Один день из детства.
Вид:
Один день из детства...
Рассказ.
Лето! У меня каникулы и, вместе с отцом и братом Серёгой, мы, как сейчас говорят, балдеем в «родовом гнезде» отца: в маленькой украинской деревушке, просто утопающей в садах и неповторимых, не знакомых, но приятных, запахах, запахах чего-то очень близкого, родного. Эти запахи, в моей памяти, сохранились на всю жизнь. С годами я понял — это запах детства. Это запах того, чего вернуть уже нельзя, а как хочется!..
В окошко тихо задувает легкий, утренний ветерок, ласково теребя мой короткий чубчик и легонько колышет занавеску. Утро! Чудное утро беззаботного моего детства: как мне было тогда хорошо, как нам было тогда хорошо всем, как оказывается...
Сквозь веки в мои глаза все настырнее пробивается солнечный свет. Сначала, тихо — тихо, но потом все громче и настойчивее, шепча мне в, свободное от подушки, ухо: просыпайся, «прокидайся», пора, вставай... Но я просыпаться не хочу и, как могу, растягиваю это удовольствие подольше....
У печи «порается» (стряпает) тетя Доня — сестра отца, которая хоть и старается не шуметь, но, все-таки, нет, нет, да «грюкнет» «рогачём», «макитрой» или «коцюбой». Бабушки Ганны недавно не стало и мы с отцом, когда приехали, ходили к ней на «цвынтарь» (кладбище), а дед Мыкола погиб еще в войну. Мой отец тоже воевал, но, слава Богу!, остался жив, потому и появился я и еще двое моих братьев. Теперь Донька жила одна. На самом деле тетю Доню зовут Евдокия, но все, почему-то зовут её Доня, Донька (доченька). Она очень добрая, даже слишком, и мы с братом этим бессовестно пользуемся: «вередуем» (капризничаем) по мелочам, шкодничаем и требуем, именно требуем, чего-нибудь того, что просто не возможно. Например, свиной домашней колбасы со шкварками, которая возможна лишь тогда, когда в деревне кто-нибудь режет кабана, но летом, когда жарко, никто этого не делает, холодильники тогда только - только начали появляться, да и то, лишь в городе.
Первым встает отец. Он, сначала о чем-то пошептался с теткой, странные эти взрослые: они думают, что если говорить шепотом, то — это не слышно. Слышно! Непонятно, но слышно! Потом, он вышел в «комору» (сени) и чем-то там недолго тарахтел, то ли что-то переставляя, то ли передвигая (специально, что ли?). Я догадался: наверное, ворошил вчера собранные нами грибы, которые были вчера же нарезаны и разложены на все, что ровное и плоское, для сушки. От них в коморе стоял устойчивый теперь, ставший мне знакомым и приятным, запах грибов.
Здесь был лес. Правда, лес был очень далеко, к нему надо было долго идти по хорошо утоптанной тропинке среди лугов и колхозных полей, но это был настоящий густой, темный лес, с живыми соснами, елками и березами, которые до этого я видел только в виде дров. Что такое, по настоящему, густой и темный лес - я узнал потом, когда мне пришлось, два сезона, работать в тайге, а сейчас и этот лес для меня был густым и темным. У нас, в Донбассе, где я жил, были только поля, да терриконы, хоть и, местами, поросшие низким кустарником, но — это не лес. Вдоль дорог и вкруг полей, встречались лесополосы, «посадки», но - это тоже не лес.
Выйдя во двор, отец остановился и стал с кем-то тихонько разговаривать. Интересно, с кем? А!, - это, наверное, с Хворым!, - догадался я. С приблудившимся, два дня назад, к нашему двору, щенком. Он был еще молодой и совсем не умел «гавкать», но шустрый и очень смешной. У него не было одного глаза, то есть он был, но белый — бельмо и поэтому тетка его называла «хворый» (больной), Вот и мы с братом стали его называть Хворый! А, что?, по моему, не плохо звучит — Хворый! А?. К его белому глазу мы быстро привыкли: у нас в классе был мальчик без руки, не всей руки, а только без ладони, кисти (мы — послевоенные пацаны любили баловаться с эхом, этой самой, войны) и ничего, все к этому привыкли и так же с ним общались и озорничали, как и с другими.
Отец еще немного постоял и громко чихнул, - наверное посмотрел на солнце, догадался я, так всегда у меня бывает, если проснувшись утром посмотреть на солнце. Он еще что-то сказал и пошел за угол хаты, туда где стоял соломенный туалет. Туалет действительно был весь из соломы: и стены, и крыша были из соломы. Он был без дверей и поэтому стоял к саду передом, а ко двору — задом. Но, это что? Это, еще не все: крыша сарая, хлева и, даже, «стриха» (крыша) хаты были тоже из соломы. Но и это, еще не все. Пола в хате тоже не было, то есть он был, но земляной, а точнее — глиняный. Каждую субботу, Донька жидко размешивала в тазу светло—желтую глину и равномерно размазывала ее по всему полу, будто его мыла, выравнивая мелкие неровности и трещины, обновляя его до следующей субботы. Ну, правда, не мыть же его водой или красить краской, он же глиняный. Смешно...
Наконец я решаюсь: быстро сбрасываю с себя легкое покрывало и просто выпрыгиваю через окно во двор. Смотрю на солнце и... Красота! Сбегав за угол хаты и умывшись прямо из деревянной кадушки, стоявшей под стрихой, где больше всего стекало воды во время дождя, я сорвал в саду спелое яблоко и штук пять вишен, уж больно они мне показались аппетитными, а заодно и зубы не надо чистить; очень хотелось грушу, но они были еще зеленые. Вот у меня отец, никогда не чистит зубы, а они у него все здоровые, ровные и красивые, а мама чистит их чуть ли не три раза в день, а зубы у неё плохие: часто «болят» или «ноют». Сейчас наша мама осталась дома с маленьким братом, который родился всего три месяца назад и мы с Серегой по ней иногда скучаем, когда вспомним. ...А для себя я точно решил, что тоже, когда стану взрослым, не буду чистить зубы, зачем попусту время тратить. А еще, я не буду бриться и стричься и буду как Лев Толстой или Карл Маркс. Правда, здорово?
Проходя мимо морковной грядки, я выдернул одну, помыл ее в кадке и стал аппетитно ею хрустеть, за одно продолжая чистить зубы. И тут я вспомнил!, что вчера, тайком от отца, я сделал себе, из березовой ветки, отличный лук и пять стрел, одну с железным наконечником из консервной банки. Распугав кур, я быстро подбежал к сараю и заглянул за дверь: лук и стрелы были на месте. Ура! Сегодня, когда отец, очередной раз пойдет в гости, мы с братом пойдем стрелять ворон, которые целой стаей всегда летали в конце нашего огорода, но иногда залетали к нам, во двор, и воровали цыплят. Отец каждый день ходил в гости. Оказывается, у него здесь много не только разных «родычей», но и друзей детства, и одноклассников, и просто знакомых земляков-односельчан. Отец говорил, что у них всех, всех необходимо побывать, иначе другие обидятся: у него был, а у меня нет. Вот и ладушки!
- «Хлопчики, ходимо снидать» (мальчики, пошли завтракать!)! Надо же, на самом интересном месте! Только, что я решил сделать для стрел удобный колчан и — на тебе! Придется повременить. Положив, на прежнее место, свой лук и стрелы, я опять помыл в кадке свои руки и вытер «рушником», который висел тут же — под «стрихой». Особого желания есть у меня не было, но: - Надо, так надо!, как говорил отец.
Завтрак всегда был один и тот же — варенная молодая картошка в сливочном масле, варенные яйца и, по желанию, сметана, творог, «кисляк» (простокваша) или свежее молоко и, конечно, всякие овощи и зелень. Но главное - круглый «самодельный», домашний ржаной хлеб, сначала натертый чесноком, а потом мягким, как масло, старым салом — так всегда любил делать отец и не только себе, но и нам с братом. Мне эта еда не очень нравилась, но когда я глядел на отца как он это все ел, мне казалось, что для него, лучшей еды, чем эта, на свете не было. Сейчас я, когда появляется первая молодая картошка, делаю себе тоже и так же, как он, жмурюсь от удовольствия. Видимо — гены...
Проходя мимо грядки, где росли кабачки и тыквы, я не удержался и выстрелил из лука в одну небольшую тыкву. Стрела смачно вонзилась в нее и осталась в ней торчать. Эврика! Зачем мне делать колчан — вот он. Пусть его не так удобно носить с собой, а носить и не надо, я ведь все-равно буду сидеть в засаде, а главное, как много можно в нем хранить стрел! И я принялся за дело: надо было выдолбить дырку в тыкве и наделать много стрел. Ворон было много и стрел надо много...
У нас с братом была одна очень неприятная, можно сказать трудовая повинность: отец обязал нас каждый день нарывать ведро вишен. Все равно когда, но чтоб к вечеру - было исполнено. И хотя вишен было, как сейчас говорят, «немеряно», они росли везде, где не росло, что-либо другое, даже, вместо забора был ряд из больших вишневых деревьев, окружающий со всех четырех сторон громадное по тем и нынешним временам, «ранчо», сильно разросшихся, стоящих так плотно, что за ними ничего не было видно. Тетка, выковыряв из них косточки, варила варенье, повидло и джемы или просто сушила, чтобы потом, зимой, варить компот или делать начинку к пирожкам и вареникам. Сладкие вареники с вишней — это, что-то! Главной проблемой было то, что они (вишни) очень маленькие и рвать их приходилось долго, - это вам не яблоки. Брат же в этом деле для меня помощник был плохой, он все делал раз в пять медленнее, потому, что был почти на пять лет младше меня. Чтоб это обязательство не висело над моей головой весь день, я решил его исполнить до обеда, а уж после обеда, я покажу этим воронам. А потом, вечером, отец обещал нас сводить на «ставок» (пруд) помыться, мыться в корыте нам надоело, а бани у них почему-то не было. Сказано — сделано. И, к обеду, полное, - это обязательно!, - ведро вишен стояло в коморе. Я чуть не забыл, еще тетка из вишен делала наливку - «вышнячок». Насыпала ягоды в трех-, пяти- и, даже, десяти-литровые стеклянные банки, засыпала их сверху сахаром, завязывала марлей и ставила под стол или кровать. Примерно, через неделю наливка была готова, к явному удовольствию моего отца. Этими банками было уставлено все пространство подо всеми кроватями и всеми столами. С сахаром у тетки было очень и очень хорошо: в сарае, вся стена, напротив двери, была закладенна мешками с сахаром, большей частью, уже сильно окаменевшего — это были её трудодни!, наверное, не за один десяток лет. Сам же я оценил достоинство этой наливки, когда приезжал сюда уже взрослым: пьется очень легко, но потом встать из-за стола трудно. Вспомнилось время начала «лихих девяностых», когда, даже в ресторане, сахар был такой же деликатес, как трюфеля. Помню, как я, однажды, с давним приятелем, зашел в ресторан отметить случайную нашу встречу и нам под армянский коньяк предложили соленый огурец!. Ни шоколада, ни конфет и даже кусочка сахара, у них не нашлось...
Наконец, отец, погрозив нам пальцем: - Не шалить!, ушел в гости. И я, вместе с братом и Хворым, луком и тыквой со стрелами, двинулись в конец нашего огорода, продираясь сквозь заросли проса, кукурузы, подсолнухов и конопли. Тогда конопля была только сырьем для грубой ткани и ни чем больше, поэтому росла, в деревне, практически у всех, чтобы из нее ткать «рядно» (грубая ткань) и делать половики. Кстати, мак тоже рос совершенно легально и в больших количествах. У тетки была пребольшущая грядка мака, правда он был еще зеленый и не вкусный и маковые зернышки были не черные - как положено, а белые и плотно прикреплялись ко внутренней стороне маковой коробочки и совсем не «тарахтели» как спелые коробочки, которых у нее было целый мешок, оставшийся с прошлого года. Нам с братом очень нравилось ими «тарахтеть» как маракасами, но нам нравилось и их содержимое. Мы ловко откусывали верхушку коробочки и, опрокинув, как рюмку, высыпали это самое содержимое, примерно со столовую ложку, в рот и с удовольствием долго жевали, Но это, почему-то, не понравилось нашему отцу и он, однажды, забрал от нас мешок и куда-то спрятал.
За межой нашего огорода начиналась территория местной школы. Сначала был небольшой сквер со стоявшем в центре памятником в виде обелиска, не понятно кому: деревянная табличка, на которой, видимо, и было все написано — на солнце облезла, а краску смыли дожди. За сквером, спортивная площадка, а уж потом и само одноэтажное здание школы. Лето, каникулы, везде было пусто и тихо и, что странно, нигде не было ворон. Я хорошо подготовился, принес кусок хлеба и даже горсть зерна, предназначенного курам, раскрошил хлеб и рассыпал зерно у подножья обелиска. Но их все-равно нигде не было. Странно. От нечего делать я начал «пулять» куда попало, но всегда находил все свои стрелы, при помощи брата и, конечно же, Хворого: я их заставлял следить за тем: куда полетит стрела. Однажды стрела упала в какую-то, похожую на воронку, большую яму, всю густо заросшую неизвестной мне высокой травой. Я стремительно сбежал прямо в центр воронки, взял стрелу и тут же почувствовал острую сильную боль почти во всем теле: меня как-будто обдали кипятком. Это была крапива! На мне были только тюбетейка, с кисточкой по середине, связанная мне мамой, и короткие штанишки с двумя узкими перекрещенными лямками, тоже сшитые мамой. Я, как ошпаренный, выскочил из ямы и стал внимательно себя осматривать. Что же это? Почему? До этого я никогда не имел дело с крапивой. На всем моем теле стали появляться мелкие белые крапинки, которые постепенно увеличивались, я испугался: теперь от отца сильно достанется, это не спрятать.
Со стороны дома, за межой, послышался крик: - Толю!, - Толю!, - Толю! Это кричала Донька. Когда я уходил, то её не предупредил, думал обойдется, ан нет. - Я здесь!, отозвался я и подумал: ну как же не вовремя, теперь от отца ни как не скрыть.
Когда мы все возвратились к хате, Донька окатила меня водой из кадушки и жжение, и боль, значительно поутихли. И тут я у нее спросил: - А кто похоронен под тем обелиском, что у нас в конце огорода? - А, та - то москали. - А кто такие москали? - Москали — то рузськи вийскови, що загинулы у вийну... Тогда я так до конца и не понял: почему русские военные, которые погибли в войну — это москали, мне лишь, чисто фонетически показалось это слово каким-то обидным, ехидным и неправильным. Но истинный смысл этого слова, ко мне пришел совсем недавно, когда с того времени прошло так много лет, когда все так изменилось и слово «москали» - это, для меня уже не просто фонетический казус, неправильное, обидное слово, а как слово обозначающее безвозвратную потерю, как чью-то смерть...
Вернулся из гостей отец и сразу же велел нам собираться идти на ставок мыться. Вот и хорошо, Донька не успеет рассказать отцу о моей отлучке, без разрешения, и крапивном горе, тем более, что белые точки на моем теле уже давно исчезли и вообще все так, как-будто ничего и не было, а там, может и забудется.
Дорогу на ставок я знал. Надо было идти по нашей улице все время вниз и прямо, прямо - «навстревбки», как говорила тетка, нигде не поворачивая и лишь в самом конце, где улица кончается, надо было чуть-чуть повернуть на небольшой деревянный мостик, через первый более крупный рукав совсем небольшой речушки, а потом, перебежать по широкой скользкой доске, через второй — малый рукав. На этой доске деревенские бабы стирают белье, поэтому она гладкая и скользкая и по ней можно легко скользить стоя на ногах. Вот за ней и был собственно ставок куда и впадает эта речушка, где и будем мы мыться, и где моются многие деревенские летом. Вдали, у противоположного берега ставка, плавали утки и гуси, которые сами по себе утром собирались сюда со всей деревни и вечером, тоже, сами по себе, возвращались по своим дворам. Гусаки и селезни постоянно между собой ссорились и поэтому гусиный гогот и утиный кряк, всё время висел в воздухе и не переставал, ни на минуту. За ставком начиналось болото, в котором специальными «ножами» деревенские мужики резали и, потом, сушили, торф. Угля, как у нас в Донбассе, у них почему-то не было. Отец нам строго-на-строго запретил туда ходить, потому, что там было много глубоких ям, почти полностью заполненных темной болотной водой, а далее начиналось настоящее топкое болото, с настоящими трясинами.
Мы с братом и Хворым побежали вперед отца, размахивая рушниками, которые нам на шею повесила Донька и трижды перекрестила. Она истинно верила в Бога и когда я ей как-то сказал, что бога нет! И никогда не было! Она мне ответила: Правда, нет? - Нет! - Хорошо — нет, но можно я буду верить?..
Перебежав мостик, я тут же, с разбегу, прокатился по скользкой от мыла доске, почти до самого ее конца и тут же сделал то же в обратную сторону. Катиться по мокрой доске было точно так же легко, как по ледяной дорожке зимой, в кирзовых сапогах, только мама все время заставляла меня одевать валенки. Серёга и Хворый стояли на берегу и следили за мной. Серёга с восхищением, но молча, Хворый, то же с восхищением, но повизгивая и подпрыгивая на всех четырех лапах. Я еще сделал два тура туда и обратно и хотел сделать еще, но подскользнулся, взмахнул руками и выронил свой рушник в воду. Вода была рядом, широкая доска почти лежала на ней, но течением мой рушник затянуло под неё и он там за что-то зацепился, я дергал, но ничего не получалось. И в это время Серёга решил прокатиться так же, как я. Он тоже разбежался, но тут же потерял равновесие и не доезжая до меня плюхнулся в воду, почему-то к верху ногами, Это, можно сказать, решило все — я успел ухватить его за щиколотку и удерживать так некоторое время. Вытянуть его из воды полностью, с головой, у меня не хватало сил, а вытащить его просто на доску, не хватало ума и я только на время приподнимал его над водой, он хватал ртом глоток воздуха и так снова, и снова. Ни я, ни, тем более, он плавать не умели и без чьей-либо помощи, нам выкарабкаться было бы просто невозможно. Отец, не сразу, но все же заметил нас и бежал к нам со всех ног, крича: - Держи!.. Купание для нас закончилось не начинаясь, хотя для Серёги, все же — отчасти.
За ужином тетя Доня все причитала: - Ой, людоньки!, - Да, як же так?, - Борони вас боже!, - Якый жах!, ну и так далее. Отец молчал, но в его молчании было что-то напряженное и тревожное. Мы, тоже молчали и виновато сопели, опустив глаза в свои тарелки. ...День шел к концу.
Смеркалось..., и меня с братом раньше времени отправили спать. Жаль, что не дали поиграть в сумеречном саду в разбойники или прятки. Мы всегда вечером это делали с Серёгой. Очень удобно было маскироваться и прятаться среди зарослей ягодных кустов, различных плодовых деревьев и двух большущих, как терриконы, кучей дров и хвороста, которые отец, за все это время, нарубил из сухостоя и прочих старых или не нужных деревьев, в основном вишен. Кроме того в саду стоял небольшой стог соломы, в котором мы с Серёгой наделали множество нор и ходов, и, как мыши, в них прятались. Как правило, прятался я, а Серега меня искал, но, в последнее время, к нам присоединялся и Хворый, который мне только мешал: куда бы я не спрятался он меня все-равно находил и радостно повизгивая, быстро, быстро вилял хвостом, выдавая меня с головой.
Донька занималась тестом, замешивая его в большой кадке: завтра будут печь хлеб. Отец носил и складывал у «грубы» (печи) охапки дров, хвороста и брикеты торфа, похожего на большие пригорелые буханки хлеба. Это можно было бы сделать и завтра, но, а вдруг ночью будет дождь? Когда нужно было что-нибудь сварить, например яйца, картошку или вскипятить молоко, тетка топила печь исключительно соломой. Приносила охапку или целый сноп соломы, брала пук, сильно сильно его скручивала, ловко зажав один конец у себя под мышкой, а второй крутя свободными двумя руками и получался плотный жгут, как скрученный канат или веревка. После этого солома горела долго и давала больше тепла. Но, чтобы испечь хлеб, соломы было мало, надо были дрова и торф, которыми топили печь часа два - три, чтобы хорошо разогреть.
Из тихого разговора отца и тетки, я понял, что завтра, вечером, у нас будут гости. Придет, «с ответным визитом», лучший друг детства — дядя Стах, вместе с семьёй, а значит будут резать «курей» и уток, а может даже, целого гуся, а так же варить, жарить и парить весь день. Интересно, будет ли Тая, - его дочь. Тася, - надо же, какое не обычное имя — Таисия! Раньше я такого имени не встречал. У нее очень красивые синие, синие глаза как море и просто невероятно красивые руки. Сейчас про руки все забыли, говорят и смотрят только на ноги. Причем, не на саму их красоту, а только лишь на их длину. А зря, красивые руки — это такая же редкость и мужская радость, как и красивая шея, высокая грудь, а так же, - скажем так, - хорошо заметная талия. А еще Тая очень хорошо пела. У неё был чудный, редкий по тембру, громкий, по настоящему, украинский голос. Прошлый раз, когда взрослые уже порядком подразогрелись, её позвали в хату, поставили в «Красный угол» и попросили что-нибудь спеть. И она запела: «Нэсэ Галя воду».., «Цвитэ тэрэн».., «Чом ты не прийшов...»... Потом, когда я стал немного разбираться в музыке и нотах, я понял, что этот неповторимый, выдыхаемый. с горловым резонансом звук — строго индивидуален и не повторим, как запах каждого человека, его жилища, его волос и, даже. подушки...
Уже почти засыпая, я опять почему-то вспомнил брата, наше сегодняшнее приключение. И пусть нам за это, потом, прилично досталось, от отца, все же, главное, - то, что всё так хорошо закончилось — все живы...
А еще, я успел подумать о том, что завтра не плохо бы нарвать полевых цветов, чтобы вечером подарить Тае..., но тут мысли мои заплутали и оборвались... Видимо, я просто уснул...
PS: Серёга погиб позже, когда ему уже было двадцать пять. «Было уже...» и «было ещё...» — и то, и другое — верно, но - и то, и другое — глупо, не справедливо и не естественно. Любая смерть — глупа и несправедлива: в пять, в двадцать пять или в семьдесят пять, - это все равно. Вот если бы была такая дверь, как дверь вагона поезда, увозящего близкого тебе человека, куда-то далеко, далеко, в неизвестность, - хорошо бы назад, в детство, - через которую можно было бы всем, у кого такая судьба или пришло время, просто уйти, не умереть, а просто уйти. Возле которой, прощаясь с тобой не плачут и говорят: - Прощай навсегда!, а, улыбаясь, говорят: - До свиданья!..
До встречи!.. Пока...