Крестьянские будни

В те нелегкие времена, батенька наш был извозчиком одного купчика: Толстого, с свиною, салистой рожей, толстыми, отекшими пальцами, с которых было не снять ворованных перстней. У наших его называли по простому: кабан. Платил он батьке грош да пуд муки в месяц. Жили мы в голоде, нас в семье трое дить было, мать да отец. Подворовывали, на том и жили. Отца я нашего уважал - за то что с мужиками не пил. Вообще не пил. Только когда наливали, без денег. Мать при враче была, да за немощными присматривала. За то денег не платили, но иной раз и на поминки звали. Я, да хлопчики - так батенька называл младших - Гришку да Митьку, ходили на хлев, рвали сорняки, украдкой вырывали и добренько, но реже - били, по рукам били, да по пяткам. Мне было десять лет, а Гришке и Митьке семь и пять. Случалось, что под коляды, давали нам узелок: обычно клали пряник да сухари. Один раз положили свистульку. Очень мне тогда понравилось это дело - свистеть. Я даже песни насвистывал. Мечта у меня была: поехать с отцом на базар и ходить, ходить, петушок на палочке лизать, яблоки печёные есть, на деревянных конях кататься, чай с самовара пить и из ружья в цель стрелять. Отец и я, только.

Грамоте обучены не были. Мать только читать умела. То-то и читала она нам страницу из книги - уж от куда она её взяла, не знаю, но думаю вырвала пока на служении была. Рассказывалось там о куполах, о стенах белых, да будто не дом то, а храм господа Бога. Будто грехи там можно все искупить. Выросту, обязательно отыщу эти купола, стены, авось и батеньку простит.

Собой я гордился. Отец меня одного с собою брал: в лес по дрова, по воду к проруби, да один раз на леща ходили, правда не клевало. У отца никогда не клюёт, потому что не дурак. Ведь все знают, что дуракам везёт, а у умного и шапка на голове не держится.

Соседи нас недолюбливали. Рассказывал мне мой друг, как его папаша нашего сапожником называл, да квашнёй. Мне не стерпеть было - в зубы дал. Уж очень я отца любил, больше чем мать. Мать тоже, но батеньку сильнее.

А однажды по весне, к нам помещик приезжал на богатой телеге - с крышей, а с ним дочка его. Искал он мужиков за грош. Долго ездил, в каждый дом стучал, а когда к нам пришли, мать бегать начала. Батенька только стоял да в землю смотрел. Девочка в телеге сидела, но украдкой в окно поглядывала. Понравилась она мне. И не заговорить ведь. Но случай помог: соседский петух к нам во двор забежал. Стал я петуха гонять, а петух меня. Гонял, пока петух меня в щёку не клюнул, я за матерью, а она тряпкой по лицу дала. Не вытерпел я и в сарай бежать, к свиньям. Стыдно было. В тот день петух стал мне врагом. А отца не взяли, да он и не просился. Мать ещё долго к окну подбегала. Я тоже в окно глядел, о девочке думал: видела она как я плакал или нет. Уж очень мне хотелось, чтобы не видела.

Гришка спал, а Митька в печь щепки пихал, пока матушка не видела. Домов в селе у нас много было. Наш дом с печкой в серёдке был. Сзади печки мать с отцом спали, а мы на печке. Любил я когда мать варила в горшке, запах по всему дому стоял. Нас на улицу гнали, чтобы не мешали, а я похожу, побегаю, да в дверь - дыхнуть, пока не стукнут. Сильно то не били. Отец лишь раз отлупил, когда соседское бельё на базаре продавали. Да думаю отец не по своей воле, а чтоб перед соседями извиниться. Вот Олежека, друга моего, все били. Уж и отец лупил, и мать и дед колотил. Били, что еду таскает, что дурак, что дурак как батенька его. Но только после того он и правда дураком стал, даже ребята с ним играть перестали. Он плакал, а его били всё, били, пока не забили. Девять дней прошли, а на сорок уже и не звали, оно и ладно, но я Олежека помню, ещё не дураком, просто битым. Он и ночью ко мне приходил во сне. Плачет, а на глазу синяк. Я матушке рассказал, а та только перекрестилась, да к окну подбежала.

Мне часто думалось: вот бы я один только родился. Всё бы тогда моим было. Все игрушки, все пряники и лепёшки, мне, одному. Думаю так, а потом будто в бок меня кто-то тыкнет, я аж вздрогну: тогда бы меня одного били, нет, хорошо, что Гришка с Митькой тоже родились. Порой когда упаду в лужу, или разобью чего, матушка говорила: "Был бы дед жив, он бы с тебя шкуру спустил, драл бы тебя как сидорову козу". Мне всё же чаще других прилетало, я ведь старшим был. Но я всё понимал. Порой задеру рубаху, наклонюсь к лавке и говорю: "Бей батенька, бей родненький"- а отец бросит палку, прижмёт меня к себе и плачет. Много тогда чего не понимал. Как их понять - взрослых?

Купчик наш - кабан, батеньку часто тряс. Иной раз как схватит ручищами за грудки и трясёт. А батенька молчит, глаз не поднимает. Видно знает, что устанет скоро купец - свиная рожа. Готовили меня к нему передать. Как только тринадцать стукнет, на услужение. А я в мужики хотел, в Сибирь. Слышал я, что там и богат, и беден, все равны. Кто больше служит, тот и главнее. А тут служи ты ему хоть всю жизнь, а всё так же холуем и будешь.

Той зимой к нам с города приехал генерал. Я как медаль увидел, сразу понял что генерал. Отца на службу забрали. Он сильно не хотел уходить, а матушка радовалась, всё бегала по соседям, хвасталась. Батюшке шинель выдали и три рубля. Деньги мать сразу забрала, отец и слова не сказал. Не такой он был человек, уважал всех. А я его. Уж как не просился я тогда, меня не взяли. Сказали мол ещё мал. Из деревни нашей забрали пять мужиков. Шестого не нашли. Провожали все. Кто узелок собрал, кто поплакать, а кто просто поглазеть. Всех посадили в телегу, отец сел посередине, чтобы теплее было. Мужики его все отпихивали, а он жался к ним. Как-никак морозы сильные стояли. Проводили. Разошлись. Теперь я в семье за главного был. Был вместо отца.

Мать всё ходила по соседям, рассказывала. Что батеньке и чин дали, что комната у него своя и будто на "вы" к нему все обращаются. А через пять дней отца обратно привезли. Сказали, что такие в армии не нужны. Батенька радовался и мы с ребятами радовались. Мама плакала. Долго она потом ни с кем не разговаривала и из дома не выходила. Деньги с шинелью забрали.

Был у нас пес: лохматый такой, небольшой. Звали мы его Денёк. Старый он уже был, но хвостом вилял резво. Мы с дворовыми мальчишками любили с ним играть. Привязывали кусочек сала к верёвке и кидали ему. Он так жадно накинется, проглотит и не заметит. А мы потом за нитку тянем, вытаскиваем. Весело было. Он давится, а потом снова на сало набрасывается, будто не он только что давился.

Глупый был пёс. Мне его иногда даже жалко было. Бывает лежу ночью, не сплю и думаю: "Почему он снова сало ест. Видит же нитку. Точно глупый".