Уйти достойно.

                                                                          I

Он решил, что больше не пойдет на лучевую терапию. Хватит с него постоянной дурноты, ломающихся ногтей, выпадающих волос и бледно-серого цвета кожи. Не будет он больше глотать всякую дрянь и позволять себе вкалывать в запавшие вены, обрамленные сине-желтыми синяками, дорогостоящие лекарства. 

От всех этих процедур облегчения не наступало, а просто мучительно тошнило, ломило кости, бешено кружило голову, ухудшалось зрение. Хватит с него этих бесконечных курсов химиотерапии, лишь продлевающих мучения. 

Лечащий врач с наигранной беззаботностью на лице постоянно твердил о какой-то вирусной инфекции лимфоузлов, о «прогрессе» в лечении, об «улучшении» состояния организма, а сам недавно перевел его в отдельную палату. 

Это перемещение было равносильно смертельному приговору. Медперсонал называл эту палату «терминальной», а больные – «одиночной комнатой смертников». Если тебя переводили туда, значит, жить оставалось не более двух недель. 

Когда пролежишь пять месяцев в гематологическом отделении, многое узнаешь, поймешь и переосмыслишь. Четыре соседа из прежней палаты уже умерли, теперь очередь за ним. Полмесяца – четырнадцать неровных крестиков на числах календаря. И всё... Конец всему и тебе лично. Ты станешь песчинкой небытия, уйдя в вечный мрак навсегда и безвозвратно. 

Нет, он не хотел провести свои последние дни в этой одноместной палате с белыми дверями, стенами, потолком и окном с видом на новостройку. Три раза в день лечебные процедуры, столько же раз привозят еду на тележке. Санитарка заходит и молча моет пол какой-то хлорированной жидкостью, в десять утра ежедневный обход врача – вот и все визиты. Всё остальное время ты проводишь один лежа в опостылевшей проштампованным бельем постели. 

Чтение и просмотр телевизора запрещены – химиотерапия дала серьезные осложнения на глаза. Сон из-за участившихся в последнее время болей не приходит даже ночью. Днем мучает постоянная, медленно нарастающая слабость, переходящая в немощную бессильность. 

Остается только лежать и глядеть в потолок, за несколько дней уже все шероховатости и неровности его выучишь, каждую трещинку запомнишь. Глядишь в этот давящий сверху потолок и думаешь, думаешь… А о чем может думать умирающий человек, которому бессильная медицина отвела две недели до рокового и неизбежного финала? 

Конечно о смерти и всякой прочей гадости с ней связанной: как, где, когда, а главное – что будет после. Неправда, что уже перед самой кончиной человек примеряется с неизбежным. Нет, до последней минуты, даже в агонии каждый еще надеется на несбыточное чудо, борется за исчезающую жизнь. Любовь к жизни – великая вещь, но и она не всесильна... 

За дверью послышался скрип несмазанного колеса каталки. Он узнал бы этот скрип из тысячи, даже во сне всегда слышал его и просыпался в поту. На каталке этой покойников вперед ногами возили. Персонал отделения старался делать это быстро и незаметно, чтобы не травмировать психику безнадежно больных пациентов. 

Медсёстры и санитарки тайком и поспешно катили тело, укрытое белой простыней, которое еще несколько минут назад было ещё человеком. Безнадёжно больным, но живым человеком. Но почему-то этот путь из палаты в патологоанатомическое отделение никогда не получалось совершить незаметно.

Проклятое колесо всякий раз подводило. Заскрипит проклятое, и скрип этот слышнее пушечного выстрела оказывается. Тут же утихнет легкий шепот в коридоре и палатах, молча высунутся из-за дверей головы пациентов, чтобы узнать, кто «ушёл» на этот раз. 

В отделении медработники не говорили слово «умер», используя нейтральный, но всем понятный термин – «ушёл». Домой на выписку своими ногами отсюда уходили немногие. Часто выписанные пациенты возвращались на повторное лечение, а большинство обитателей гематологии увозили на этой самой каталке, вперед ногами и под простыней. 

Нет, он не станет дожидаться, когда эта треклятая каталка своим скрипом оповестит его кончину. Сегодня же он поговорит с заведующим отделением о выписке домой. У врачей это вроде называется «паллиативным лечением». Пусть так, дома при любом раскладе помирать приятнее.

II

С выпиской проблем особых не возникло. Заведующий для проформы пытался отговорить в начале, а потом с облегчением согласился, обрадовался даже немного. Оно и понятно, хоть одна смерть не на его глазах и не в отделении произойдет. Дальнейшее активное лечение решили не продолжать, оставили только обезболивающие и снотворные на ночь. 

Трудный путь домой начался от дверей палаты. Тяжело дались первые шаги. Разом налетели головокружение, дурнота, общая слабость и противная дрожь в ногах. Мышцы стали ватные и непослушные. Несколько раз он покачнулся и едва не упал. Сердце  грохотало, разрывая виски, одышка и мелькание темных пятен перед глазами, едва не опрокинули его на пол. 

Медсестры охнули и поспешили было на помощь, но он остановил их жестом, собрал волю в кулак и добрался самостоятельно до косяка. Тут можно перевести дух. Организм немного привык к вертикальному положению, головокружение почти исчезло, дурнота отступила куда-то вглубь. 

Идти было по-прежнему нелегко, но уже можно не бояться падения. Какой же это длинный бесконечный коридор! А ведь пару месяцев назад он по полсотни раз на дню пересекал его туда-сюда. На полпути сил не осталось совсем.

Ему захотелось прекратить это состязание железной воли с неизлечимой болезнью и прибегнуть к посторонней помощи, но тут взгляд его упал на каталку со скрипучим колесом. Этот катафалк застыл у стены, ожидая своего следующего пассажира, и будто торжествовал, видя бессилие «потенциального клиента». 

Ну, нет, он уйдет отсюда только сам, на своих ногах! Эта скрипучая вестница смерти никогда не повезет его под белой простыней. «Ещё повоюем», - шепнул он сам себе уже у самого лифта, бессильно повиснув на панели с кнопкой вызова. 

В спину ему смотрели больные. Кто-то с жалостью (это новопоступившие, они еще не верили, что их ждет такая же участь), а кто-то с восхищением. В числе последних были такие же умиравшие пациенты, не нашедшие в себе мужества уйти домой самостоятельно, оставив безнадёжные иллюзии о возможном выздоровлении.

 Никто не глядел равнодушно на него. Общая беда и незримое присутствие смерти, убивало всякое безразличие. И всё-таки ему было очень плохо, прежде всего, морально. Других можно ввести в заблуждение своим восточным спокойствием, но обмануть себя и свой страх перед неизбежным концом – это практически недоступно никому…

Он отказался от услуг «скорой помощи», до дома было всего каких-то семьсот метров. Семьсот метров или почти тысяча шагов... Раньше он это расстояние мог пройти за четыре минуты, а когда сдавал зачет в пожарном училище, то бегал в два раза быстрее. Как это было давно… Теперь эта дистанция показалась ему длиннее и тяжелее марафонской. 

Он добрался до лавочки у своего подъезда почти трупом. Сердце колотилось в груди с гулом тамтама, легкие раздувались так, что едва не ломали ребра, печень горела, будто в нее воткнули сотни игл, ноги отказывали почти совсем. Но он сам дошел и сам теперь поднимется на свой второй этаж! Вот это будет полная победа... 

Да, да, победа и над собой, и над проклятой болезнью. Естественно, это не отсрочит смерть, но он уйдет с гордо поднятой головой. Как хорошо, что его квартира не на пятом этаже, иначе пришлось бы ползти. 

Он поднимался по лестнице почти полчаса, борясь с немощью и огромным числом ступенек, бессильно повисая на перилах. В училище норматив подъема составлял две секунды на этаж, а при настоящем пожаре уходило гораздо меньше. Вот и дверь. Дрожащие синюшные пальцы с огромным усилием вставили ключ в скважину. Щёлк-щёлк и наконец-то он дома!..

Он отдыхал долго, очень долго. Лежать на собственном диване и глядеть в свой «родной» потолок было куда приятнее, чем делать то же самое в палате «смертников». Он включил телевизор, пусть себе говорит, рассеивая гнетущее одиночество и зловещую тишину. 

В окно заглянуло солнце – настоящее майское и ярко-слепящее солнце. Лучи упали ему на лицо. Иссушенная болезнью и химиотерапией кожа почувствовала разлитие благодатного тепла. Он коснулся подбородка. Пальцы, ставшие в последнее время такими чувствительными ко всему, больно укололись о жесткую щетину. 

Совсем болезнь довела до крайности, даже за собственной внешностью перестал следить. Негоже в гроб заросшим ложиться… Стоп! Ни слова более о смерти, хотя о чем еще можно думать, если тебе отпущено всего четырнадцать дней…

Он глянул на себя в зеркало и ужаснулся: скелеты и те выглядят привлекательнее! Кожа пепельно-желтушная, как пергамент, обтянула заостренные выступающие вперед кости. Нос истончился будто, всюду глубокие, словно канавы морщины. Глаза ввалились в глазницы, обрамившись черно-фиолетовыми кругами. Волосы поседели, посеклись, местами поредели.

- А ведь мне только тридцать шесть... - со скрытым отчаянием прошептал он и дальше брился, закрыв выцветшие глаза. «Всего тридцать шесть, а тридцати семи уже не будет...», - констатировал воспаленный разум. 

Он вспоминал свой выпускной бал. Молодой и красивый офицер-пожарный в идеально сидящем на атлетической фигуре кителе. Отличник, сразу же произведенный в старшие лейтенанты. Огромная почти вселенская радость, ощущение чего-то светлого и только самого хорошего впереди. Блестящие планы на будущее, неплохие перспективы в карьере, восторженный блеск в глазах местных красавиц… 

Нет, радостные воспоминания золотой молодости оказались еще тяжелее, чем мрачные мысли о скором конце. Даже элементарное бритье отняло много сил, и он поплелся в комнату, чтобы отдохнуть. Взгляд его упал на верхнюю полку секретера, где в позолоченных рамочках красовались три фотографии. Он знал, кто на них запечатлен, но чтобы рассмотреть дорогие сердцу лица пришлось приблизиться. Глаза с каждым днём всё хуже видели. 

На первом фото, обнявшись, улыбались пятеро новоиспеченных лейтенантов с золотыми погонами. Справа Славка Втусняев, теперь уже майор и преподает в своем же родном училище. Самый высокий – это Витёк Подсудов, прошлой осенью он обгорел при тушении нефтехранилища. Ожог составил почти восемьдесят процентов всей поверхности кожи – это смерть во всех подобных случаях, а он прожил в реанимации почти месяц... 

В середине стоял чуть весноватый шутник и весельчак Вася Залодский. Во время пожара на сталелитейном заводе он отключил рубильник и семь тысяч вольт превратили его в угли, три года назад это было. 

Четвертым на снимке был он сам – тогда старший лейтенант Ведеев, которому теперь врачи отмерили жизнь в короткий двухнедельный отрезок. Справа шире всех улыбался Степа Дномов. О нём давно уже ничего не было слышно. Он ослеп при взрыве емкости с серной кислотой. Дальше было длительное лечение, инвалидность, уход жены, пьянство, потеря квартиры, ночёвки на вокзалах…

 Да, круто прошлась судьба по неразлучной пятерке. Теперь их только трое, если Степа жив. А скоро станет и того меньше. Он взял второе фото, на котором у пожарной машины сидели или стояли тоже пятеро, но уже в спецодежде. В центре по-прежнему улыбался старший лейтенант Ведеев. На фото был запечатлён его пожарный расчет –лучший экипаж района. 

Ровно через полтора года после фотосъёмки подняли всех в городе по общей тревоге, даже милицию и солдат. Ведеев знал лишь, что они едут тушить пожар на Чернобыльской АЭС. Начальство тогда заверяло неоднократно, что никаких радиоактивных выбросов в атмосферу не было... Просто пожар, обычная внештатная ситуация. 

Ну, конечно не было никакой радиации. А тридцать пожарных, что первыми приступили к тушению реактора, умерли спустя несколько часов от острой лучевой болезни. Эти «внештатные» потери руководство списало на острое отравление угарным газом и продуктами горения.

Ныне из пожарного расчёта, всё ещё улыбающегося на чёрно-белом снимке, живыми были трое. Кроме Ведеева уцелели ещё двое – старшина Асмахов и сержант Терфанов. Старшина был прикован к инвалидному креслу. Пару лет назад ноги совсем отказали, а суставы на руках скрючило так, что даже ложку держать сам не мог.

Сержант ныне тоже инвалид. Он облысел абсолютно, даже бровей не осталось, а тело покрыла страшная язвенная экзема, не поддающаяся никакому лечению. Теперь Терфанов гнил заживо в каком-то из ведомственных интернатов.

Ведеев устало прислонился к стеклу лбом, холод немного привел его в себя. Двое из его расчёта уже ушли – он был следующим. И снова появился страх. Липкий, мерзкий, всепоглощающий и всезаполняющий отвратительный страх неминуемой смерти зашевелился в нем. 

Ведеев помимо воли вспомнил, как уходили его подчинённые, опаленные «эхом Чернобыля». Сначала были похороны прапорщика Креслова, мучительно умиравшего от саркомы легких. Жена говорила, что в последние дни он кричать уж не мог от невыносимой боли – надорвались голосовые связки. 

А потом были похороны старшего сержанта Линькова. Он выбросился из окна больничной палаты, узнав, что меланома – чёрное пятно на руке дала обширные метастазы в мозг и печень. А кто же будет хоронить его, майора Ведеева? Стоп – ни слова о смерти.

Он взял последний из снимков, где Ведеев с капитанскими погонами обнимал красавицу-блондинку – свою невесту. Через день была их свадьба. Врачи запрещали ей беременеть, он она очень хотела иметь детей. Она с детства страдала диабетом. Беременность протекала крайне неблагоприятно. Жена  Ведеева умерла во время родов, а ребенок родился мертвым. 

Ведеев поседел тогда за одну ночь. Хорошо, что она не дожила до сегодняшнего дня и не видит его в таком жалком и беспомощном виде. Он поставил фото на место и тут же почувствовал стремительно головокружение, из носа фонтаном хлынула кровь. Ведеев зажал ладонью ноздри и поспешил в ванную…

III

Кровотечения случались все чаще и становились продолжительнее раз за разом. Собственно так он и узнал о своей болезни. Сначала стали систематически болеть суставы, время от времени увеличивались лимфатические узлы, потом заболело горло. Лечение ангины затянулось, почти каждый день от напряжения или чихания стала носом идти кровь. 

Он хорошо запомнил, как удивленно округлились глаза у терапевта, едва взглянувшего на результаты анализов крови. Ведеева сразу направили в гематологическое отделение якобы с каким-то неспецифическим воспалением лимфоузлов. Ведеев ни на минуту не поверил этому диагнозу. 

Он достал соответствующую литературу, а потом улучил момент и тайком заглянул в свою историю болезни. Все стало сразу на свои места – острый миелолейкоз. Без операции по пересадке костного мозга в ведущих европейских клиниках – это стопроцентная смерть в течение трех-шести месяцев. Операция продлевала жизнь до года и давала тридцать шансов из ста на выздоровление. 

Понятно, что у майора пожарной службы не было ни средств, ни возможностей для подобного дорогостоящего лечения. Смерть через полгода, а может и через три месяца – с этим приговором Ведеев примиряться не хотел. 

Бог с ними, с болями в суставах, резкими приливами усталости, кровотечениями – он здоров, молодого за пояс заткнет, все нормативы до сих пор на отлично сдавал. Ведеев в первое время напрочь отказался от больницы. Он по-прежнему ходил на работу, скрывая от сослуживцев страшный свой приговор, бегал по утрам и занимался на тренажерах. 

Однако прежний образ жизни вести становилось все сложнее. От утреннего бега и физкультуры пришлось отказаться – не выдерживала печень, часто открывалось носовое кровотечение. Чтобы не упасть в обморок на работе, приходилось напрягать всю силу воли. 

Через два месяца он уже не мог бегом взбираться по лестнице, разворачивать рукав шланга. Даже в диспетчерской за пультом ему было плохо, а кровь предательски сочилась по задней стенке глотки. Пришлось ложиться в больницу, первоначальное комбинированное лечение дало временное улучшение, а потом…

Кровь шла каждый день из носа, любой ранки, даже после укола иглой шприца. Два зуба выпали, а из десен тоже капала алая жидкость. Скоро пропал аппетит, Ведеев насильно запихивал в себя пищу какое-то время, но после перестал истязать себя. Началась потеря веса, мышцы утратили силу и упругость, превратившись в узловатые веревки. 

С четвертого месяца от момента заболевания он стал большую часть дня проводить в постели – усталость взяла верх. Майор окончательно распрощался с призрачными иллюзиями на выздоровление, хранившимися где-то в глубинах подсознания. 

Плотина, сдерживающая напор страха смерти рухнула, неизбежная кончина окончательно овладела его умирающим существом. Он не так боялся самой смерти как явления биологического – это просто, раз и нет человека. 

Он боялся темноты безызвестности, что будет ждать его после последнего вдоха. Ещё больше Ведеев боялся уйти в муках нестерпимой боли, ему уже доводилось видеть и слышать нечеловеческие крики физически крепких людей. Он не хотел выть от адской боли, метаться в агонии, он хотел уйти достойно. 

Несколько недель назад Ведеев посетил церковь, где прежде не был никогда, поскольку воспитывался в духе пионерско-комсомольского атеизма. Больших грехов на его душе не было. Людей он из огня не раз вытаскивал, своим расчетом зря не рисковал, за спинами подчиненных не отсиживался, первым шел на пламя, а вот жену не уберег… 

Если бы уговорил, умолил её тогда, то не было бы тех страшных родов, и она сейчас была бы жива. Теперь она сидела бы рядом у кровати, держала за руку в последние минуты. Какая она была красивая… Он до сих пор помнил каждый миг проведенный вместе, каждое слово и объятие. 

Нет, в её смерти главная вина лежит на нем, и за это он несет наказание, за это должен попросит прощение у Бога. В том, что Господь существует на самом деле, Ведеев уже не сомневался. Он просто почувствовал это и поверил. Многое осмысливаешь и познаешь заново, ожидая визита старухи с косой в руках.

- Прости меня, Господи, - прошептал Ведеев, глядя, как кровь стекает по раковине, смешиваясь с водой и утекает в водосток. Он с горечью осознал, что до храма ему уже никогда не дойти…

IV

Пришел вечер, теперь поздно темнело. Потом будет ночь и останется всего тринадцать дней, а потом одиннадцать, десять… А может, есть все-таки лекарство от этой треклятой болезни? Он уже перепробовал все средства, даже самые на первый взгляд нелепые. 

Ведеев пил деготь, очищенный керосин, жуткие смеси и настойки из подсолнечного масла, водки, корня лопуха и гриба чаги. Однако его стремительное скатывание в темную бездну мрака уже ничто не могло остановить.

Ведеев ненавидел ночь. Он знал, что не уснет, даже если выпьет все запасы снотворного разом. Днем ты еще можешь найти себе какое-то занятие, чем-то отвлечься, хоть на пару минут забыть о скорой кончине. 

А ночью вокруг царит гнетущая тишина, изредка нарушаемая звуками извне. Ты знаёшь, что в твоем теле гнездится неизлечимая и прогрессирующая болезнь. И вот истомленная душа, как губка, медленно пропитывается неизбежной безысходностью смерти. 

Черные мысли со скоростью пули вылетают, вихрятся, путаются, сплетаются в копошащийся улей. В конце концов, общий ход их теряется и в висках стучит одно: «Смерть… смерть… смерть… смерть…».

Ведеев без конца глядел на фосфорицирующий циферблат своих часов, но стрелки будто застыли на месте. Он больше не мог терпеть эту муку. Ведеев вскочил, но едва не рухнул от нахлынувшей слабости.

 Надо принять ещё таблетку снотворного или две, а может лучше все сразу?.. Конечно, просто уснуть и никогда не просыпаться!… Зачем ждать смерти, медленно отдавая концы за концами? Зачем метаться в агонии, превращаясь в живой труп? Зачем?.. 

Он просто уснет – впервые за три последних месяца – нормально, крепко и навсегда. Решено. Ведеев почти ползком поплелся на кухню. Непослушные и мелко дрожащие слабые пальцы с противным хрустом потрошили пачки «Седуксена», извлекая белые таблетки. 

Ведеева мотало от неподдающейся контрою повальной слабости, все плясало перед плохо видящими глазами, в ушах бились артерии, и стоял гулкий звон. Он понял, что еще несколько секунд и с ним случится обморок. Ведеев поспешно поднёс дрожащую ладонь с горстью снотворного к губам, но из носа вдруг хлынула кровь, а тело потеряло вес. 

Он успел присесть на стул и избежать падения, но таблетки рассыпались по всему полу. Теперь их не собрать никаким усилием воли и перенапряжением жалких остатков физических сил. Майор в бессильном отчаянии закрыл глаза…

Через час он уже лежал в своей постели, не имея возможности даже приподнять подушку. Этот день отнял абсолютно все силы и всю энергию – до последнего микроджоуля. Зато вслед за полнейшим духовным и физически опустошением неожиданно пришел сон. 

Ведеев не сомневался, что сейчас уснет крепко и надолго, а, проснувшись, найдет в себе ещё крупицу сил. Этих сил ему хватит для продолжения борьбы с неизлечимой болезнью и её неразлучной спутницей – смертью. Сухие непослушно-окаменелые губы со следами спекшейся крови беззвучно прошептали:

- Прости, Господи, за страх, за слабость духа, прости, если сможешь…

Прежде чем погрузиться в глубокий сон Ведеев дал себе слово, что не наложит на себя руки ни при каких обстоятельствах. Судьба отмерила ему еще тринадцать дней. Он  проживет их с максимальной до последней минуты, борясь с немощью и страхом смерти до последнего вздоха. 

Майор Ведеев дал себе слово, что уйдет достойно. Он засыпал умиротворёно, зная, что сдержит слово офицера. Он выполнит своё обещание, чего бы это ему ни стоило…