Пожар Латинского проспекта. 6 глава
Жанр:
Сентиментальное
Вид:
— Хорошая новость: в пятницу, тринадцатого, идём в театр!
— Наверное, это будет что-то ужасное?
— «Левша». Помнишь, я тебе обещала, что в следующий раз все втроём, с Семёном, сходим?
Да, точно, было дело.
— Мы своих детей — два класса, с Любовь Васильевной ведём. Ах, с Любовью Васильевной! Так сразу надо было и говорить — конечно, идём! Вприпрыжку.
— А четырнадцатого — помнишь? — у неё день рождения. По секрету — у неё кто-то появился. На праздники они с девчонками ездили на море, в Зеленоградск, сидели в кафешке — она рассказывала: «Всё так красиво, романтично!» Показала даже стихи на телефоне, что он ей присылал. Лена Уланова говорит: «А ты уверена, что это он сам сочинил? Может, он их из интернета скачал». — «Нет, это его слог, я знаю!»
Стихи! И это вы называете стихами!
Подобно инженеру Щукину, Гаврила в пене —
У рта, пока не оправдался
Марине, Оле, Рите и Елене:
«До воровства стихов не опускался!»
А может, и действительно кто-то появился — почему нет?
В круженье творчества полёта
Хотел Гаврила всё ж заметить:
За прочих клятых стихоплётов —
Романтиков — он не в ответе.
Развелось бумагомарак — как собак нерезаных!
* * *
Поспешая на занятия, я не поспевал за обвалом строк: «Пожарником Гаврила не был… И под тревожным тем осенним небом…» Лились строки беспорядочным потоком, затрудняя
и без того опасные пешеходные переходы. «Пожар латинский разгорелся… Не в силах он его тушить». Однако успел — пришёл даже с небольшим запасом. Так что оставалось ещё время наскоро набрать черновые четверостишья в память телефона.
Но растревоженная гроза (не буди, называется, лиха!) уже надвигалась…
— Итак, мы помним: танго — это агрессия. Каблуками толкаемся от паркета, ноги чуть в коленях согнуты. Вот, как кошка крадётся — в любой момент она готова к прыжку… Сегодня мы изучим файф-стэп.
Отчего-то танго мне давалось легче и веселее других танцев.
— Файф-стэп — это пять шагов в диагональ. Татьяна!.. Татьяана! Смотрите — показываем.
А вот если бы Миша — телохранитель ушаковский, и ему подобные, танго изучали, сюда свою агрессивность расходуя, глядишь, всем легче жить бы было.
— И вот посмотрите на нашу стойку: вот тут, на уровне груди, словно раскаты грома между партнёрами протекают, словно грозы проходят.
А вообще, Миша тот — до фонаря мне теперь. Я и там, на Ушакова перед ним не мандражировал, не заискивал, не лебезил. «Дурака включал» постоянно — да! — так это по образу тамошнему своему: так единственно возможно и было.
— Давайте, встаём друг против друга — партнёры в одну сторону, партнёрши в другую. Так, сначала смотрим мужскую партию…
Да и вообще пора уже всех этих Миш, Гриш, и всех, всех, всех ушаковских забывать. Выбросить просто из памяти этот оторванный жизни кусок.
— Давайте теперь попробуем свои партии, а потом станем в пары.
Да хоть бы сюда он сейчас припёрся — не спасовал бы пред ним — кто он мне теперь такой?!
Здорово у нас с Любовью получалось пять этих шагов туда — обратно пройти. С душою! С грозой и молнией.
— Ещё момент: когда встали друг против друга — в середине файф-стэпа и по окончании, то вот такое движение головой — чик! — передёрнули. Как затвор.
В тему. Как положено телохранителю, Миша без пистолета не ходил. И кровельщикам его, шуткуя, демонстрировал («А то я могу быстро вас с крыши снять — спустить»), и друга моего — поляка — однажды под дулом привёл, — уже серьёзно.
— А когда вы идёте обратно, то взоры ваши должны быть устремлены вот сюда — повыше кисти партнёра. Будто здесь у вас находится прицел, сквозь который, надвигаясь, вы атакуете стену.
Стена готова была зашататься — в страхе: такими взорами мы в неё «целились»: как Миша в того, на кого досужий гнев хозяина ложился.
Наверное, здесь мы были красавцами. Следующей группе, что уже начала стягиваться к полю боя, оставаясь пока в тылу скамеек, было видней. Пожилой седовласый мужчина снимал нас на камеру телефона.
— Хорошо! Давайте теперь совместим основные шаги с тем, чему сегодня научились.
И вот тут началась лёгонькая неразбериха. Пройдя чёткую линию основных шагов, пары уходили в диагональ, где неизбежно упирались в зеркала и стены, наталкивались друг
на друга. Возникла сутолока и паника — как при бомбёжке. И «разрулить» дело не мог даже Артём — размеры зальчика развести пары на безопасное расстояние никак не позволяли.
Вот в какой-то момент возрастной партнёр черноглазой смуглянки, прижав её к самой стойке, оттолкнулся с каблука — как учили! — и размашисто шагнул назад. В том направлении, что шёл вперёд я — с Любой-тараном. Тут он ей по голени и саданул!
Оттолкнув мои руки, она зло глянула на меня: весёлые чёртики в её глазах превратились в злого беса:
— Ты меня подставляешь! Понимаешь — под-ста-вля-ешь!..
Зрители напряжённо смолкли, я замер в дурацком оцепенении. Когда ничем, кроме слова, помочь ты не можешь, то лучше уж молчи — ты своё дело сделал!
— Блин! Теперь синяк будет.
Дело спас Артём, призвав минуточку внимания, за которую дипломатично довёл до народа мысль, что танец — танцем, но, дабы друг другу не мешать, не сталкиваться, не
топтать друг друга, не калечить, смотреть нужно, всё-таки, и по сторонам.
Красиво, в общем «съехал», отчасти меня выгородив, переложив долю ответственности и на ветерана. Хотя вина-то целиком и полностью, понимали все, была моя.
Следом же маэстро свернул занятие, выразив в завершение надежду, что коль с каблука приходится шагать и в стандарте — а уж в латине без него, высокого, вообще никак! — то надеется он, что обувь на каблуках когда-то (но лучше скоро) будет у всех партнёров.
Наехал-таки на меня — для порядка и по справедливости: резали бальный его глаз плетёнки мои летние.
— …Люб, ты прости меня! Сильно болит?
— Да ну, я и забыла уже.
— Вот видишь, а была бы одна — осталась бы невредима.
— Не факт ещё.
— Стыдно так!
— Прекрати! Думай о том, как многому мы сегодня научились.
— А ты разве этого не знала? Татьяна говорит, ты серьёзно танцами занималась.
— Да это сестра моя старшая занималась, а я так — что подсмотреть успевала. В школе — да! — с пятого класса в танцевальном кружке. Но там, извини меня, мы по три часа пахали — два раза в неделю! А танго я впервые, вместе с тобой, учусь.
— Слушай, а вот что слуха музыкального у меня напрочь нет?
— Глухие люди поют. — Она чуть раздражённо возвела руку. — Мой автобус. Завтра увидимся — ты на «Левшу»-то идёшь?..
Люба благополучно села в автобус, помахав на прощанье рукой. И следом ей полетели три sms-сообщения — в один формат текст не умещался…
* * *
Достойна она их нынче — не достойна?.. Если они родились только благодаря ей, да и — сознайся! — для неё, о чём тут, ёшкин кот, думать?
Кем бы Гаврила в жизни не был,
Пожарником он был худым.
И под октябрьским тем небом
Беда вдруг приключилась с ним!
Пожар латинский разгорался —
Он потушить его не мог!
Да что там — даже не пытался:
В огне он углядел цветок.
То роза дивная пылала!
Любви и истины была в ней красота.
Об этом просто и сказал он.
И, засмущавшись на признанье, отвечала та:
«Но пылкости в ответ ты не дождёшься:
Ты у другого греешься огня.
В кипении крови ты скоро обожжёшься,
А заодно с собой попалишь и меня».
Пожар души своей Гаврила
Для розы хоть и потушил,
Смотрел на мир теперь уж не уныло —
Ведь жил Гаврила нынче, жил!
Вот так-то, Муза Васильевна!
* * *
В одном из последних рейсов, в соседней каюте жил матрос Витя — мировой парень. У него было музыкальное образование — музыкальное училище закончил. И слух, получается, тоже.
— Витёк! — спрашивал бывало я. — Аль не мешает ли тебе, друг ситный, мой хрипунок? Не шибко громко магнитофон слушаю?
— Слушай! — обрадовавшись представившемуся случаю (сам ведь я разговор завёл), ловил момент он. — Ты там у себя что хочешь делай: музыку слушай, пляши, на голове ходи, только — слышь! — сам не пой, ладно?! Пожалуйста — я тебя очень прошу!
И заглядывал при этом в глаза проникновенно.
И когда, забывшись, я начинал мурлыкать под нос, или даже заводил в голос что-то душевное, он теперь принимался колотить в переборку.
…А и Слава, что музыкальную школу по классу баяна заканчивал, тоже дивился не раз: «Да, ну слуха у тебя — никакого!»
* * *
«Сообщения. Входящие. Люба. «Спасибо!». 12/11/2009. 20:28:16».
* * *
Помнится, когда я увидел по телевизору, как грохнул на весь мир, не удержав в поддержке свою партнёршу наш фигурист, порадел и за него: ведь, по-человечески, невелика его вина - ну, дрогнула в тот самый миг рука, выскользнула ладонь партнёрши. И в следующее мгновенье стал он уже для всех слабаком — самое меньшее, ненадёжным, веры которому впредь не будет уже никогда! А то и предателем партнёрши своей — ведь
та ему верила…
Всю ночь кошмары снилися Гавриле,
Тьмой их гнала неискупимая вина:
Не фигурист на лёд партнёршу уронил — он!
В доверии к нему теперь поднимется ль она?
Какой-то миг, всего лишь! Именно тот, в который должен я был Любу от удара уберечь — обязан! Да куда уж мне: тут в своих ногах двоих бы разобраться — не до хорошего! —
чтоб ещё и по сторонам глядеть. Вот это и есть — дилетант! Опытный партнёр всё боковым зрением бы схватил, и сделал, как надо.
Защитничек! Рыцарь, ёшкин кот!
* * *
Спозаранок уезжая на работу, я оставил бальзам «Спасатель», которым залечивал в море ушибы и который непременно носил в кармане на Ушакова вместо крема для рук, на листе формата А;4. Во всю ширь коего распинался слёзно перед Татьяной передать чудотворный Любе-партнёрше.
Спасатель этот мне «присоветовала» милая знакомая — фармацевт из аптеки неподалёку от дома, по взаимной, ни к чему не обязывающей симпатии. Бальзам был универсален: он и от ожогов, он же и от обморожений, от ушибов, порезов, воспалений — тоже он. Как на базаре в Кальяо у перуанского торговца пучок непонятной травы: «От всех болезней». Потому и купил его, отправляясь в рейс на иностранный «пылесос», без меры черпавший рыбу в экономических водах Мавритании. Как оказалось, не зря: сразу пошёл тюбик по рукам, неумолимо худея в объёме. Но грех было отказать своим на чужбине. Немного и мне осталось — мазать лицо перед спуском в морозный трюм: «Бог даст, вылезу обратно». Ибо каждая вахта там была, как бой. Работа трюмных была не на пределе физических сил — за гранью, по сути, человеческих возможностей. И до конца каждой вахты нужно было попросту дожить: тридцать тонн, что опускали тебе из цеха, надо было
разбросать за пять с небольшим часов — полторы тысячи коробок. Да и не под ноги себе швырнуть — разнести по бортам, забрасывая и на тринадцатый — на вытянутых руках — ряд. И на каждый короб двадцатикилограммовый на всё про всё у тебя — подхватить, унести, уложить, вернуться — шесть секунд. Таков интервал между коробками, цепью надвигающихся по ленте транспортёра, как танки на поле боя. И некуда пятиться, нельзя
отступить!
Когда мне, в рейс снаряжая, знающие люди о том говорили, я отказывался верить: «Брехня! Невозможно просто это — физически». Когда уже работал в этом кошмаре, не мог даже сам себе, вахту закончив, объяснить — как, в конце концов, это сделалось:
короба таки были уложены!
С трюмным моим сменщиком мы расходились со словами: «Я сделал всё, что мог! Удачи! Держись! Не будешь успевать — буди». Старались, конечно, облегчить друг другу участь на предстоящие шесть часов: лесенкой закладывали борта, чтобы оставалась лишь середина — меньше бегать. Однажды, когда Атлантика чуть приштормила наше небольшое судно, все мои благие потуги ухнули десятками тонн, сложившись в ужасающую взор груду. Слезший шотландский очкарик — рыбмастер, искренне поне-
годовав («Fuck! Fuck!»), засучил рукава и, локоть о локоть со мной, взялся за дело. Потом,
вытирая запотевшие очки, наказал укладывать короба от борта до борта — чтоб никакая
качка страшна не была, и велел идти есть: «Coock! Coock!» Я ослушался и остался с ним до победного — мы тоже, чай, моряки! И громоздил в дальнейшем коробки всё так же лесенкой — на свой страх и риск.
Потом тоже многие не верили, сколько заработал я за тот рейс. Грише однажды для хохмы захватил из дому расчётный лист: «Посмотрите, как Лёху ценили!»
Правда, деньгам тем была уготована горькая участь…
Даром трюмный мой собрат сказал однажды: «Ничё, Лёха! Сейчас доработаешь контракт, улетишь домой — и забудешь всё, как страшный сон!»
Настоящий кошмар — ужас тихий! — был на самом деле ещё только по курсу!.. Как айсберг у «Титаника».
* * *
Да будет тебе, Гаврила, скулить! А вспомни те семнадцать евро, что щедро и безоглядно выделяла в том рейсе европейская компания на твоё питание ежесуточно! Шведский стол, с полудюжиной салатов, из которых ты за обедом смог съедать только две-три ложки, буквально, своего любимого — с крабовыми палочками, — в придачу к трём же ложкам горячего бульона. Больше перед вахтой есть было никак нельзя — через двадцать минут ты будешь уже задыхаться в беге, проклиная и эти «лишние» ложки. А бедро курочки гриль заворачивал в фольгу и клал на верхнюю полку рундука в раздевалке: «На перекуре
заточу — уже можно будет!»… А лососина, порезанная тонкими кусочками судовым коком — поваром от Бога! — на огромной тарелке, что стояла постоянно в холодильнике салона — её почему-то, кроме Гаврилы, никто не ел, предпочитая котлеты и бифштексы: сельпо! Не ты ли просил: «Парни, сфотографируйте меня с бутербродом на фоне этой тарелки — чтоб я мог рассказывать, как однажды в жизни я красной рыбы досыта, до
отвала ел!»…
Да, и не хлебом единым!.. Вспомни, как выбегал ты на время небольшого, в сорок минут, перерыва-перекура на бак судна, спешно сбрасывая с себя и тут же развешивая на шпиле и якорном устройстве всю свою взмокшую трюмную одежду: пусть, под лучами яркого солнца и под дуновение лёгкого бриза, подсохнет чуть! И здесь же, рядом, подостлав картонную тару, свершали молитву мавританцы. И в том состоянии передышки от адской
работы ты очень остро чувствовал эту необходимость — разговора с Небом, это нужное отрешение от суеты, эти минуты маленького счастья единения с этим, окутывающим судно лёгкой дымкой, бризом, с лучами солнца, искрящими всеми цветами радуги на пенных гребнях синих волн, и с этими людьми такой же нелёгкой, как и твоя, доли, занимающих сейчас — здесь! — своё место под солнцем. И освобождённой от трюмных
одежд кожей ощущал, что все люди — люди!.. Даже те — свои, что валили тебя сейчас немилосердно коробами, только бы выгадать этот сорокаминутный перекур.
А однажды сидели с моим трюмным сменщиком в вечерний час выдавшегося безрыбья в салоне, пили кофе натуральный — из автомата! — со свежеиспечённым яблочным пирогом, что только-только внёс неугомонный наш кок. Возник в дверях Максимка — молодой мавританец, как-то сразу ставший общим любимцем — из-за наивности и простодушия своих, наверное. Цепким взглядом африканца узрел на стойке новое блюдо
и осторожно, чуть не крадучись, начал подступать к нему, непроизвольно вытягивая шею. Добрался уже вплотную, когда сменщик, выждав момент до конца — когда уже готов был мавр пирог пальцем ковырнуть, — воскликнул:
— Максимка! Сейчас как хрю-хрю выскочит!..
Чего он парняге пирога яблочного пожалел?
…А фотографию ту — с лососиной, я обрамил опущенной в ячейку фотоальбома бесхозной золотой цепочкой, что нашёл как-то у лифта: золотой, мол, был рейс!
* * *
Бальзам, когда под вечер я примчался собираться в театр, так и остался нетронутым на листке.
* * *
В пятницу, тринадцатого, запаздывал уже я. Увлёкся работой, не рассчитал, что путь на автобусе по городу в седьмом часу будет ничуть не меньше по времени, чем до приморских моих дач. Ехал теперь по заторам в автобусе, через каждые пять минут отвечая на звонки Татьяны: «Сейчас, Тань, еду, подъезжаю!» Перебегая улочку, за которой светились театральные афиши, едва не угодил под колёса дёрнувшегося было в пробке «Мерседеса»: водитель, бедолага замороченный, уже и за голову обречённо
схватился. Оставалось лишь на бегу похлопать в мужской солидарности ладонью по капоту: «Ты ж, дружище, смотри!» Адреналин выплеснулся в кровь лошадиной дозой. Вбежав в фойе, я сходу наткнулся на взор Сергея. Не особо, прямо скажем, доброжелательный. Его увидеть, честно, я никак не ожидал. Но не стушевался — сунул руку и тут же, выуживая тюбик «Спасателя» из кармана куртки перед гардеробом, поведал о вчерашней своей «подставе». Серёга, узнав об этом только от меня, показа-
лось, даже порадовался чуть — за меня ли, за супругу, или же за нас обоих.
Тут подошли наши. Солидно кивнул Семён: «Привет, Алексей». Жены примкнули каждая к своей половине.
— Люба, вот тебе бальзам — ушиб смазывать, — я опустил тюбик в оранжевый её пакет.
— Да прошло уже всё давно.
Белый батник, облегавший тонкую талию и оставлявший простор груди, делал Любу прекрасно смуглой.
— Да тут две девицы у нас отличились, — подбирая юбку, усаживалась в кресло Татьяна. — Напились. Стеречь их теперь будем.
— А чего их домой не отправили? — недовольно покосился я на две русые чёлки, беспорядочно покачивающиеся на ряд впереди.
— Ты что — это целая история. Мы же тогда должны домой их привести, родителям на руки передать. Самих-то отправь — домой ведь наверняка не пойдут, найдут ещё, чего доброго, на задницу себе приключений. В школе завтра с ними поговорим.
Мы втроём сидели в первых рядах, Любовь с Сергеем — на галёрке: согласно дислокации учеников. Зал был полон учениками других школ, весёлого шума ожидания хватало. По первой волне аплодисментов актёры живо начали «Левшу».
Это был «Другой театр». Музыкальный. Малые его размеры выплёскивали действие в проходы зрительного зала. Да и на сцене, обрамлённой тремя кирпичными стенами, свободными от сбитой штукатурки, актёры были так близко, что энергия, шедшая из них,
ощущалась почти физически. Спектакль творился не за рампой (которой вовсе не было) — он жил здесь, среди всего зала. Простые находки были дёшевы и сердиты. Два крутящихся зонтика изображали колёса катящей кареты. Крутили их, за ними
же скрывшись, ясно, вручную, в конце концов спица одного сломалась: не выдержала
непролази российских дорог, по которым до Левши добирались. А сенсационная лента английских газетных полос — два раза сцену обернуть — была соткана из «Калининградской правды» и, почему-то, «Советской России»: ничего, примелькается! Актёры были сплошь молоды и, сдавалось, «ГИТИСов не кончали». В том смысле, что в их игре не было и налёта штампа — ручная работа. Творческая! С куражом. Это зрителя пронимало и увлекало. Так что, когда со сцены сельская матрёшка в платочке взвизгнула на высекаемую левшой искру, хмельная та ученица вздрогнула: «Дура!» — «Тьфу, дура!» — тотчас вторили актёры на сцене: оттолкнувшись от зрителя, действо
возвращалось на театральные подмостки.
Мне понравился фронтмен, сыгравший трёх царей и Вельзевула в придачу — один ведь черт! Раздухарившемуся Гавриле сдуру — но не спьяну! — шальная мысль пришла, что загубил он, по трюмам да каменоломням, талант в себе артистический — мог
бы, наверное, вот так же здорово сыграть!
С твоим-то слухом — точно! Впрочем, Ванюшку-дурачка ты всю жизнь играешь — небесталанно, заметим!
Семёна тоже очень впечатлило бодренькое спектакля начало, особенно поразили воображение вдовы в чёрных одеждах, голосящие над павшими своими мужами. Вторую же часть спектакля, который ощутимо «сдулся», он уже смотрел, частенько прикладываясь на материнский бок.
Само собой, из зала и из театра, поневоле пропустив в проходах и гардеробе воспитанных (теперь ещё и театральным просмотром) детей, мы выходили последними.
— А вот этот вот актёр — который все роли играл?..
— Максим, — подсказала мне Люба.
— Ага… Он, Таня, меня выше?
Татьяна сделала губами: «Тпр-ру!»
— Конечно! Да он и двигается как здорово! Театральное образование — их же там всему этому учат.
Быстро попрощавшись с Нахимовыми, разошлись каждый в свою сторону. Татьяна упёрто предпочла трястись на трамвае, с остановки которого до дома топать было гораздо дольше, чем с автобусной. Тем более, она была на каблуках.
— Знаешь, с бальзамом этим мне, как жене, было неприятно!
— Тань, ну я вчера её подставил, сегодня, посильно, искупаю вину — уж как могу. Чисто по-партнёрски!
— Ой, ладно рассказывать!.. У тебя даже глаза меняются, когда ты на неё смотришь!
Ничего себе!
— И зачем ты, тем более при ком-то, себя сравниваешь: выше, ниже! У тебя своё обаяние, свой шарм, своя неповторимость. Как у каждого человека. Вот, когда ты пишешь, когда в этот момент ничего вокруг для тебя не существует — ты весь там! — вот это ты! Ты — такой! Понимаешь?
* * *
Да понимал я, понимал — чего там! Вот только три года уже я не писал толково. Случалось разве что промежутками в несколько дней плести по абзацам, а то и по строчкам, свой роман: в автобусе, утром, по пути на Нахимова. Двадцать минут
у меня было в комфортабельном пригородном автобусе, делавшем промежуточные остановки в городе. С моей, второй, там всегда можно было сесть — чаще всего и у окна. «Надыбал» я эту лазейку однажды, и каждый раз, располагая открытую тетрадку
на коленях, благодарил за эти прекрасные двадцать минут работы Небо.
Несколько глав я всё-таки «выгнал» — добротных, «просушенных», «вылежанных», законченных. Но запоями, от души, с крыльями за спиной писать не получалось. И я себя не понукал: ДА НЕ БУДУТ СТРОЧКИ В НЕВОЛЕ РОЖДЕНЫ!
А Татьяна моя святая никогда не переставала повторять: «Тебе надо писать!»
* * *
— Сегодня у Любови Васильевны день рождения, ты не забыл?
— Нет, Таня, помню. Поехал я, в общем, работать. Может, сегодня и пораньше вернусь — суббота…
«Сообщения. Исходящие. Люба. «Хочу, чтоб жизнью вся насквозь дышала, Достаток ровно к миллиону шёл, Любовь Серёженек за край переливала, И счастлив был тобой танцпол! С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!». 14/11/2009. 08:38:26».
«Сообщения. Входящие. Люба. «СПАСИБО!!!». 14/11/2009. 08:41:01».
«Сообщение. Входящие. Тэн. «Гаврила жизнью не обижен, Он дарит людям красоту! В руках его любой булыжник Преображается в цветок! В руках его простая ручка Творит шедевры для души! В руках его партнёрши танца — Скользят по сказке, трепеща». 14/11/2009. 10:27:18».
Кто там над рифмой смеётся в кулак? То белые стихи, колхоз «Победа»!
«Сообщения. Исходящие. Тэн. «Спасибо, Танечка! Всё только начинается. Целую, люблю!». 14/11/2009. 10:29:58».
* * *
«Тэн»… А ведь был ещё и «Сэм» в справочнике моего телефона. Шифровал я теперь Татьяну с Семёном после того случая, когда однажды и вовсе их стёр…
Последним этим, ушаковским, летом дело было. Когда добивал уже палубу — въезд
только выложить и оставалось. В субботу, когда хозяин «дозором обходит владенья свои». При нём был Гриша с блокнотом. Венецианские мазилы — сеньор Костян
с доном Олежищем, — с которыми только и оставались мы теперь на особняке, по укороченному субботнему дню уже свернулись восвояси. И в затенённом от жаркого солнца высокими клёнами за забором послеполуденном дворе истекали последние часы
рабочей недели. Тут и Слава позвонил…
— Лёха, ты где?.. Слушай, я тогда сейчас подскочу — надо будет съездить, заказ посмотреть. Ирина позвонила — сто тридцать метров тигрового песчаника на цоколь, отмостку и въезд в гараж, я понял, укладывать надо.
Ирина была местным дилером литовской фирмы, торгующей в регионе натуральным камнем со всего мира — очень дорогим, но дивно красивым. Деловой парнишка — фирмач, ещё по зиме, увидав с улицы ушаковский фасад, высмотрел и меня сквозь
щели забора, настырно позвонил, всучил вышедшему охраннику на закланье толстый каталог и вызволил меня на улицу. Поговорить о сотрудничестве: «Когда будут приезжать покупать камень, будут, естественно, и интересоваться, есть ли у нас свои мастера
с ним работать». Настоящий деловой подход, хватка и энергия не оставляли сомнений: с таким можно и нужно работать. «Вы приезжайте к нам в офис, там предметно поговорим». Но куда было мне, придавленному грузом ушаковской каменоломни! Визитку я, конечно, взял для вида, но так бы она и истлела, затрепавшись до трухи в кармане комбинезона, если бы не Слава. Припёртый кризисной зимой к стенке (не то, что год назад: «Ой, а я вторую неделю после Нового года никак не могу на работу выехать — так лениво начинать!»), он позвонил однажды, жёстко начав разговор без привычной шуточно-прибауточной прелюдии: «Так, сразу: давай поговорим серьёзно. У тебя из работы что-то есть?» Тут-то, среди гвоздей, огрызков карандашей, каменных осколоч-
ков и каменной пыли, я и нащупал визитку.
Клещами они с Джоном — Евгением, новым своим напарником и компаньоном, за фирмача ухватились. Молодцы — я бы всё равно до него никогда не доехал. Тот первому их визиту, ясно, порадовался, а после третьего выразил желание и меня уже увидеть: от того ли вы, ребята, человека? Привезли, показали — я заодно на бирюзово-розовый таиландский и малахитово-- зелёный — со дна моря! — исландский камень поглазел. И фирмач удостоверился. Наладил в городе дело, торговлю камнем организовал, оставил на хозяйстве яркую девушку Ирину (на которую Слава, естественно, не мог не запасть: «Предупреждаю: на неё глаз не ложить — убью!»), — и поехал дальше, другие регионы осваивать. Ну, а Ирина начала Славе заказы подбрасывать. За десять им самим благодушно предложенных процентов стоимости работы: хорошо быть «сэкси»! «Да нет, Лёха, не то ты говоришь, неправильно ты понимаешь: просто чтобы у неё заинтересованность была нам, а не кому-то другому, работу отдавать». Прав он был, конечно, добрая душа. В исполнении одного заказа я уже поучавствовал. Дважды, урывками по полдня, убегал по весне с Ушакова — показать двум мастерам Славы, как укладывать каменную плитку на фасад. Хозяин ушаковский как раз с семьёй был в
Германии на отдыхе, Гриша посему торчал на доме не целый день, и хотя работой я был нагружен в избытке («А он всегда так — через неделю приедет, а спрашивает работу,
как будто его месяц не было»), но время для помощи друзьям я выкроил — святое ж дело! Тем более, совсем уж скоро будем мы работать вместе — пока придётся делать морские свои документы, жить-то надо за что-то будет!
Парни схватили каменную кладку на лету (да и сложного-то не было ничего: прямоугольные пластины камня, что плитка керамическая — лепи и лепи: главное, чтоб рука не дрожала), и дело было слажено быстро. Без дальнейшего моего, как не без
удовлетворения не преминул Слава походя в телефонных разговорах замечать, участия.
Правильно: «А на этом участке фронта, товарищ Жу-юков, ми обойдёмся и без вас!» Да оно и мне, тянувшему воз ушаковский, легче.
Но вот теперь Слава опять теребил меня. Надо было ехать куда-то и вдруг, чуть не демонстративно, подразумевалось, помахав ручкой самому хозяину. Который, как на грех, вот уже второй час кряду шастал в дотошном обозрении по двору, в подвал, а из подвала обратно во двор, подзывая, случалось, через Гришу и меня для согласования пришедших вдруг дельных идей и обсуждения нахлынувших прожектов. Пробило — не иначе…
И как тут ему своим уходом в душу плюнуть? Как на неприятность нарваться? Главное же дело — денег сегодня должны были дать. А Слава, между тем, уже подъехал — его грохочущий без глушителя микроавтобус я, как обычно, заслышал ещё за два перекрёстка. С верным Адилем — славным парнишкой — сидел он теперь в душной кабине, припарковавшись чуть поодаль, теребя в нервных поклонах бейсболку о руль и каждые три минуты набирая меня — я уже, в присутствии хозяина с Гришей и сбрасывать его звонки начал. Пару раз, захватив для вида рулетку и какой-нибудь камешек, выскальзывал я за ворота, увещевая друга подождать ещё чуть-чуть: «Да щ-щас, они свалят!..» Но Слава проявлял редкостную нынче несговорчивость и нетерпеливость. Упёрся, и всё тут! Наконец, решился я на единственно правильный в этой ситуации ход. Умыкнуть прямо
так, в робе, предварительно стерев два самых дорогих номера из телефонного справочника: мобильник надо было оставить здесь же, на виду, среди своего разложенного инструмента. Если Гриша начнёт в пути дёргать своими звонками («Лёха, а ты где вообще?.. Ну ты красавец — я в шоке! Шеф тебя обыскался!»), толку от поездки будет мало: Гаврила «сядет на измену», «загрузившись» по полной. А Слава по такому случаю ещё и масла в огонь подольёт — наслушаюсь тогда с двух сторон. А так, хва-
тятся, Гриша меня наберёт — телефон тут же и отзовётся преданно: «Здесь Лёха, здесь! Где-то… Только отбежал — сейчас вернётся!» Успокоятся, через минуту, глядишь, о Лёхе и забудут (дольше-то о нём здесь всё равно вряд ли помнят). Вот только два номера из телефона людям этим — серьёзным — знать не надо: ни к чему это им!
Опасения насчёт Гриши оказались напрасны — ни единого раза, как выяснилось, он меня не набрал.
Неприятности ждали в этот день с другой стороны…
* * *
В то время часто всплывала увиденная однажды по телевизору картина: серый матёрый волчище, разбрасывая лапы в последнем своём беге, уходит от погони по хрустящему фиолетовому снегу в синей ночи: «Он уводит охотников от волчицы с волчатами».
* * *
— Трус ты, Алексей, трус! — в сердцах высказывал Слава, вертя между делом баранку.
Зажатый между ним и напряжённо молчавшим Адилем, я краснел, закипал, но огрызался пока вяло.
— Трус!.. Потому что ты не можешь им всё в глаза сказать! Не можешь взять, да и послать их на хрен!
Таким я Славу ещё не видел. И выслушивать от него такое мне ещё не приходилось. Знай, я бы и не поехал — много радости: «Я коней запалил, от волков ускакал», — а он мне за это выволочки устраивает!
— Трус, потому что не можешь оттуда уйти!
Вот Слава красавец! Он что, меня за идиота держит, законченного? Идиотом был, что влез туда, на Ушакова, но теперь ещё, за последний рывок до окончания, уйти оттуда вот так, «некрасиво» — полное безумие. Бестолково — куда эти три с лишним года? Кому — ни себе, ни людям? Нет, работу — теперь! — нужно было довести до конца — и знак восклицательный!
— Да что ты, Слава, такое говоришь — как сейчас уходить оттуда, когда совсем уже чуть-чуть до победы осталось?
Теперь-то чего барагозить — за две недели до конца? Раньше тогда надо было — а сейчас уж поздно.
— Да ладно — две недели! Твои две недели уже второй год тянутся!
— Четвёртый.
— Вот видишь! Они тебе на голову сели и ножки свесили. А ты боишься даже на два часа отъехать. Что, сказать не можешь просто: «Мне надо»?
— Да зачем, на хрен, мне у них отпрашиваться лишний раз — сам уйду. Мне вообще о чём-то там просить — в падлу!
Слава меня не слышал, да и слышать, похоже, не хотел.
— В лес? Так и скажи им в лицо: «Давайте в лес!» Бывает, когда мужик так прямо говорит, такие как они и отпрыгивают!
А если «не бывает»!.. «Загнался» Слава совсем — жара на улице. Накалили крышу автобуса и ему «башню».
— Да какой, бляха медная, лес?! Никто со мной речи о том не ведёт! И не вёл… Но закончить-то надо! Ну не дадут они сейчас уйти по-хорошему. Что — «в потери уходить»! Ещё не хватало, чтобы искать начали!
— Да кому ты нужен?! Ты кем, скажи, себя возомнил?! Ты чё — пуп земли? Да, вот пусть я безбашенный, на всю голову отмороженный, но я бы так и сделал!
Я молчал, закипая, Адиль зло сопел. Мы ехали уже по той самой, длиннющей улице. Улице Емельянова.
Уж тот ли это был Слава, которого я знал с первого дня ушаковской опупеи (а ведь с ним первым я там познакомился — с ходу)? Единственный, обретённый на Ушакова друг.
Единственный за эти годы человек, которому только и мог я довериться сполна
и откровенно, ведь даже на рассказах жене лежала тень ушаковской цензуры, заставлявшая порой попросту врать.
— Блин, ты для них такое дело сделал! Вот сколько мы стояли — скажи, Адиль! — каждый проходит, и каждый норовит руками потрогать столбы твои — что это вообще такое? А это и по Библии грех — метать бисер перед свиньями! Почему? Ты это время, силы и умение можешь потратить на хороших людей — тех, кто это оценит, а не тех, кто о тебя ноги за это будет вытирать!
Эко, раздухарился! Видать, жирный заказ ломился.
— Да никто ноги не вытирает, чего ты говоришь! — отпирался я, хотя, по Библии, был, конечно, Слава прав.
Он всегда выручал меня. Советом дельным, словом добрым, шуткой весёлой. Притом, чувства юмора хватало, по остаточному принципу, у него и на понимание моих острот. И ещё, в условиях Ушаковки, у Славы был бесценный для меня, в эту тюрьму попавшего, опыт общения с вполне определённым контингентом. Регулярно выручал он меня и копейкой — до зарплаты (долги, пусть даже и сторублёвые, я возвращал всегда исправно и в срок, и сам пару раз одалживая крупные, снятые со счёта, суммы: то не в счёт — мы друзья). И всё всегда у нас было душа в душу. До сегодняшнего, ровно, дня…
— Послушай, Слава! — завёлся уже и я. — Вот ещё бы десять– пятнадцать минут, и, глядишь, хозяин бы ушёл в дом, Гриша укатил, и я, собравшись толково, спокойно бы поехал с тобой смотреть заказ. Обстоятельно! С чувством! С толком! С расстановкой! — Я уже делал ударения-удары на слова: точно по Маяковскому. — А так — ты сам дёргаешься, меня драконишь — специально, что ли? Или мне там без этого проблем мало? Да выше крыши! Зачем, скажи мне, лишний раз с ними обострять момент? Зачем ситуацию накалять? А ты упёрся — вот поехали, срывайся, и всё тут! Не ты ли сам мне говорил, что закончить там надо!
И вправду, не уставал он повторять: «Заканчивай! Заканчивай поскорей».
И тут Слава, в сотне, как я понимал, метрах от нужного нам места, резко крутанул руль, и мы развернулись на противоположную полосу.
— Так, поехали обратно, — потерянно произнёс он. — Если так — поехали!
Вот трюкач! Цирка бродячего. Артист — театра погорелого!
— Не занимайся фигнёй: нас же люди — хорошие, наверно! — ждут!
— Поехали! — опять вроде как не слышал Слава. — Бы’чку он ещё будет включать! Если ты думаешь, что я хочу тебе плохого!.. Если ты думаешь, что кто-то, кроме нас с Джоном,
тебе поможет…
«Вона как»!..
— Возвращайся на своё Ушакова — ты, видать, без своих друзей не можешь!
Так, прямо скажем, монолог. Наигранный, с фальшью. А уж комедия и вовсе дрянная…
Теперь, вдобавок, мы «верта’ли взад»: спасибо, Гаврила, что с Ушакова ты «сбёг»! А ещё, что литовца-фирмача каменным своим рукоделием залучил, через которого Слава теперь заказы получает, на которые тебя с нервотрёпом тягает, за которые тебя же ещё и строит, жучит, да стружку снимает!
— Да — может, я отмороженный на всю голову!..
Я тоже начинал об этом думать…
— Но я вот такой! Я бы, как ты, там работать не стал бы!
Дурость ситуации усиливалась ещё и тем, что в кармане пыльной моей рубашечки, прикрывающей модным своим вырезом дыру — от широкого шага — штанов (а ещё поклёп вкруговую наводили: «Медленно идёшь»!), не было ни копейки: говорю же — я Славе верил больше, чем себе. И идти в такой одёже через весь город в субботний, уже выходной полдень было немыслимо.
Так что и дверью, как следовало бы, не хлопнуть было никак: сиди, называется, теперь на сиденье ровно, на кочках не подпрыгивай!
Да я и сидел: жирно другу — настоящему! — будет, если дёргаться начну. И когда отъехали уже порядком — на середине, верно, пути — спокойно, но веско произнёс:
— Я номера жены и сына сейчас в телефоне стёр, а ты назад разворачиваешься.
— Зачем?
— Мобильник-то я там, на виду оставил — вместо себя. Ткнутся — мало ли чего: ребята-то тревожные… Вертай давай, не дури — люди ждут. Уж они-то точно не виноваты, что мы с тобой, а я на Ушакова, договориться не можем.
Слава принял на обочину и заглушил двигатель.
— Просто ты их боишься, — обречённо вздохнул он.
— Я боюсь одного: быть пидором.
Слава в задумчивости почесал двухдневную щетину подбородка.
— Говоришь-то ты всё правильно…
Сбившийся с пути микроавтобус развернулся вновь и покатил, грохоча, по направлению той самой улицы, с конца которой судьбой уж было предначертано вскоре начаться новому моей жизни отчёту. Времени Любви.
— Наверное, это будет что-то ужасное?
— «Левша». Помнишь, я тебе обещала, что в следующий раз все втроём, с Семёном, сходим?
Да, точно, было дело.
— Мы своих детей — два класса, с Любовь Васильевной ведём. Ах, с Любовью Васильевной! Так сразу надо было и говорить — конечно, идём! Вприпрыжку.
— А четырнадцатого — помнишь? — у неё день рождения. По секрету — у неё кто-то появился. На праздники они с девчонками ездили на море, в Зеленоградск, сидели в кафешке — она рассказывала: «Всё так красиво, романтично!» Показала даже стихи на телефоне, что он ей присылал. Лена Уланова говорит: «А ты уверена, что это он сам сочинил? Может, он их из интернета скачал». — «Нет, это его слог, я знаю!»
Стихи! И это вы называете стихами!
Подобно инженеру Щукину, Гаврила в пене —
У рта, пока не оправдался
Марине, Оле, Рите и Елене:
«До воровства стихов не опускался!»
А может, и действительно кто-то появился — почему нет?
В круженье творчества полёта
Хотел Гаврила всё ж заметить:
За прочих клятых стихоплётов —
Романтиков — он не в ответе.
Развелось бумагомарак — как собак нерезаных!
* * *
Поспешая на занятия, я не поспевал за обвалом строк: «Пожарником Гаврила не был… И под тревожным тем осенним небом…» Лились строки беспорядочным потоком, затрудняя
и без того опасные пешеходные переходы. «Пожар латинский разгорелся… Не в силах он его тушить». Однако успел — пришёл даже с небольшим запасом. Так что оставалось ещё время наскоро набрать черновые четверостишья в память телефона.
Но растревоженная гроза (не буди, называется, лиха!) уже надвигалась…
— Итак, мы помним: танго — это агрессия. Каблуками толкаемся от паркета, ноги чуть в коленях согнуты. Вот, как кошка крадётся — в любой момент она готова к прыжку… Сегодня мы изучим файф-стэп.
Отчего-то танго мне давалось легче и веселее других танцев.
— Файф-стэп — это пять шагов в диагональ. Татьяна!.. Татьяана! Смотрите — показываем.
А вот если бы Миша — телохранитель ушаковский, и ему подобные, танго изучали, сюда свою агрессивность расходуя, глядишь, всем легче жить бы было.
— И вот посмотрите на нашу стойку: вот тут, на уровне груди, словно раскаты грома между партнёрами протекают, словно грозы проходят.
А вообще, Миша тот — до фонаря мне теперь. Я и там, на Ушакова перед ним не мандражировал, не заискивал, не лебезил. «Дурака включал» постоянно — да! — так это по образу тамошнему своему: так единственно возможно и было.
— Давайте, встаём друг против друга — партнёры в одну сторону, партнёрши в другую. Так, сначала смотрим мужскую партию…
Да и вообще пора уже всех этих Миш, Гриш, и всех, всех, всех ушаковских забывать. Выбросить просто из памяти этот оторванный жизни кусок.
— Давайте теперь попробуем свои партии, а потом станем в пары.
Да хоть бы сюда он сейчас припёрся — не спасовал бы пред ним — кто он мне теперь такой?!
Здорово у нас с Любовью получалось пять этих шагов туда — обратно пройти. С душою! С грозой и молнией.
— Ещё момент: когда встали друг против друга — в середине файф-стэпа и по окончании, то вот такое движение головой — чик! — передёрнули. Как затвор.
В тему. Как положено телохранителю, Миша без пистолета не ходил. И кровельщикам его, шуткуя, демонстрировал («А то я могу быстро вас с крыши снять — спустить»), и друга моего — поляка — однажды под дулом привёл, — уже серьёзно.
— А когда вы идёте обратно, то взоры ваши должны быть устремлены вот сюда — повыше кисти партнёра. Будто здесь у вас находится прицел, сквозь который, надвигаясь, вы атакуете стену.
Стена готова была зашататься — в страхе: такими взорами мы в неё «целились»: как Миша в того, на кого досужий гнев хозяина ложился.
Наверное, здесь мы были красавцами. Следующей группе, что уже начала стягиваться к полю боя, оставаясь пока в тылу скамеек, было видней. Пожилой седовласый мужчина снимал нас на камеру телефона.
— Хорошо! Давайте теперь совместим основные шаги с тем, чему сегодня научились.
И вот тут началась лёгонькая неразбериха. Пройдя чёткую линию основных шагов, пары уходили в диагональ, где неизбежно упирались в зеркала и стены, наталкивались друг
на друга. Возникла сутолока и паника — как при бомбёжке. И «разрулить» дело не мог даже Артём — размеры зальчика развести пары на безопасное расстояние никак не позволяли.
Вот в какой-то момент возрастной партнёр черноглазой смуглянки, прижав её к самой стойке, оттолкнулся с каблука — как учили! — и размашисто шагнул назад. В том направлении, что шёл вперёд я — с Любой-тараном. Тут он ей по голени и саданул!
Оттолкнув мои руки, она зло глянула на меня: весёлые чёртики в её глазах превратились в злого беса:
— Ты меня подставляешь! Понимаешь — под-ста-вля-ешь!..
Зрители напряжённо смолкли, я замер в дурацком оцепенении. Когда ничем, кроме слова, помочь ты не можешь, то лучше уж молчи — ты своё дело сделал!
— Блин! Теперь синяк будет.
Дело спас Артём, призвав минуточку внимания, за которую дипломатично довёл до народа мысль, что танец — танцем, но, дабы друг другу не мешать, не сталкиваться, не
топтать друг друга, не калечить, смотреть нужно, всё-таки, и по сторонам.
Красиво, в общем «съехал», отчасти меня выгородив, переложив долю ответственности и на ветерана. Хотя вина-то целиком и полностью, понимали все, была моя.
Следом же маэстро свернул занятие, выразив в завершение надежду, что коль с каблука приходится шагать и в стандарте — а уж в латине без него, высокого, вообще никак! — то надеется он, что обувь на каблуках когда-то (но лучше скоро) будет у всех партнёров.
Наехал-таки на меня — для порядка и по справедливости: резали бальный его глаз плетёнки мои летние.
— …Люб, ты прости меня! Сильно болит?
— Да ну, я и забыла уже.
— Вот видишь, а была бы одна — осталась бы невредима.
— Не факт ещё.
— Стыдно так!
— Прекрати! Думай о том, как многому мы сегодня научились.
— А ты разве этого не знала? Татьяна говорит, ты серьёзно танцами занималась.
— Да это сестра моя старшая занималась, а я так — что подсмотреть успевала. В школе — да! — с пятого класса в танцевальном кружке. Но там, извини меня, мы по три часа пахали — два раза в неделю! А танго я впервые, вместе с тобой, учусь.
— Слушай, а вот что слуха музыкального у меня напрочь нет?
— Глухие люди поют. — Она чуть раздражённо возвела руку. — Мой автобус. Завтра увидимся — ты на «Левшу»-то идёшь?..
Люба благополучно села в автобус, помахав на прощанье рукой. И следом ей полетели три sms-сообщения — в один формат текст не умещался…
* * *
Достойна она их нынче — не достойна?.. Если они родились только благодаря ей, да и — сознайся! — для неё, о чём тут, ёшкин кот, думать?
Кем бы Гаврила в жизни не был,
Пожарником он был худым.
И под октябрьским тем небом
Беда вдруг приключилась с ним!
Пожар латинский разгорался —
Он потушить его не мог!
Да что там — даже не пытался:
В огне он углядел цветок.
То роза дивная пылала!
Любви и истины была в ней красота.
Об этом просто и сказал он.
И, засмущавшись на признанье, отвечала та:
«Но пылкости в ответ ты не дождёшься:
Ты у другого греешься огня.
В кипении крови ты скоро обожжёшься,
А заодно с собой попалишь и меня».
Пожар души своей Гаврила
Для розы хоть и потушил,
Смотрел на мир теперь уж не уныло —
Ведь жил Гаврила нынче, жил!
Вот так-то, Муза Васильевна!
* * *
В одном из последних рейсов, в соседней каюте жил матрос Витя — мировой парень. У него было музыкальное образование — музыкальное училище закончил. И слух, получается, тоже.
— Витёк! — спрашивал бывало я. — Аль не мешает ли тебе, друг ситный, мой хрипунок? Не шибко громко магнитофон слушаю?
— Слушай! — обрадовавшись представившемуся случаю (сам ведь я разговор завёл), ловил момент он. — Ты там у себя что хочешь делай: музыку слушай, пляши, на голове ходи, только — слышь! — сам не пой, ладно?! Пожалуйста — я тебя очень прошу!
И заглядывал при этом в глаза проникновенно.
И когда, забывшись, я начинал мурлыкать под нос, или даже заводил в голос что-то душевное, он теперь принимался колотить в переборку.
…А и Слава, что музыкальную школу по классу баяна заканчивал, тоже дивился не раз: «Да, ну слуха у тебя — никакого!»
* * *
«Сообщения. Входящие. Люба. «Спасибо!». 12/11/2009. 20:28:16».
* * *
Помнится, когда я увидел по телевизору, как грохнул на весь мир, не удержав в поддержке свою партнёршу наш фигурист, порадел и за него: ведь, по-человечески, невелика его вина - ну, дрогнула в тот самый миг рука, выскользнула ладонь партнёрши. И в следующее мгновенье стал он уже для всех слабаком — самое меньшее, ненадёжным, веры которому впредь не будет уже никогда! А то и предателем партнёрши своей — ведь
та ему верила…
Всю ночь кошмары снилися Гавриле,
Тьмой их гнала неискупимая вина:
Не фигурист на лёд партнёршу уронил — он!
В доверии к нему теперь поднимется ль она?
Какой-то миг, всего лишь! Именно тот, в который должен я был Любу от удара уберечь — обязан! Да куда уж мне: тут в своих ногах двоих бы разобраться — не до хорошего! —
чтоб ещё и по сторонам глядеть. Вот это и есть — дилетант! Опытный партнёр всё боковым зрением бы схватил, и сделал, как надо.
Защитничек! Рыцарь, ёшкин кот!
* * *
Спозаранок уезжая на работу, я оставил бальзам «Спасатель», которым залечивал в море ушибы и который непременно носил в кармане на Ушакова вместо крема для рук, на листе формата А;4. Во всю ширь коего распинался слёзно перед Татьяной передать чудотворный Любе-партнёрше.
Спасатель этот мне «присоветовала» милая знакомая — фармацевт из аптеки неподалёку от дома, по взаимной, ни к чему не обязывающей симпатии. Бальзам был универсален: он и от ожогов, он же и от обморожений, от ушибов, порезов, воспалений — тоже он. Как на базаре в Кальяо у перуанского торговца пучок непонятной травы: «От всех болезней». Потому и купил его, отправляясь в рейс на иностранный «пылесос», без меры черпавший рыбу в экономических водах Мавритании. Как оказалось, не зря: сразу пошёл тюбик по рукам, неумолимо худея в объёме. Но грех было отказать своим на чужбине. Немного и мне осталось — мазать лицо перед спуском в морозный трюм: «Бог даст, вылезу обратно». Ибо каждая вахта там была, как бой. Работа трюмных была не на пределе физических сил — за гранью, по сути, человеческих возможностей. И до конца каждой вахты нужно было попросту дожить: тридцать тонн, что опускали тебе из цеха, надо было
разбросать за пять с небольшим часов — полторы тысячи коробок. Да и не под ноги себе швырнуть — разнести по бортам, забрасывая и на тринадцатый — на вытянутых руках — ряд. И на каждый короб двадцатикилограммовый на всё про всё у тебя — подхватить, унести, уложить, вернуться — шесть секунд. Таков интервал между коробками, цепью надвигающихся по ленте транспортёра, как танки на поле боя. И некуда пятиться, нельзя
отступить!
Когда мне, в рейс снаряжая, знающие люди о том говорили, я отказывался верить: «Брехня! Невозможно просто это — физически». Когда уже работал в этом кошмаре, не мог даже сам себе, вахту закончив, объяснить — как, в конце концов, это сделалось:
короба таки были уложены!
С трюмным моим сменщиком мы расходились со словами: «Я сделал всё, что мог! Удачи! Держись! Не будешь успевать — буди». Старались, конечно, облегчить друг другу участь на предстоящие шесть часов: лесенкой закладывали борта, чтобы оставалась лишь середина — меньше бегать. Однажды, когда Атлантика чуть приштормила наше небольшое судно, все мои благие потуги ухнули десятками тонн, сложившись в ужасающую взор груду. Слезший шотландский очкарик — рыбмастер, искренне поне-
годовав («Fuck! Fuck!»), засучил рукава и, локоть о локоть со мной, взялся за дело. Потом,
вытирая запотевшие очки, наказал укладывать короба от борта до борта — чтоб никакая
качка страшна не была, и велел идти есть: «Coock! Coock!» Я ослушался и остался с ним до победного — мы тоже, чай, моряки! И громоздил в дальнейшем коробки всё так же лесенкой — на свой страх и риск.
Потом тоже многие не верили, сколько заработал я за тот рейс. Грише однажды для хохмы захватил из дому расчётный лист: «Посмотрите, как Лёху ценили!»
Правда, деньгам тем была уготована горькая участь…
Даром трюмный мой собрат сказал однажды: «Ничё, Лёха! Сейчас доработаешь контракт, улетишь домой — и забудешь всё, как страшный сон!»
Настоящий кошмар — ужас тихий! — был на самом деле ещё только по курсу!.. Как айсберг у «Титаника».
* * *
Да будет тебе, Гаврила, скулить! А вспомни те семнадцать евро, что щедро и безоглядно выделяла в том рейсе европейская компания на твоё питание ежесуточно! Шведский стол, с полудюжиной салатов, из которых ты за обедом смог съедать только две-три ложки, буквально, своего любимого — с крабовыми палочками, — в придачу к трём же ложкам горячего бульона. Больше перед вахтой есть было никак нельзя — через двадцать минут ты будешь уже задыхаться в беге, проклиная и эти «лишние» ложки. А бедро курочки гриль заворачивал в фольгу и клал на верхнюю полку рундука в раздевалке: «На перекуре
заточу — уже можно будет!»… А лососина, порезанная тонкими кусочками судовым коком — поваром от Бога! — на огромной тарелке, что стояла постоянно в холодильнике салона — её почему-то, кроме Гаврилы, никто не ел, предпочитая котлеты и бифштексы: сельпо! Не ты ли просил: «Парни, сфотографируйте меня с бутербродом на фоне этой тарелки — чтоб я мог рассказывать, как однажды в жизни я красной рыбы досыта, до
отвала ел!»…
Да, и не хлебом единым!.. Вспомни, как выбегал ты на время небольшого, в сорок минут, перерыва-перекура на бак судна, спешно сбрасывая с себя и тут же развешивая на шпиле и якорном устройстве всю свою взмокшую трюмную одежду: пусть, под лучами яркого солнца и под дуновение лёгкого бриза, подсохнет чуть! И здесь же, рядом, подостлав картонную тару, свершали молитву мавританцы. И в том состоянии передышки от адской
работы ты очень остро чувствовал эту необходимость — разговора с Небом, это нужное отрешение от суеты, эти минуты маленького счастья единения с этим, окутывающим судно лёгкой дымкой, бризом, с лучами солнца, искрящими всеми цветами радуги на пенных гребнях синих волн, и с этими людьми такой же нелёгкой, как и твоя, доли, занимающих сейчас — здесь! — своё место под солнцем. И освобождённой от трюмных
одежд кожей ощущал, что все люди — люди!.. Даже те — свои, что валили тебя сейчас немилосердно коробами, только бы выгадать этот сорокаминутный перекур.
А однажды сидели с моим трюмным сменщиком в вечерний час выдавшегося безрыбья в салоне, пили кофе натуральный — из автомата! — со свежеиспечённым яблочным пирогом, что только-только внёс неугомонный наш кок. Возник в дверях Максимка — молодой мавританец, как-то сразу ставший общим любимцем — из-за наивности и простодушия своих, наверное. Цепким взглядом африканца узрел на стойке новое блюдо
и осторожно, чуть не крадучись, начал подступать к нему, непроизвольно вытягивая шею. Добрался уже вплотную, когда сменщик, выждав момент до конца — когда уже готов был мавр пирог пальцем ковырнуть, — воскликнул:
— Максимка! Сейчас как хрю-хрю выскочит!..
Чего он парняге пирога яблочного пожалел?
…А фотографию ту — с лососиной, я обрамил опущенной в ячейку фотоальбома бесхозной золотой цепочкой, что нашёл как-то у лифта: золотой, мол, был рейс!
* * *
Бальзам, когда под вечер я примчался собираться в театр, так и остался нетронутым на листке.
* * *
В пятницу, тринадцатого, запаздывал уже я. Увлёкся работой, не рассчитал, что путь на автобусе по городу в седьмом часу будет ничуть не меньше по времени, чем до приморских моих дач. Ехал теперь по заторам в автобусе, через каждые пять минут отвечая на звонки Татьяны: «Сейчас, Тань, еду, подъезжаю!» Перебегая улочку, за которой светились театральные афиши, едва не угодил под колёса дёрнувшегося было в пробке «Мерседеса»: водитель, бедолага замороченный, уже и за голову обречённо
схватился. Оставалось лишь на бегу похлопать в мужской солидарности ладонью по капоту: «Ты ж, дружище, смотри!» Адреналин выплеснулся в кровь лошадиной дозой. Вбежав в фойе, я сходу наткнулся на взор Сергея. Не особо, прямо скажем, доброжелательный. Его увидеть, честно, я никак не ожидал. Но не стушевался — сунул руку и тут же, выуживая тюбик «Спасателя» из кармана куртки перед гардеробом, поведал о вчерашней своей «подставе». Серёга, узнав об этом только от меня, показа-
лось, даже порадовался чуть — за меня ли, за супругу, или же за нас обоих.
Тут подошли наши. Солидно кивнул Семён: «Привет, Алексей». Жены примкнули каждая к своей половине.
— Люба, вот тебе бальзам — ушиб смазывать, — я опустил тюбик в оранжевый её пакет.
— Да прошло уже всё давно.
Белый батник, облегавший тонкую талию и оставлявший простор груди, делал Любу прекрасно смуглой.
— Да тут две девицы у нас отличились, — подбирая юбку, усаживалась в кресло Татьяна. — Напились. Стеречь их теперь будем.
— А чего их домой не отправили? — недовольно покосился я на две русые чёлки, беспорядочно покачивающиеся на ряд впереди.
— Ты что — это целая история. Мы же тогда должны домой их привести, родителям на руки передать. Самих-то отправь — домой ведь наверняка не пойдут, найдут ещё, чего доброго, на задницу себе приключений. В школе завтра с ними поговорим.
Мы втроём сидели в первых рядах, Любовь с Сергеем — на галёрке: согласно дислокации учеников. Зал был полон учениками других школ, весёлого шума ожидания хватало. По первой волне аплодисментов актёры живо начали «Левшу».
Это был «Другой театр». Музыкальный. Малые его размеры выплёскивали действие в проходы зрительного зала. Да и на сцене, обрамлённой тремя кирпичными стенами, свободными от сбитой штукатурки, актёры были так близко, что энергия, шедшая из них,
ощущалась почти физически. Спектакль творился не за рампой (которой вовсе не было) — он жил здесь, среди всего зала. Простые находки были дёшевы и сердиты. Два крутящихся зонтика изображали колёса катящей кареты. Крутили их, за ними
же скрывшись, ясно, вручную, в конце концов спица одного сломалась: не выдержала
непролази российских дорог, по которым до Левши добирались. А сенсационная лента английских газетных полос — два раза сцену обернуть — была соткана из «Калининградской правды» и, почему-то, «Советской России»: ничего, примелькается! Актёры были сплошь молоды и, сдавалось, «ГИТИСов не кончали». В том смысле, что в их игре не было и налёта штампа — ручная работа. Творческая! С куражом. Это зрителя пронимало и увлекало. Так что, когда со сцены сельская матрёшка в платочке взвизгнула на высекаемую левшой искру, хмельная та ученица вздрогнула: «Дура!» — «Тьфу, дура!» — тотчас вторили актёры на сцене: оттолкнувшись от зрителя, действо
возвращалось на театральные подмостки.
Мне понравился фронтмен, сыгравший трёх царей и Вельзевула в придачу — один ведь черт! Раздухарившемуся Гавриле сдуру — но не спьяну! — шальная мысль пришла, что загубил он, по трюмам да каменоломням, талант в себе артистический — мог
бы, наверное, вот так же здорово сыграть!
С твоим-то слухом — точно! Впрочем, Ванюшку-дурачка ты всю жизнь играешь — небесталанно, заметим!
Семёна тоже очень впечатлило бодренькое спектакля начало, особенно поразили воображение вдовы в чёрных одеждах, голосящие над павшими своими мужами. Вторую же часть спектакля, который ощутимо «сдулся», он уже смотрел, частенько прикладываясь на материнский бок.
Само собой, из зала и из театра, поневоле пропустив в проходах и гардеробе воспитанных (теперь ещё и театральным просмотром) детей, мы выходили последними.
— А вот этот вот актёр — который все роли играл?..
— Максим, — подсказала мне Люба.
— Ага… Он, Таня, меня выше?
Татьяна сделала губами: «Тпр-ру!»
— Конечно! Да он и двигается как здорово! Театральное образование — их же там всему этому учат.
Быстро попрощавшись с Нахимовыми, разошлись каждый в свою сторону. Татьяна упёрто предпочла трястись на трамвае, с остановки которого до дома топать было гораздо дольше, чем с автобусной. Тем более, она была на каблуках.
— Знаешь, с бальзамом этим мне, как жене, было неприятно!
— Тань, ну я вчера её подставил, сегодня, посильно, искупаю вину — уж как могу. Чисто по-партнёрски!
— Ой, ладно рассказывать!.. У тебя даже глаза меняются, когда ты на неё смотришь!
Ничего себе!
— И зачем ты, тем более при ком-то, себя сравниваешь: выше, ниже! У тебя своё обаяние, свой шарм, своя неповторимость. Как у каждого человека. Вот, когда ты пишешь, когда в этот момент ничего вокруг для тебя не существует — ты весь там! — вот это ты! Ты — такой! Понимаешь?
* * *
Да понимал я, понимал — чего там! Вот только три года уже я не писал толково. Случалось разве что промежутками в несколько дней плести по абзацам, а то и по строчкам, свой роман: в автобусе, утром, по пути на Нахимова. Двадцать минут
у меня было в комфортабельном пригородном автобусе, делавшем промежуточные остановки в городе. С моей, второй, там всегда можно было сесть — чаще всего и у окна. «Надыбал» я эту лазейку однажды, и каждый раз, располагая открытую тетрадку
на коленях, благодарил за эти прекрасные двадцать минут работы Небо.
Несколько глав я всё-таки «выгнал» — добротных, «просушенных», «вылежанных», законченных. Но запоями, от души, с крыльями за спиной писать не получалось. И я себя не понукал: ДА НЕ БУДУТ СТРОЧКИ В НЕВОЛЕ РОЖДЕНЫ!
А Татьяна моя святая никогда не переставала повторять: «Тебе надо писать!»
* * *
— Сегодня у Любови Васильевны день рождения, ты не забыл?
— Нет, Таня, помню. Поехал я, в общем, работать. Может, сегодня и пораньше вернусь — суббота…
«Сообщения. Исходящие. Люба. «Хочу, чтоб жизнью вся насквозь дышала, Достаток ровно к миллиону шёл, Любовь Серёженек за край переливала, И счастлив был тобой танцпол! С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ!». 14/11/2009. 08:38:26».
«Сообщения. Входящие. Люба. «СПАСИБО!!!». 14/11/2009. 08:41:01».
«Сообщение. Входящие. Тэн. «Гаврила жизнью не обижен, Он дарит людям красоту! В руках его любой булыжник Преображается в цветок! В руках его простая ручка Творит шедевры для души! В руках его партнёрши танца — Скользят по сказке, трепеща». 14/11/2009. 10:27:18».
Кто там над рифмой смеётся в кулак? То белые стихи, колхоз «Победа»!
«Сообщения. Исходящие. Тэн. «Спасибо, Танечка! Всё только начинается. Целую, люблю!». 14/11/2009. 10:29:58».
* * *
«Тэн»… А ведь был ещё и «Сэм» в справочнике моего телефона. Шифровал я теперь Татьяну с Семёном после того случая, когда однажды и вовсе их стёр…
Последним этим, ушаковским, летом дело было. Когда добивал уже палубу — въезд
только выложить и оставалось. В субботу, когда хозяин «дозором обходит владенья свои». При нём был Гриша с блокнотом. Венецианские мазилы — сеньор Костян
с доном Олежищем, — с которыми только и оставались мы теперь на особняке, по укороченному субботнему дню уже свернулись восвояси. И в затенённом от жаркого солнца высокими клёнами за забором послеполуденном дворе истекали последние часы
рабочей недели. Тут и Слава позвонил…
— Лёха, ты где?.. Слушай, я тогда сейчас подскочу — надо будет съездить, заказ посмотреть. Ирина позвонила — сто тридцать метров тигрового песчаника на цоколь, отмостку и въезд в гараж, я понял, укладывать надо.
Ирина была местным дилером литовской фирмы, торгующей в регионе натуральным камнем со всего мира — очень дорогим, но дивно красивым. Деловой парнишка — фирмач, ещё по зиме, увидав с улицы ушаковский фасад, высмотрел и меня сквозь
щели забора, настырно позвонил, всучил вышедшему охраннику на закланье толстый каталог и вызволил меня на улицу. Поговорить о сотрудничестве: «Когда будут приезжать покупать камень, будут, естественно, и интересоваться, есть ли у нас свои мастера
с ним работать». Настоящий деловой подход, хватка и энергия не оставляли сомнений: с таким можно и нужно работать. «Вы приезжайте к нам в офис, там предметно поговорим». Но куда было мне, придавленному грузом ушаковской каменоломни! Визитку я, конечно, взял для вида, но так бы она и истлела, затрепавшись до трухи в кармане комбинезона, если бы не Слава. Припёртый кризисной зимой к стенке (не то, что год назад: «Ой, а я вторую неделю после Нового года никак не могу на работу выехать — так лениво начинать!»), он позвонил однажды, жёстко начав разговор без привычной шуточно-прибауточной прелюдии: «Так, сразу: давай поговорим серьёзно. У тебя из работы что-то есть?» Тут-то, среди гвоздей, огрызков карандашей, каменных осколоч-
ков и каменной пыли, я и нащупал визитку.
Клещами они с Джоном — Евгением, новым своим напарником и компаньоном, за фирмача ухватились. Молодцы — я бы всё равно до него никогда не доехал. Тот первому их визиту, ясно, порадовался, а после третьего выразил желание и меня уже увидеть: от того ли вы, ребята, человека? Привезли, показали — я заодно на бирюзово-розовый таиландский и малахитово-- зелёный — со дна моря! — исландский камень поглазел. И фирмач удостоверился. Наладил в городе дело, торговлю камнем организовал, оставил на хозяйстве яркую девушку Ирину (на которую Слава, естественно, не мог не запасть: «Предупреждаю: на неё глаз не ложить — убью!»), — и поехал дальше, другие регионы осваивать. Ну, а Ирина начала Славе заказы подбрасывать. За десять им самим благодушно предложенных процентов стоимости работы: хорошо быть «сэкси»! «Да нет, Лёха, не то ты говоришь, неправильно ты понимаешь: просто чтобы у неё заинтересованность была нам, а не кому-то другому, работу отдавать». Прав он был, конечно, добрая душа. В исполнении одного заказа я уже поучавствовал. Дважды, урывками по полдня, убегал по весне с Ушакова — показать двум мастерам Славы, как укладывать каменную плитку на фасад. Хозяин ушаковский как раз с семьёй был в
Германии на отдыхе, Гриша посему торчал на доме не целый день, и хотя работой я был нагружен в избытке («А он всегда так — через неделю приедет, а спрашивает работу,
как будто его месяц не было»), но время для помощи друзьям я выкроил — святое ж дело! Тем более, совсем уж скоро будем мы работать вместе — пока придётся делать морские свои документы, жить-то надо за что-то будет!
Парни схватили каменную кладку на лету (да и сложного-то не было ничего: прямоугольные пластины камня, что плитка керамическая — лепи и лепи: главное, чтоб рука не дрожала), и дело было слажено быстро. Без дальнейшего моего, как не без
удовлетворения не преминул Слава походя в телефонных разговорах замечать, участия.
Правильно: «А на этом участке фронта, товарищ Жу-юков, ми обойдёмся и без вас!» Да оно и мне, тянувшему воз ушаковский, легче.
Но вот теперь Слава опять теребил меня. Надо было ехать куда-то и вдруг, чуть не демонстративно, подразумевалось, помахав ручкой самому хозяину. Который, как на грех, вот уже второй час кряду шастал в дотошном обозрении по двору, в подвал, а из подвала обратно во двор, подзывая, случалось, через Гришу и меня для согласования пришедших вдруг дельных идей и обсуждения нахлынувших прожектов. Пробило — не иначе…
И как тут ему своим уходом в душу плюнуть? Как на неприятность нарваться? Главное же дело — денег сегодня должны были дать. А Слава, между тем, уже подъехал — его грохочущий без глушителя микроавтобус я, как обычно, заслышал ещё за два перекрёстка. С верным Адилем — славным парнишкой — сидел он теперь в душной кабине, припарковавшись чуть поодаль, теребя в нервных поклонах бейсболку о руль и каждые три минуты набирая меня — я уже, в присутствии хозяина с Гришей и сбрасывать его звонки начал. Пару раз, захватив для вида рулетку и какой-нибудь камешек, выскальзывал я за ворота, увещевая друга подождать ещё чуть-чуть: «Да щ-щас, они свалят!..» Но Слава проявлял редкостную нынче несговорчивость и нетерпеливость. Упёрся, и всё тут! Наконец, решился я на единственно правильный в этой ситуации ход. Умыкнуть прямо
так, в робе, предварительно стерев два самых дорогих номера из телефонного справочника: мобильник надо было оставить здесь же, на виду, среди своего разложенного инструмента. Если Гриша начнёт в пути дёргать своими звонками («Лёха, а ты где вообще?.. Ну ты красавец — я в шоке! Шеф тебя обыскался!»), толку от поездки будет мало: Гаврила «сядет на измену», «загрузившись» по полной. А Слава по такому случаю ещё и масла в огонь подольёт — наслушаюсь тогда с двух сторон. А так, хва-
тятся, Гриша меня наберёт — телефон тут же и отзовётся преданно: «Здесь Лёха, здесь! Где-то… Только отбежал — сейчас вернётся!» Успокоятся, через минуту, глядишь, о Лёхе и забудут (дольше-то о нём здесь всё равно вряд ли помнят). Вот только два номера из телефона людям этим — серьёзным — знать не надо: ни к чему это им!
Опасения насчёт Гриши оказались напрасны — ни единого раза, как выяснилось, он меня не набрал.
Неприятности ждали в этот день с другой стороны…
* * *
В то время часто всплывала увиденная однажды по телевизору картина: серый матёрый волчище, разбрасывая лапы в последнем своём беге, уходит от погони по хрустящему фиолетовому снегу в синей ночи: «Он уводит охотников от волчицы с волчатами».
* * *
— Трус ты, Алексей, трус! — в сердцах высказывал Слава, вертя между делом баранку.
Зажатый между ним и напряжённо молчавшим Адилем, я краснел, закипал, но огрызался пока вяло.
— Трус!.. Потому что ты не можешь им всё в глаза сказать! Не можешь взять, да и послать их на хрен!
Таким я Славу ещё не видел. И выслушивать от него такое мне ещё не приходилось. Знай, я бы и не поехал — много радости: «Я коней запалил, от волков ускакал», — а он мне за это выволочки устраивает!
— Трус, потому что не можешь оттуда уйти!
Вот Слава красавец! Он что, меня за идиота держит, законченного? Идиотом был, что влез туда, на Ушакова, но теперь ещё, за последний рывок до окончания, уйти оттуда вот так, «некрасиво» — полное безумие. Бестолково — куда эти три с лишним года? Кому — ни себе, ни людям? Нет, работу — теперь! — нужно было довести до конца — и знак восклицательный!
— Да что ты, Слава, такое говоришь — как сейчас уходить оттуда, когда совсем уже чуть-чуть до победы осталось?
Теперь-то чего барагозить — за две недели до конца? Раньше тогда надо было — а сейчас уж поздно.
— Да ладно — две недели! Твои две недели уже второй год тянутся!
— Четвёртый.
— Вот видишь! Они тебе на голову сели и ножки свесили. А ты боишься даже на два часа отъехать. Что, сказать не можешь просто: «Мне надо»?
— Да зачем, на хрен, мне у них отпрашиваться лишний раз — сам уйду. Мне вообще о чём-то там просить — в падлу!
Слава меня не слышал, да и слышать, похоже, не хотел.
— В лес? Так и скажи им в лицо: «Давайте в лес!» Бывает, когда мужик так прямо говорит, такие как они и отпрыгивают!
А если «не бывает»!.. «Загнался» Слава совсем — жара на улице. Накалили крышу автобуса и ему «башню».
— Да какой, бляха медная, лес?! Никто со мной речи о том не ведёт! И не вёл… Но закончить-то надо! Ну не дадут они сейчас уйти по-хорошему. Что — «в потери уходить»! Ещё не хватало, чтобы искать начали!
— Да кому ты нужен?! Ты кем, скажи, себя возомнил?! Ты чё — пуп земли? Да, вот пусть я безбашенный, на всю голову отмороженный, но я бы так и сделал!
Я молчал, закипая, Адиль зло сопел. Мы ехали уже по той самой, длиннющей улице. Улице Емельянова.
Уж тот ли это был Слава, которого я знал с первого дня ушаковской опупеи (а ведь с ним первым я там познакомился — с ходу)? Единственный, обретённый на Ушакова друг.
Единственный за эти годы человек, которому только и мог я довериться сполна
и откровенно, ведь даже на рассказах жене лежала тень ушаковской цензуры, заставлявшая порой попросту врать.
— Блин, ты для них такое дело сделал! Вот сколько мы стояли — скажи, Адиль! — каждый проходит, и каждый норовит руками потрогать столбы твои — что это вообще такое? А это и по Библии грех — метать бисер перед свиньями! Почему? Ты это время, силы и умение можешь потратить на хороших людей — тех, кто это оценит, а не тех, кто о тебя ноги за это будет вытирать!
Эко, раздухарился! Видать, жирный заказ ломился.
— Да никто ноги не вытирает, чего ты говоришь! — отпирался я, хотя, по Библии, был, конечно, Слава прав.
Он всегда выручал меня. Советом дельным, словом добрым, шуткой весёлой. Притом, чувства юмора хватало, по остаточному принципу, у него и на понимание моих острот. И ещё, в условиях Ушаковки, у Славы был бесценный для меня, в эту тюрьму попавшего, опыт общения с вполне определённым контингентом. Регулярно выручал он меня и копейкой — до зарплаты (долги, пусть даже и сторублёвые, я возвращал всегда исправно и в срок, и сам пару раз одалживая крупные, снятые со счёта, суммы: то не в счёт — мы друзья). И всё всегда у нас было душа в душу. До сегодняшнего, ровно, дня…
— Послушай, Слава! — завёлся уже и я. — Вот ещё бы десять– пятнадцать минут, и, глядишь, хозяин бы ушёл в дом, Гриша укатил, и я, собравшись толково, спокойно бы поехал с тобой смотреть заказ. Обстоятельно! С чувством! С толком! С расстановкой! — Я уже делал ударения-удары на слова: точно по Маяковскому. — А так — ты сам дёргаешься, меня драконишь — специально, что ли? Или мне там без этого проблем мало? Да выше крыши! Зачем, скажи мне, лишний раз с ними обострять момент? Зачем ситуацию накалять? А ты упёрся — вот поехали, срывайся, и всё тут! Не ты ли сам мне говорил, что закончить там надо!
И вправду, не уставал он повторять: «Заканчивай! Заканчивай поскорей».
И тут Слава, в сотне, как я понимал, метрах от нужного нам места, резко крутанул руль, и мы развернулись на противоположную полосу.
— Так, поехали обратно, — потерянно произнёс он. — Если так — поехали!
Вот трюкач! Цирка бродячего. Артист — театра погорелого!
— Не занимайся фигнёй: нас же люди — хорошие, наверно! — ждут!
— Поехали! — опять вроде как не слышал Слава. — Бы’чку он ещё будет включать! Если ты думаешь, что я хочу тебе плохого!.. Если ты думаешь, что кто-то, кроме нас с Джоном,
тебе поможет…
«Вона как»!..
— Возвращайся на своё Ушакова — ты, видать, без своих друзей не можешь!
Так, прямо скажем, монолог. Наигранный, с фальшью. А уж комедия и вовсе дрянная…
Теперь, вдобавок, мы «верта’ли взад»: спасибо, Гаврила, что с Ушакова ты «сбёг»! А ещё, что литовца-фирмача каменным своим рукоделием залучил, через которого Слава теперь заказы получает, на которые тебя с нервотрёпом тягает, за которые тебя же ещё и строит, жучит, да стружку снимает!
— Да — может, я отмороженный на всю голову!..
Я тоже начинал об этом думать…
— Но я вот такой! Я бы, как ты, там работать не стал бы!
Дурость ситуации усиливалась ещё и тем, что в кармане пыльной моей рубашечки, прикрывающей модным своим вырезом дыру — от широкого шага — штанов (а ещё поклёп вкруговую наводили: «Медленно идёшь»!), не было ни копейки: говорю же — я Славе верил больше, чем себе. И идти в такой одёже через весь город в субботний, уже выходной полдень было немыслимо.
Так что и дверью, как следовало бы, не хлопнуть было никак: сиди, называется, теперь на сиденье ровно, на кочках не подпрыгивай!
Да я и сидел: жирно другу — настоящему! — будет, если дёргаться начну. И когда отъехали уже порядком — на середине, верно, пути — спокойно, но веско произнёс:
— Я номера жены и сына сейчас в телефоне стёр, а ты назад разворачиваешься.
— Зачем?
— Мобильник-то я там, на виду оставил — вместо себя. Ткнутся — мало ли чего: ребята-то тревожные… Вертай давай, не дури — люди ждут. Уж они-то точно не виноваты, что мы с тобой, а я на Ушакова, договориться не можем.
Слава принял на обочину и заглушил двигатель.
— Просто ты их боишься, — обречённо вздохнул он.
— Я боюсь одного: быть пидором.
Слава в задумчивости почесал двухдневную щетину подбородка.
— Говоришь-то ты всё правильно…
Сбившийся с пути микроавтобус развернулся вновь и покатил, грохоча, по направлению той самой улицы, с конца которой судьбой уж было предначертано вскоре начаться новому моей жизни отчёту. Времени Любви.