Скука

Я смотрел на утонченные линии давно ушедших и давно увядших цветов. Лучше всего эта запись звучала бы, если бы я говорил, что ничего не происходило, и я лишь существовал. Тяжесть, вызывающая тошноту, а вместе с ней абсолютная свобода и ответственность, примыкающая со способностью создавать Ничто. Примерно так я мог бы описать его мысли. Описать мои мысли, считавшиеся ненужной тратой времени. Действительные мысли возникали под действием сильного ветра, изгоняющего воззрения из умирающих сущностей. 

Вот я стою перед окном. За ним - все то, что когда-либо было нужно или сможет понадобиться. Там придуманная рабочая модель. У меня же таковой нету, и я не могу ее найти. Это как стремление воплотить никогда не создаваемое в потоке воспоминаний и различных личностей. Это всплеск. Это шизофрения или ее анализ. Это воплощение целого ряда никогда не испытываемых возможностей и потерь, восполнить которые невозможно. 

Я всегда мечтал о безумном развитии технологий, о мире без людей и их мнений. Я желал воплощения самых футуристичных набросков, создание которых возможно лишь в стенах абсурда. Я хотел принять этот мир без его наслоений, но сам никогда не оставался полностью чист. И сейчас: передо мной давно увядший лист бумаги, кем-то исписанный в опустевшей комнате. Ответов на нем нет, вопросов тоже. Этот новый мир не предполагает подобной дихотомии. Он не желает вопрошания и удивления, и для него не имеет значение мнение кого-то за пределами комнаты. Я оказываюсь добровольно заключен в паноптикум, где есть возможность прямого контакта с лежащей в основе Данностью. Я есть Ее порождение, и все ответы скрыты во мне. Я есть Ее скромное Дитя, вожделеющее орального удовлетворения и сошедшее с картины Леонардо. Я есть Ее крик и плач, превращаемый сотнями микрофонов в световые сигналы. 

«- Довольно часто мне хотелось что-то создать. Чтобы это было прекрасным, вечным, изумительным. Большинство исходных данных у меня всегда имелось, но что с ними делать я не представлял. Одна половина моего мозга всегда была занята чем-то другим: анализом моих снов, предполагаемым поведением и стремлением доказательства необоснованного. К чему я это? Я прихожу к выводу, что не понимаю правильно даже того…

Примерно так мы с ним познакомились. Скверный и малодушный, он изливал потоки своих переживаний на первых встречных, коих только мог где-нибудь найти. Проблема в том, что мысли наши были схожи, но я всегда их оставлял при себе, а он – как сами видите.

Когда-то мельком я услышал этот или подобный разговор (их были сотни), и мне захотелось его разрушить. Обрушить карточный домик его аргументов, показать ему настоящего его, настоящего себя, и только это мне казалось важным и достаточным. Я ненавидел его многословность, но больше ненавидел себя, потому что во мне ее не было. Потому что не мог также увлечь кого-то, а собственные мысли мне казались пустыми, натянутыми и сто раз проигранными кем-то иным.

В один из дней, показавшихся для меня вечными, я почти целый день слушал и выносил его потоки на собственных плечах. Его слова разъедали других, мои мысли уничтожали меня. Естественно, что тогда я не впервые задумался о возможности самоубийства, но только тогда я смог принять ее всерьез».

На моем письменном, испачканном чернилами, столе бумага с такими словами выглядела нелепо. Ярко-желтая, со следами моих грязных пальцев, она представляла убогое сочетание с интерьером комнаты. Несколько часов я сидел один в загустевшей комнате, и оттаивать она не собиралась. Что я делаю не так? Что значит все это, все, к чему я прикасаюсь? – такие вопрошания перестали быть мое заботой. Пусть разбирается в них кто-то еще. Наверное, я не двигался, не прикасался ни к чему, устремляя отупевший взгляд  на замерзшее зеркало, в котором сидел уродливый человек. Ему не было места в зазеркалье, а мне не было места здесь. Воздух сжимал меня сильнее и сильнее, и я чувствовал, как сухой лед начинает свой рост в моих легких. Я не курил.

Я не помню, как в моих руках оказалась ручка. Перепачканные пальцы не могли ее взять. Никого другого здесь не было. И я в этом уверен. В ванной какой-то звук. Текущий кран. В моей квартире нет ни одного работающего устройства, пару месяцев назад я купил только белую мебель и выбросил из окна стандартную, и теперь я схожу с ума. Стены перестали быть мягкими, позавчера моя бровь была разбита о косяк никогда не закрывающейся двери. Я не мог этого сделать. Но никого другого здесь быть не может.

Но, думаю, что стоит дать некоторое представление о моей комнате, в которой я сейчас нахожусь: в ней нет ничего, что могло бы улучшить жизнь. Стены я покрасил белым, мебель купил без острых углов. Комната мне эта не нужна, но она должна вселять ужас в каждого вступающего в нее, и больше всего страха должно быть у меня. Белый цвет заставил меня прочувствовать со всей силой этот страх: он пуст и тянет за собой, это цвет пустой страницы, которую невозможно заполнить. Сизифу теперь не нужно толкать камень, ему достаточно сесть за письменный стол и попробовать что-то написать – исчерченная страница вновь станет белой и призрачно гладкой. Визитеров в моем месте бесцельного существования было немного, но все они восхищенно смотрели на никогда не стареющие стены и повторяли одни и те же фразы, которые дословно я не могу вспомнить. «Это так современно!» или «К. недавно выставил такую же комнату в белом, это прекрасно! Жаль только, что сам он не присутствовал на презентации». Одинаковые фразы, в которые я не вслушивался, и предлагал своему гостю что-нибудь из напитков, которые можно было сделать быстро и без существенных потерь: гадкий растворимый кофе или пакетированный чай не лучшего качества. Обычно они принимали приглашение и прекращали разглядывать комнату и проходили на кухню – белый цвет разъедал их глаза, но никто не смел сказать, что что-то не в порядке. Им нравилось ощущать себя частью того, что они сами считали современным или в «духе времени», от этого они не становились лучше, но в собственных глазах поднимались на ступеньку выше, так как смогли рассмотреть «искусство». 

Им не нравилась ни квартира, ни оформление, ничего особенного они не видели в каком другом взоре, но способны были только восклицать и принимать похвалы со стороны таких же, как и они. Все исполняли роли, предписанные социальным договором, принятым от рождения, но не больше. Собственные эмоции были им не знакомы, и любые мои попытки заговорить мгновенно проваливались, иначе и быть не могло. 

Так проходил мой день, моя ночь, и не было ничего, о чем стоило говорить или что стоило обсуждать. Улица каждые сутки погружалась во тьму, а я стоял и смотрел за этим каждодневным ритуалом в окно: ничто не могло изменить привычного хода вещей, и мои мысли утопали в песках времени, таявшего под чужими ногами.