Смотрю на снег

Тишина. Полумрак. Свет погашен. Смотрю на снег.
Оплывает свеча, фитилём сквозь огонь чернея.
Я душу в себе правды сермяжной паскудный грех,  
в сети сумерек вмазан судьбы одинокой клеем.   

У весны календарной – фиаско. И снег метёт.  
В закулисье сознания гулко, темно и сыро.  
Кондовая итожит: тебя ведь никто не ждёт
ни в одном из портов и отелей и храмов мира.  

К этой хитрой системе замков не найти ключа.
И зачем? Что за ней? Пустота и конечность дзэна.
Я и так сыт по горло им: пью чёртов терпкий чай
в снег уставившись, словно старик Бодхидхарма в стену.   

Пламя мечется, пляшет, рождая театр теней,  
прожигая в простуженной мартовской ночи дыры.
Тишина. Полумрак. Свет погашен. И снег в окне.
И в душе – точно та же зима, что царит над миром.   

Белым крошевом колким занесены берега
и вросли в мерзлоту опустевших дворов причалы.
Ледоколы – дома якорями вросли в снега,
отбивая морзянкой из окон – кают сигналы.

В небеса. В темноту. Влево. Вправо. И вниз. И вверх.
В никуда. Во вчера. В душу Дьяволу. Богу в спину.
Дежавю. Вечер клонится к ночи. Смотрю на снег,  
влипнув мухой в бессонницы мартовской паутину.  

Сводит счёты зима с теми, кто ей не рад давно,  
небо слилось с землёю и в глотке застряло слово.
Судный день за окном в чёрно – белом немом кино,
но команда весны ждёт приказа отдать швартовы…  

Тишина. Полумрак. Свет погашен. Смотрю на снег.
Оплывает свеча, фитилём сквозь огонь чернея.  
А я душу в себе правды сермяжной паскудный грех,
в сети сумерек вмазан судьбы одинокой клеем.