По жилищу пустому скитаюсь,
И мивиной сухою питаюсь,
тру руками я лоб и виски,
и от горя стираю носки.
Ты ушла вместе с болью далёко,
повернулась любовь ко мне боком,
тебе в день нужно было раз шесть,
ты такая гарячая — жесть!
Я уверенно мог раз в неделю,
и нашла ты другого — Емелю…
У него не виагра, а щука!
Ну а мне без жены теперь мука…
Забываю как пахнет полено,
ароматы забыл я дубины…
Выйду в лес, стану там на колени,
буду нюхать я корень осины!
Пусть слоняется рядом сохатый,
и пусть волки толкутся без толку,
пусть фигеет лесник дурноватый,
буду нюхать сосну я и ёлку!
Вкотили ботокса Яге
и губы стали как сосиски,
кость замотали на ноге
и силикон вкачали в сиськи.
Теперь не баба, а мадам,
Дай ступу ей — и в Амстердам!
В досаде я ещё с детсада,
там няньки были от Де Сада
и если я хотел бухнуть,
они мне в рот совали грудь,
и если я хотел уснуть,
опять совали в рот мне грудь.
Не оттолкнуть их и не пнуть,
мог лишь беззубо их куснуть…
В самый-самый пикантный момент,
ей признаюсь, что я импотент,
и пусть строчки струятся из уст,
и крепчает в словах моих грусть,
я стихами её изпечалю,
душу девичью в кровь измочалю
а что тело её не хочу,
то за это ей щедро плачу!
И мивиной сухою питаюсь,
тру руками я лоб и виски,
и от горя стираю носки.
Ты ушла вместе с болью далёко,
повернулась любовь ко мне боком,
тебе в день нужно было раз шесть,
ты такая гарячая — жесть!
Я уверенно мог раз в неделю,
и нашла ты другого — Емелю…
У него не виагра, а щука!
Ну а мне без жены теперь мука…
в лучах светила видно были сбои…
про летящие наземь листочки,
и в зенит устремились стишочки,
ну а дальше, а дальше — три точки…
Попой белою добрела,
всех парней перелюбила,
и любимого забыла…
То ли Толя масон.
То ли струны от лиры
в руке у Эльвиры…
а пастыри душ
тела греховные насыщают
и раболепствуют
пред сильными
мира сего
не гладь!
ароматы забыл я дубины…
Выйду в лес, стану там на колени,
буду нюхать я корень осины!
Пусть слоняется рядом сохатый,
и пусть волки толкутся без толку,
пусть фигеет лесник дурноватый,
буду нюхать сосну я и ёлку!
И нет на свете ярче света!
И нет любимее её,
ведь у неё всё — ё-маё!
и губы стали как сосиски,
кость замотали на ноге
и силикон вкачали в сиськи.
Теперь не баба, а мадам,
Дай ступу ей — и в Амстердам!
там няньки были от Де Сада
и если я хотел бухнуть,
они мне в рот совали грудь,
и если я хотел уснуть,
опять совали в рот мне грудь.
Не оттолкнуть их и не пнуть,
мог лишь беззубо их куснуть…
ей признаюсь, что я импотент,
и пусть строчки струятся из уст,
и крепчает в словах моих грусть,
я стихами её изпечалю,
душу девичью в кровь измочалю
а что тело её не хочу,
то за это ей щедро плачу!