Из рыночных заметок. Хроники 90х

 
«Рынок!... Как много в этом звуке для сердца русского сплелось, как много в нем отозвалось! Эти бессмертные слова великий русский поэт вставил в свою не менее бессмертную поэму совсем по другому поводу и совсем в другое время, но живи он нынче, в девяностые годы в нашей стране, он написал бы именно так. Более того, поэт пропадал бы на рынке целыми днями, если не в поисках съестного, так в охоте за мрачными портретами своих сказочных персонажей среди работников ножа и топора рыночного прилавка и среди их многочисленных посетителей, робко пытающихся стать покупателями, основной капитал которых – независимый вид», – все эти мысли уже не впервые приходили в голову Виктора, скоропостижно ставшего для всех в свои тридцать три года Виктором Петровичем.

Жена, четверо детей, полсотни кроликов, дача и пенсионных размеров зарплата, словно невидимый компостер, поставили на всем его облике штемпель старческой озабоченности о хлебе насущном.

С недавних пор Витек стал враждебно относиться к зеркалу, из которого на него по утрам теперь смотрел не всадник на лихом Пегасе с копьем вдохновения и креативным огнем во взгляде, а начинающий округляться с боков и спереди, потертый заботами и помятый колесами всяких перестроек мужичонка с намечающимися прогалызинами вокруг макушки. Нет, прогалызины – это не синяки и не шишки, и даже не рога. Это словечко смачно прилипло к закромам памяти Витька, и он не хотел расставаться с ним с тех молодых пор, когда впервые услышал его. Обязан этим словечком он был своему деду, с которым в холостяцкие годы любил выбираться на рыбалку. Выплывая на озеро в лодке, дед с видом Магеллана сидел впереди, на носу лодки, в кепке, облепленной комарами, и выбирал место для сетей. Увидев среди камышей свободную от них водную поляну, он кричал Витьку: «Давай греби на эту прогалызину».

Вот такие прогалызины и вспоминал Витек, глядя теперь по утрам в зеркало на остатки своей шевелюры.

Его дед был подобен сундучку, из которого время от времени вылетали такие словечки, которых бывший Витек за свою жизнь не встречал ни в книгах, ни на заборах, ни на стенах туалетов. Для него было тайной, откуда дед черпал такие слова, не читая никаких книг. Таких словечек у деда было немало, и Витек частенько ловил себя на том, что ни с того ни с сего просто проговаривает эти словечки мысленно, словно смакуя и слушая их звучание.

Витек и сам не заметил, как все коллеги по конструкторскому бюро незаметно для себя самих в своих обращениях к нему перешли от Витька к Виктору Петровичу, мысли которого независимо от дня недели никак не могли попасть на лежащий перед ним чертежный лист.

«Рынок – как много в этом звуке…», - упорно скреблось в голове недавнего Витька. Мысли эти метались в лабиринте многочисленных когда-то, но начинающих распрямляться понемногу мозговых извилин в поисках выхода, однако владелец вместилища этих мыслей выхода им не давал. Более того, вид скороспелого Виктора Петровича за прилавком с нехитрецким товаром ни одной морщинкой на лице, ни одной складкой одежды не выдавал их существования.

Вид этот говорил совсем о другом на фоне рыночного интерьера: о том, что перед вами неопытный торговец, не знающий, куда деть свои глаза и руки, который, прежде чем встать за прилавок, сделал своей душе харакири, вытряхнув все ее содержимое и освободив тем самым в ней место для ростков плюрализмов и демократий местного розлива. Но поскольку с ростков этих урожай не обещал богатой душевной жизни, из вспоротой души Витька упорно всплывали слова бессмертного поэта, покореженные рыночной реальностью.

Витек очень подозревал, что поэт сказал эти слова не про рынок, но ничего другого ему, загнанному рынком на рынок и взглянувшему на мир с другой стороны прилавка, уже не приходило в голову. Жизнь воткнула Витька в рынок, словно гвоздь в булку - безоговорочно и неотвратимо, и он это чувствовал, как чувствовал и то, что никогда ему не быть изюмом в этой булке.

Оглядевшись на рынке, Витек увидел себе подобных гвоздей видимо-невидимо. Но колея жизни безразлична к тем, кто по ней едет. Витьку оставалось только радоваться из этой колеи, что не только он, а  вся страна превратилась в рынок, который заполнил  жизненное пространство, вычеркнув из реальности и заводы, и магазины, и жизненные планы, и чувства.

Не дозревший до просто Петровича, но состарившийся для просто Витька, Виктор Петрович, привычным уже взглядом окинул свой товаришко, заведомо обреченный на равнодушные взгляды его бывших собратьев-покупателей и с нетерпеливым любопытством огляделся вокруг. Это был взгляд фотографа в ожидании кадра рождения новой жизни или пробуждения вулкана, это был взгляд рыболова на первую утреннюю поклевку, это был взгляд гурмана, запустившего глаза в кулинарную книгу 1913 года – все было в этом взгляде человека, тайно предвкушающего какие-то запретные удовольствия от чтения книги жизни, буковками в которой были участники рыночной толкотни. Все эти продавцы-покупатели для Виктора Петровича из отдельных буковок и запятых складывались в слова, фразы, сюжеты и готовые истории, каких ему не приходилось читать в бумажно-реальных книгах.

Когда-то заурядный студент заурядного института с низким вступительным баллом, а потом заурядный инженер заурядного конструкторского бюро, Виктор Петрович никогда не имел повода подозревать такого живого интереса к окружающим людям,  который неожиданным зубом мудрости проклюнулся у него здесь, в месте, созданном не божьими хлопотами для спасения от нужды и голода тех, кто прибился сюда по колее жизни, и для наживы и ненасытности тех, кто прорыл эту колею жизни до ворот рынка.

Вот и сегодня он сидел на своем месте и впитывал ту жизнь, с ее дразнящими дорогими запахами и убаюкивающим, словно стук вагонных колес, шумом, которая потоками рыночной публики перекатывалась мимо его прилавка. Он уже два или три раза заплатил за место каким-то темным личностям квадратной наружности с сизыми подбородками, ни разу не получив квитанции, но это не убавило его интереса ко всему окружающему. Созерцание жизни спасало его от невыносимой унылости пребывания за этим прилавком.

Иногда в шуршащем потоке курток, шуб, пуховиков вдруг мелькало прекрасное лицо, на котором глаза его буквально отдыхали, невинно любуясь природным совершенством. В таких случаях Виктор окончательно забывал про свою  цель посещения этой обители людских надежд на выживание или наживу и полностью уходил в созерцание жизни.

Оглядевшись вокруг, бывший Витек увидел картину, которая тут же привлекла его внимание. Участниками ее были двое. Один из них – невысокий мужчина лет сорока приятно-культурной, неброской наружности и одежды. Возле него сидел пес. Это был не просто пес в нашем русском понимании этого вислоухого образа, а настоящий, угольно-черный, блестящий английский дог, эдакая потомственная собака Баскервилей. Она сидела, высоко задрав широкую угловатую морду, равнодушно глядя сквозь копошащихся вокруг людей. Передние лапы дога были широко расставлены, и размер этих лап вызывал невольное уважение, которое еще более усиливалось при виде содержимого полураскрытой пасти. Нетрудно было заметить, что могучая грудь пса давно привыкла к тяжести медалей. Горделивый, но не высокомерный вид пса и опустошенность во взгляде хозяина вызывали сомнение в том, кто же кого пришел продавать.

Пес будто чувствовал, что его ожидает впереди, но он был псом благородных манер, воспитанных не на одном поколении благородной крови. Он привык верить и подчиняться своему хозяину. Ему сказали – рынок, и привели на рынок. Теперь он сидел и ждал своей участи. «Эх ты, интеллигенция, даже собаку прокормить не можешь. Как ты сам-то жить дальше думаешь?» - огорченно думал Виктор Петрович про хозяина пса. Себя Виктор никогда не причислял к этому социальному слою ввиду явного несоответствия на чашах весов его умственного труда и физических усилий по поддержанию на плаву жизни своего семейного ковчега.

Глядя на пса, Витек чувствовал, что тот уже одинок в этом многолюдии, и остро вспомнил чувство одиночества при своем первом посещении рынка в новом качестве продавца. В тот раз ему стало не по себе, когда он понял, что его никто не замечает среди людских зарослей. Какое-то время он пытался хоть с кем-то встретиться взглядами, заглянуть в глаза себе подобным. Только ничего из этого не получилось. Глаза покупателей скользили мимо: по прилавкам, от товара к товару, от тряпки к тряпке, от рук к рукам. Однако это открытие недолго терзало душу Витька, поскольку человек вообще и Витек в частности всегда выгодно отличались от многих других представителей природного мира способностью приспособиться. Поэтому вскоре он почувствовал, что душа его принюхалась к атмосфере рынка и потянулась к восприятию новых ощущений.

Встряхнувшись от своих свежих воспоминаний, Виктор Петрович тут же пожалел об их несвоевременности, потому что, взглянув снова туда, где, без слов понимая друг друга, стояли хозяин и пес, он увидел, что участь пса была решена. Он не увидел морду пса, потому что перед бывшими друзьями стояли двое и о чем-то говорили с хозяином, который суетливо пересчитывал деньги. Что-то сказав напоследок этим двоим, он неловко сунул деньги в куртку и не оглядываясь пошел прочь, мимо торчавшего из-за прилавка Виктора. Но тот не смотрел на него, не сводя глаз с собаки. Пес сидел и провожал спину хозяина немигающим взглядом.

Витек стоял и завидовал. Ему было нестерпимо жаль пса, но его гордая осанка вызывала невольное уважение и зависть от осознания того факта, что такого гордого вида никогда не будет ни у Витька, ни у шефа его конструкторского бюро.

Пес встал и, подчиняясь командам поводка в руках новых хозяев, все так же не глядя ни на кого вокруг, пошел туда, куда его вели.

Виктор Петрович с грустью подумал, что вот еще одна рыночная история закончилась на его глазах, став трагедией для двух ее героев, как вдруг услышал какой-то шум с той стороны, куда ушел бывший хозяин пса. Виктор вскарабкался на свой прилавок, чтобы разглядеть источник этого подозрительного шума. Он увидел, как здоровенный детина из тех, которые собирали плату за место под рыночным солнцем, ухватил бывшего хозяина собаки за расстегнутую куртку. Окружающим эта сцена ровно ничего не говорила, и они аккуратно обходили это место, стараясь не помешать двум друзьям. Однако одному из друзей было явно не до дружбы. Он усиленно и напрасно вырывался из рук своего неожиданного приятеля, который вдруг ловко дотянулся до денег, торчавших из внутреннего кармана куртки, и они утонули в его многогранном кулаке.

Бывший хозяин собаки и денег пытался дотянуться до этого кулака, но все его движения напоминали возню муравья в медвежьей лапе. Обычно при виде таких сцен голова у Виктора Петровича становилась невесомо легкой, а ноги и руки – чугунно-тяжелыми, но в этот раз никакие перемещения центра тяжести его души не успели произойти. «Грэй! Грэй!» - неожиданно громко и отчаянно крикнула жертва детины. Прошли какие-то мгновения, за которые Витек, стоя за своей торговой точкой, не успел даже шевельнуться, как боковым зрением он уловил сиганувшую мимо него через прилавок черную тень с красной полосой языка и красными прочерками глаз. Он не услышал даже дыхания этой тени. Не коснувшись Виктора, она пролетела мимо, над шарахнувшейся в визге толпой, над метнувшимися во все стороны кепками, шапками, платками, обдав Витька волной теплого воздуха и слабыми запахами чужой жизни.

Эта тень переросла в огромную собаку, которая в один прыжок оказалась за спиной детины. Встав на задние лапы, передние она опустила ему на плечи, и в следующий миг детина лежал на земле, а шея его была аккуратно закована в собачью пасть.

И вот уже бывший хозяин прячет в карман возвращенные деньги, детины простыл след, собака невозмутимо смотрит на своего хозяина.

Витек опустился на грешную землю заплеванного рынка. В это время подбежали новые владельцы собаки, и на глазах Виктора состоялась повторная продажа пса, на этот раз бесплатно.

Помятый интеллигент, сунув руку в карман с деньгами и пряча глаза, скрылся в толпе, охотно поглотившей его в свою безликую массу.

Вокруг шумел рынок, всесильный в своем медяшном звоне и бессильный в своей слепоте.