого Устюга. Обитал здесь и Анатолий Савинский, сын старшей из сестер Барышниковых Веры, будущий морской бродяга, взявший в жены

во Владивостоке китаянку. 

   «Приют» бабушки Кати просуществовал до 1950 года, когда моя бабушка «выхлопотала» комнату в коммуналке на улице Карла Маркса. 

   В 1953 году приехал отец невестки Фени – плотник, и половины горницы разделила стена. В одной половине подрастали дети Фенилы и Николая – Борис и Ольга. А бабушка Катя осталась в другой половине и проработала в колхозе до самой пенсии – двадцати рублей в месяц.

*  *

   Василий Смирнов в послевоенные годы продолжал пить и жестоко избивал жену, не в силах простить измену с немцами. Он пережил своего брата на шесть лет и тоже умер от рака. 

   Его старший сын Толя с отрочества связался с «блатными», которыми был знаменит послевоенный Пушкин. Для завоевания авторитета ему пришлось сесть в тюрьму. Вернувшись, он жил бобылем в отцовской избе, а в 1978 году был до смерти избит дружками-блатными. 

   Его младшая сестра Лялька, жившая с бандитом и в 90-е годы потерявшая паспорт, спилась и стала бомжихой. 

   Внучка Таня попала в детскую колонию, а вернувшись, стала вести распутную жизнь. В конце 2002 года, ночуя в своем неотапливаемом после пожара доме, она пьяная замерзла насмерть. 

   Мертвое бандитское гнездо – тайный притон бомжей и воров – как призрак, стоит по соседству с избой бабушки Кати. Электричество давно отрезано, крыша провалилась, окна выбиты и заколочены фанерой. 

   Однако жены братьев Смирновых – Екатерина и Татьяна были дружны всю свою долгую жизнь, и баба Катя по вечерам ходила к бабе Тане смотреть телевизор, потому как своего никогда не имела.

   В морщинистом лице, в мудрых и спокойных глазах бабушки Кати всех этих тайн судьбы было не прочесть. Я их и не знал, хотя лет с семи и до семнадцати по нескольку раз в неделю бывал у нее. 

   Когда бы мы с бабушкой ни заходили, заставали ее работающей на своем огороде. Помню, что всегда пили чай в ее узкой и длинной комнате со старинными фотографиями, иконами и со странным устойчивым запахом, который бабушка Катя приносила с собой и на бульвар Толстого (некий букет народных мазей и притираний).

*  *

   С избой бабушки Кати связаны и светлые воспоминания – старый крестьянский серп, найденный в сенях и серебряный полтинник 1924 года, найденный на чердаке. 

   А ее комната имела и одну занимательную особенность. Вокруг встроенной в стену круглой печи был проем шириной в два пальца в комнату дяди Коли, откуда крепко несло табачно-водочным перегаром и часто слышалось пьяное матерное бормотание. Иногда бабушка Катя стучала ему в стену: Коля, хочешь супу? - Иди на х...! – раздавалось в ответ.   

   Иногда я дядю Колю заставал его курящим на крыльце. Это были мои любимые минуты общения с ним. Он много рассказывал, всегда из военного периода своей жизни, словно потом ничего не было. 

   На половине тети Фени я окунался в ауру северного говора, Великоустюгских воспоминаний и старых фотографий тети-Фениной молодости. 

   Иногда в гости к Фениле Васильевне приезжала мать Ольга Викторовна из Великого Устюга, у которой я жадно выпытывал рассказы о далеком и сказочном городе.

*  *

   Общительная в крестьянском кругу, бабушка Катя успела похоронить половину Московского шоссе – старшую половину, потому что младшая вымирала от пьянки. За это завсегдатайство на похоронах и поминках, где щедро угощали кутьей, моя бабушка полушутя-полупрезрительно называла сестру "овсяным пупом”.

   Каждый год 7 декабря – в дни рождения бабушки Кати – во всю длину ее комнаты сооружался стол, и за ним собиралось под три десятка человек. Всегда подолгу ели нескончаемые яства, пили и пели под гитару. Как любил я выбегать из жаркой уютной избы на морозное крыльцо, чтобы представить себя где-нибудь в глухой русской деревне. 

   Из постоянных гостей я, пожалуй, помню лишь Осадчиху – Анну Гавриловну Осадчую – родственницу бабушки Кати по мужу. Она в свои восемьдесят лет была шумна и энергична, пила ерша, и подобно моей бабушке любила щегольнуть матерным словцом. Ее муж был расстрелян как белополяк перед войной. 

   С Осадчихой была связана и одна детективная история, которую мне неоднократно рассказывала бабушка. Зять Осадчихи – еврей – в блокаду был директором Елисеевского магазина на Невском и накопил много золотых украшений. 

   После войны, боясь обыска, Осадчиха закопала горшок с драгоценностями на огороде бабушки Кати, где клад пролежал с десяток лет. Когда опасность ареста миновала, клад был выкопан, и зять с семьей благополучно уехал в Америку. 

   Я помню, как в начале 80-ых Осадчиха и сама засобиралась в Америку к дочке. Бабушка Катя даже устроила у себя шумную отвальную. Но что-то остановило Осадчиху в последний момент, и она осталась умирать в России. 

*  *

   Взаимоотношения старшего поколения Барышниковых с тетей Феней – это классический пример отношения большой крестьянской семьи к бедной невестке-падчерице. Фенила Васильевна была здесь падчерицей, «скобарихой», «вологодской» дурочкой. 

   Молодая Катя – старшая сестра мужа – была с ней строга и холодна. Потом через много лет все поменялось с точностью до наоборот, но неизменным оставался холод отчуждения между двумя половинами дома – Катиной и Фениной. 

   В конце 70-ых годов даже внутренний проход по дому через сени был забит досками.

С мужем-пьяницей тетя Феня тоже не общалась, и долгое время в одной маленькой избушке жили три одиноких человека. 

*  *

   А в последние годы жизни бабушка Катя будто бы освоила профессию кочегара. Когда бы я ни заходил к ней, она стояла около кухонной печи-плиты и подбрасывала туда поленья. 

   Древние, почерневшие как иконы чугуны не мешали плите быть похожей на топку какого-то мифического паровоза, который, наверное, вез бабушку Катю в страну ее прошлого. 

   Месячный запас дров таял в топке за несколько дней. А одинокими бессонными ночами (брат Коля уже сгорел от водки в новогоднюю ночь 1986 года) она все смотрела на шоссе, на проносившиеся машины, которые, встревожив светом фар, пропадали за поворотом.

                                                *  *

   Последняя встреча с бабушкой Катей – сентябрьское утро 1992 года на Казанском кладбище. Тишина и сказочное сверкание обильной осенней росы на кустах и на густой траве.

   После смерти бабушки Кати в её избе произошло ещё одно событие - в 1997 году в коридоре от пьяной обиды повесился последний муж племянницы Ольги. Однако его призрак впоследствии ни разу не побеспокоил дом и жильцов. 

   По прошествии многих лет я спохватился – не осталось ни единой фотографии бабушки Кати. Получилось, что вся жизнь прошла рядом с ней, не оставив никаких вещественных доказательств тому. Но нет, все же одна фотография нашлась – тост бабушки Кати на моей свадьбе. 

2.БАБУШКА

   Вот несколько воспоминаний из моего раннего детства. Бабушка намазывает мне маслом кусок черного хлеба, и я с ногами забираюсь на диван в который раз слушать рассказ «Филлипок». 

   Другое – мы с бабушкой идем по лугу к молочному магазину в монастыре (так я называл и представлял себе Ратную Палату). 

   Еще одно – мы идем гулять в Александровский парк, и вот на улице Революции,

у детприемника, я замечаю, что на моих ногах домашние тапочки.

   Эти картины памяти лишний раз подтверждают, что почти все мое общение с бабушкой имело привкус географии – постоянные походы и поездки по родственникам, знакомым, по окрестностям.

   Прогулки по Пушкину всегда были экскурсиями по "местам бабушкиной жизни”.

В каждом третьем домишке города жила ее «знакомая»: 

   Тут, в гимназии на бывшей Соборной площади она училась. 

   Вон там, на бывшей Церковной, жила до войны. И когда в 1940-ом году ночью взрывали Екатерининский собор у Гостиного двора, взрыв был такой силы, что мой дедушка Борис Александрович упал с кровати.

   Бабушка пережила своего мужа Бориса на 44 года. В июне 1941 года они расстались навсегда тридцатилетними, и она прожила еще одну жизнь без человека, которого к концу второй жизни помнила уже смутно, как легенду, но тем не менее до смерти оставаясь верной ему в своем почти монашеском обете безбрачия. 

   Я помню эту легенду о светлом, необычайно добром человеке, больше всего на свете любившем детей.

   В своей продуктовой сумке всю жизнь бабушка носила фронтовые письма Бориса – самое дорогое свое наследство, часто доставала их и перечитывала, наверное, на память, потому что письма со временем попросту превратились в бумажную труху. 

   В самом последнем дошедшем письме сообщалось о тяжелом ранении Бориса в районе некой неизвестной деревни Клетно Лужского района, и бабушка постоянно рвалась поехать в эту неведомую деревню – вдруг да отыщутся следы мужа. 

*  *

   Своею уникальной неусидчивостью бабушка была полной противоположностью сестре. Я не могу представить ее сидящей на месте или, например, работающей на огороде, как бабушку Катю. Приходя к "Катюхе” (как она обычно говорила), бабушка садилась к столу, и не снимая с колен сумки, готовилась уже через пару минут бежать дальше. Её непоседливость и какая-то бездомность рисовала образ русского калики перехожего. 

   Ее мир был наполнен романтической сказочностью в духе Вия. Никто другой, включая юных любителей ужасов в больнице, санатории, пионерлагерях, не рассказал мне таких леденящих душу историй, как она. И никто другой не принимал столь вдохновенной роли в их распространении! 

   Вот одна из них – бабушкина встреча в довоенные годы с таинственной старушкой, сообщившей, что скоро начнется война, когда "живые побегут от домов, а мертвые от гробов”. Но страшнее, по словам старушки, будет следующая война, когда на сотни километров останется по несколько человек, но в конце "победит красный петух”. И действительно, лет до 16-ти я все время ждал начала этой войны. 

   А мистическое известие о гибели мужа в 1944 году в башкирской эвакуации, когда ей приснилась покойная сестра Таня в цветастом платье и сказала: «Не ищи Бориса – он у нас».

   В 1977 году меня потрясла смерть 25-летней Ольги Шишкиной, белорусской племянницы Смирновых. Познакомившись с сыном младшей из сестер Барышниковых, она вышла за него замуж, но умерла от саркомы вскоре после родов. 

   Однако молва, сопровождавшая эту трагедию (и конечно передаваемая бабушкой), упорно твердила о ведьме – соседке Ольги по коммунальной квартире, которая и наслала порчу. Колдовство якобы было подтверждено по фотографии покойницы тверскими волхвами. 

   Долго потом доносились отголоски этой истории, в которых от ведьмы убегали её сожители, воочию видевшие по ночам хвостатых чертей и чертенят вокруг своей супруги.

   Были среди страхов, навеянных бабушкой, и курьезные. Однажды в дачном посёлке Васкелово произошел случай, также напугавший меня. Хозяйка, у которой мы

в тот год снимали "дачу”, – для своего внука, мальчишки примерно моего возраста, попросила у нас какую-нибудь книгу. 

   Выбор пал на "Васек Трубачов и его отряд”. Прошел примерно месяц, и книгу вернули, сказав, что внук ее прочитал. Однако, видя мальчишку день и ночь гуляющим по посёлку, моя бабушка усомнилась в факте чтения и сказала, что книгу брали, чтобы заколдовать и наслать на меня порчу, и предложила ее выбросить. 

*  *

   Особенностью разговорной речи бабушки были частые прибаутки и та грубоватая образность, которая называется в народе "язык без костей”. 

   Одно из ее любимых выражений – "...б твою маковку!” – для меня долгое время пахло сдобной маковой булочкой. Другое – "раз...бай с Покровки!” – напоминало о длинной бревенчатой деревне за Павловском. 

   На каждое удивившее ее событие технического свойства она неизменно реагировала такой прибауткой:

        До чего дошла наука –

        Полетела в космос сука!

   Наверно, ей по-детски постоянно хотелось удивить меня чем-либо, ну хотя бы крепким русским словом. 

   Советской истории она учила меня вот по такому четверостишью:

        Жили-были три бандита – 

        Гитлер, Сталин и Никита!

        Первый вешал, второй бил,

        Третий голодом морил!

   А два обстоятельства ее жизни были связаны с курами. Первое – ее постоянно дрожащие руки. В детстве я часто спрашивал бабушку, отчего это, и неизменно получал ответ: – Кур воровала! 

   Другое обстоятельство (бабушка никогда не ела куриное мясо) было связано с детским испугом, когда старшие подруги сказали ей, что съеденная кура в животе оживет и закудахчет.

*  *

   Как и многие русские, бабушка могла бы подписаться под крылатой есенинской фразой: - Какой же я антисемит, когда у меня жена еврейка! 

   У бабушки, особенно в молодости, были подруги-еврейки. Однако это мирно уживалось в ней с простонародным русским антисемитизмом. 

   Всякое упоминание о евреях вызывало в ней бурю народных анекдотов и песенок на эту тему, ставших поговорками:

        Лёва, вы тоже из Могилёва? – это еврей в зоопарке, увидевший льва в клетке.

        Сара не спеша дорогу перешла… - часто исполняемая бабушкой песня про жадную Сару, милиционера, противного Абрама и французские булочки. 

   А вот регулярный анекдот в стихах про хитрого еврея, напугавшего грабителей:

        Борох, давай порох!

        Ицке, давай спицки!

        Шмуль, давай пуль!

        Рота, пли! И воры все убегли.

 

*  *

   Однажды, пытаясь поразить исключением из нашего до уныния плоского мира, бабушка завезла меня на Воронью гору, рядом с которой в начале века якобы жили ее родственники.     

   На обратном пути в Пушкин она привела меня на старое красносельское кладбище, где я единственный раз в жизни видел могилу своего прадеда Александра Михайловича, умершего в 1940 году.

   Позже мы часто ездили с ней по области. Однако все выезды за пределы родного города, даже короткие, мгновенно вызывали у бабушки почти набоковскую ностальгию по своей родине и соответственно насмешливое и скептическое отношение

к посещаемому месту. 

   Возвращаясь в пенаты (а то и просто проезжая по ним на автобусе) она всегда произносила одну и ту же фразу: «Вот моя деревня! Вот мой дом родной!», прежде всего имея в виду темно-красный двухэтажный дом на Карла Маркса, в котором родился и я.

   У меня же бабушкин дом никогда не вызывал положительных эмоций. С темным, всегда загаженным подъездом была связана мрачная легенда, бабушкой же и рассказанная, что когда-то, в 50-ых годах, здесь бандиты зарубили топором своего дружка-стукача. 

   С тех пор к нечистотам подъезда мое воображение всегда подмешивало кровь. Нищая, обшарпанная бабушкина комната всегда была сумрачна, так как окно было почему-то расположено в самом углу. 

   Единственной достопримечательностью комнаты была круглая печь, куда однажды в детстве я из любопытства сунул палец. 

   В соседней комнате жила учительница немецкого языка, которую бабушка люто ненавидела и называла «проституткой». Эта смесь неприязни и немецкого языка в моем воображении неизменно рисовала ее в прошлом как фашистскую переводчицу.

*  *

   Бабушкина смерть странным образом примирила меня со смертью. Я помню ее лежащую с остекленевшим взглядом на кровати в своей крошечной комнатке на бульваре Толстого. 

   Мы с мамой долго не можем понять, жива ли она, кажется, даже прикладываем зеркало к губам. Наконец мама подвязывает ей нижнюю челюсть полотенцем, и выгоняет из комнаты кошку Тимку, чтобы та, по народному поверью, не отгрызла покойнице кончик носа. 

   Потом я на спецавтобусе сопровождаю ее в морг, в "мертвушки”, как говаривала она сама. Мы с водителем берем носилки, и кладем бабушку на ледяной каменный пол.

А между тем тело горячее, и кажется живым. 

   И только неживой стук головы о камень пола подтверждает обратное. Похороны, тихие и светлые, случились теплым июньским днем под сенью вековых деревьев старого Александровского кладбища, и окончательно примирили меня с обратной стороной человеческой жизни.

*  *

   Чем же завершить эти воспоминания о жизненном круге моей бабушки? Однажды она рассказала мне о пророчестве, сделанном ей деревенской гадалкой еще в детстве – бабушке было тогда 6 или 7 лет. 

   Звучало оно примерно так: "Всю жизнь ты проживешь на трудовую копейку”. Так и случилось. Бесхитростность и безденежье сопровождали ее всю жизнь, ее работу на Северном заводе в 30-ые годы, на хлебозаводе в конце 40-ых, ее последнее трудовое пристанище – Пушкинский ремонтно-механический завод – в 60-ые годы. 

   Но сквозь этот фон проглядывало нечто другое – ожидание чуда, которое однажды произойдет, а может быть, и происходит ежедневно среди обыденности и грусти русской жизни. 

   Это и есть главная заповедь, воспитание, которое я подсознательно получил от своей бабушки.