Панночка

Вечерело. Тёмный сад накрывался тёмно-фиолетовой шапкой бесконечной мглы, идущей откуда-то с севера; дул сильный ветер, и всем нам пришлось спрятаться в старой избушке одной пожилой, морщинистой, с бодрыми глазами, слегка курносой бабушки. Она никогда не говорила, сколько ей лет, а на наши глупые, по её словам, догадки отвечала тёплой, притворно дружелюбной улыбкой. Но на самом деле все эти забавы с интересом к её возрасту были ничем по сравнению с тем, что она нам рассказывала, когда все мы собирались в её трухлявом домике, стоявшем как будто уже на протяжении нескольких столетий и сохранявшим какую-то историческую загадочность в своём существовании. Действительно, внутри находилось много старых вещей, которые по своему виду напоминали какие-то старые музейные экспонаты: поржавевшие монеты на полу, разбросанные будто бы с определённой целью, потёртые иконы на стенах, обсыпанные кусочками воска, белая скатерть, лежавшая под лавкой и почему-то никогда не использовавшаяся в быту. Всё это приводило нас в некое замешательство, но поначалу яркого вида мы не подавали. Да и всё это забывалось, когда бабушка внезапно начинала свои истории:

-Тяжёлое это было время, ребята, тяжёлое…

-Какое это время, бабушка? – вдруг спросили мы.

-Дак вот уж несколько лет живём мы более-менее свободно, голубчики мои. Крепостное право было тяжким бременем для всех… - Тут она громко вздохнула. – Для всех нас. Горя и печали мы не знали - сил просто не было. Вы скажете: «Ну и хорошо, что не было ни горя, ни печали!». Ан мы-то и времени жить просто-напросто не имели. Да скажите, что сейчас живётся лучше, не так ведь? Не так?

Мы не знали, что ответить. Вернее, мы не хотели говорить что-то, боясь, может, неловким словом испортить всю атмосферу или то настроение бабушки, которым она была воодушевлена.

-Пра-ви-льно! – протянула бабушка. – Не знаете вы, не знаете! И знать вам этого не надо, дорогие мои! Не дай Бог, чтобы ваше поколение столкнулось с чем-то таким, что оставило бы один только болезненный след на душе.

Она закрыла своё лицо твёрдыми, как камень, ладонями, издавая болезненные звуки от нахлынувших воспоминаний, которыми пока что не спешила делиться, хотя обычно говорила связным тоном. Но, кажется, на этот раз рана была глубокой. Мы сидели в оцепенении.

-Панночка! – только произнесла она, как вдруг хлынул непрерывный поток слёз из утомившихся чем-то глаз. Через некоторое время, всхлипывая и  сгибаясь от внутренней боли, она вытерлась платком и просидела ещё минуту, ничего не произнося.

Мы продолжали молчать. Но такой эмоциональный порыв не мог не затронуть нас. Мы, ещё ничего не испытавшие в этой жизни и не совсем понимавшие, о чём идёт речь, еле сдерживали слёзы, потому что от бабушки исходила волшебная энергия, которая без слов доносила до нас всю суть. Вскоре она заговорила медленно, спокойным тоном.

***

-Панночка… - уже спокойно проговорила она. – В 1860 году поступила к нам в деревню молодая, худая девушка-красавица. Мой бывший хозяин, богатый помещик Иван Дмитрич Пантелькин тайно выкупил её у своего знакомого, когда был у него в гостях, уж больно она ему тогда понравилась. Поинтересовался он очень ей, очень сильно поинтересовался барин! Спрашивал, как она себя ведёт, что любит кушать, как любит отдыхать (очень странный вопрос, но он интересовался, чем только мог!), какие песни петь предпочитает, что делает, когда ей грустно. Увёз её за достаточно высокую цену. Не спрашивал бы - увёз бы дешевле, потому что товарищ его понял, насколько эта самая девушка ему нужна стала! Привёз - стала работать, но не так, как все. Он разрешал ей отдыхать лишний раз, проводить время на её любимом склоне с прекрасным, очаровательным видом на маленькую речку, а она всё краснела, ходила смущённая, да так потом спокойна была по реакции к нему, что многие начали думать, что он ей стал безразличен. На самом деле, никаких чувств-то у них не было, он оказался редким случаем, что сам понимал, какая любовь может из этого выйти, поэтому в душе его разгорелся огонь настоящего желания помочь ей любыми способами. Просто помочь. А она относилась к нему, как к своему отцу. И больше ничего. Пантелькин предлагал ей стать незаконной хозяйкой, руководить другими крепостными, но она напрочь отказывалась, ибо в душе, может, хотела, но не желала утруждать помещика бесконечным, как ей казалось, возможным обучением тонкостям руководства. Да и странно это было. Все мы знали обо всех их взаимоотношениях, девушка и сама нам рассказывала о его предложениях. Советовалась она с нами, и даже когда многие были согласны, она всё равно стояла на своём положении крестьянки-полурабыни, но охотно пользующейся лишь предложенным отдыхом. Бремя крепостных было нелёгким в целом, но наш хозяин отличался особой учтивостью и уважением к нам ко всем как к людям. А я вам говорила, что всё-таки тяжело было, тяжело было для неё, для той самой девушки. Воды! – Она попросила воды, голос её осип, ей стало тяжело рассказывать. После того, как ей принесли воды, она продолжала повествовать.

-Раз на масленицу, великий наш праздник, собрались мы вечером у костра и позвали, конечно, нашу новенькую девушку-красавицу. Кто-то пел, кто-то пытался делать вид, что пляшет, хотя плясать-то и не умели толком, а некоторые подозвали девушку поговорить, узнать о ней побольше, потому что атмосфера в тот день была достаточно приятной, и сама девушка была, как нам казалось, в духе. Она к нашим ожиданиям согласилась ответить на наши многочисленные вопросы.

-Любимые мои, я так к вам привыкла, вы ко мне так добры! Я люблю вас всех, каждого: и тебя, Ванька-русак, и тебя, Софья Прекрасная, и тебя, бабушка, и вас, гусляры вы мои ненаглядные, и тебя, плясун ты наш русско-народный, Костя; всех, кто меня ценит, я люблю, как это бесконечное небо, как ту речку, течение которой так напоминает мне о вас всех, как бескрайнее рабочее поле! Я не помню моего имени, мне никто его не говорил с тех пор, как меня продавали, как скотину на рынке, из одной крепости ссылали в другую, я отца своего не помню, мать свою позабыла, поэтому вы-то мне, как семья, которая меня любит. И Иван Дмитрич хоть меня и купил, но его я люблю, как вас всех вместе взятых, не обидьтесь, мои хорошие! И слёзы мои к вам настоящие, и переживаю я о вас больше, чем о себе. В одной крепости меня били за то, что я работала меньше, чем нужно, в другой пороли за то, что на меня сыновья хозяйские заглядывались, в третьей называли обузой, в четвёртой кормили овсом каждый Божий день, где-то запрещали ночевать в самом убогом сарае, относились, как к нечеловеку, а я так всех уважала, я так их всех любила! Каждого за свой характер, за своё… имя. У меня не было имени, как я вам сказала. Оно, может, и было когда-то, но с тех пор, как меня начали продавать (я уж и первый раз себя проданной-то не помню), меня больше никак не называли, только выдумывали яко разно прозвища и оскорбления, что больно мне было, ребятушки, больно душе! Я пыталась вспомнить его, имя моё, Богу молилась, в церковь тайно ходила, хотя меня туда не пускали хозяева, ритуалы делала даже в крайних случаях, гадала – всё впустую, Бог не говорит мне его, но я и его люблю, всё ещё верю, что он мне его скажет, я ему молюсь, не перестаю. Но вся моя крепость была не напрасна, ведь я чувствую, что становлюсь ближе к нему, ко Всевышнему, что он скоро совсем мне скажет, я чувствую это, голубчики мои! И вот теперь мне с вами легче, и в церковь меня пускают, и не бьют, и не заставляют ночевать на улице, и не оскорбляют. Простите, что я плачу, я не хочу быть вам обузой, но мне тяжко вспоминать всё это, я так устала от всего того, что сейчас и представить не могу, как я счастлива-то на самом деле! С вами, с вами счастлива!

         Тут резко она замолчала, утирая слёзы руками и смотря на всех с искренней, доброй улыбкой. Внезапно заговорили гусляры.

-Дак ты постой, постой, милая. Имя-то у тебя есть, мы тебе его придумаем, будешь ты гордиться им!

-Да придумаем так, чтобы не было тебе обидно!

-Жила однажды в одном городе большом святая одна, - вдруг заговорила бабушка. – Дак она была в народе любима и уважаема. Прозвали её Панночкой-святой Марией. Дак будь и ты нашей Панночкой!

-Панночка! – закричали все хором!

-Панночка! – ласково улыбнулась девушка. – Мне приятно это слышать, может, это и станет моим именем!

***

-Как бы ни было приятно Панночке, ей это имя казалось чужим. Она размышляла: имя, которое ей дали, должно быть, принадлежит великому человеку, и она сама не Панночка, она его не заслуживает. Вдруг то имя, которое ей подарили, нужно кому-то другому. Вдруг Бог её накажет за легкомысленность. Она продолжала поиски своего имени, хотя когда её называли Панночкой, она в ответ сердечно улыбалась и говорила спасибо за него каждый раз. Она говорила про странность нового имени другим, обсуждала вечерами у костра, но всё равно не до конца принимала его. Как-то к вечеру она пришла в общую комнату, где обычно спала, и ходила туда-сюда в бурных раздумьях. «Панночка…Панночка…Панночка…» - повторяла она. В скором времени она заснула.

Сон был долгим: сначала ей снилась её новая жизнь, новые люди, которые стали родными. Но потом во сне ей причудилось, будто каждый, кого бы она ни встречала, говорил ей: «Панночка». Кого бы она ни спрашивала какой-нибудь вопрос, ответа она не получала, а слышала лишь «Панночка». Во сне она увидела Бога, Панночка ему поклонилась, а Бог, в свою очередь, сказал: «Я не говорил тебе твоего имени, потому что ты сама его знаешь. Зачем говорить человеку то, в чём он прекрасно осведомлён? Найди себя, ты совсем близко!» Она вдруг оказалась в своей первой крепости, увидела своего отца и свою мать. Она совсем мала. Панночка машет им, её увозят. Её отобрали у семьи за долги, её родные плачут, разрываются от горя, не могут поверить в то, что происходит, в то, что у них забирают любимую дочку. И вот Панночка, вся заплаканная, слышит, как её родители кричат ей: «Мы всегда тебя помним, и ты нас не забывай, …». Она услышала своё настоящее имя, она узнала его, Панночка нашла себя, вспомнила всё, чем так дорожила. Всё это благодаря тому, что она оказалась свободной в новой жизни так же, как и была свободна до крепости у своих родителей.

 ***

Панночка проснулась утром, когда все собирались на хлеб. Она бежала, не смотря под ноги, иногда спотыкаясь, и кричала: «Я вспомнила, я…вспомнила! Имя моё! Я его вспомнила!» Она была так счастлива и так хотела собрать всех, чтобы сообщить это, что забыла назвать само имя. Она бежала по улицам, вдоль поля, собирая народ. В конце концов, Панночка прибежала в церковь, легла на пол перед образами, поблагодарила Бога за то, что он ей позволил вспомнить её имя, и умерла.

 ***

         -Никто так и не узнал её имя, но каждый в деревне благодарен за то, что Бог послал им такого прекрасного человека. Всем нам, и мне в том числе, она запомнилась как святая Панночка – образец для подражания, пример истинной любви, веры и заботы. – Бабушка закончила свой рассказ, поднялась, подошла к двери, вышла на улицу, уже свободную от туч и унылости, двинулась в сторону обрыва, села на то самое бревно, с которого однажды Панночка смотрела на текущую реку, обернулась на нас, последовавших за ней, и искренне улыбнулась.

         -Мои слёзы – слёзы счастья, – вскрикнула она.

         Мы тоже не сдержали слёз, сели вокруг бабушки и смотрели на непрерывное течение реки, размышляя о той самой Панночке, святой девушке, у которой было настоящее имя.