Литература просит милостыню.
Вид:
Пытаясь выжать из современной литературы немного толка, я как будто пинаю нищего.
Я поняла, что драмы не живут долго, заболев чахоткою быта, когда родители стали засыпать по разным койкам, а отец предпочел телевизор матери. Мне так хочется увидеть их переплетенных и молодых на одной кровати.
Милые нимфы носят блестящие шарфы, прикрывая перерезанное горло.
Я себя на этой выставке уродов чувствую главным экспонатом, хоть попала сюда экспромтом, на попутке рук акушерки из ближайшего замызганного роддома.
Мне так жаль, что в современном человеке только на плечах полицейского орудуют звезды.
В веке, где ширина бедер важнее, чем ширина кругозора — шире шаг держать трудно. Я стараюсь казаться сильной, но каждую ночь прислушиваюсь, дышит ли мать, укрыта ли одеялом. Оставаться в стороне трудно, когда в глазах бабки, торгующей полевыми цветами, видишь взгляд забитой собаки.
Наша любовь просит милостыню на Арбате, старый скрипач в переходе давится скрипкой. Девочки тянут в зубах ириски, заливая глаза вином из пластиковых бутылок. Мы вернулись в те времена, когда лошадей по зубам выбирали, но теперь пытаемся вскинуть седло на человеческую спину. Все подкованы, все улыбки подшиты, никому не мешает корона из Бургер Кинга.
Книжка в руках человека — всего лишь давалка смысла. Увидел и взял, холодно и безрассудно, и раздел, как женщину, до последней корки и смысла.
Я стараюсь холодной быть, но глажу сестре рубашки. Я чувствую, как что-то теряю, когда на ней все короче становится юбка и все ярче помада.
Я чувствую, как что-то теряю, когда между любовью и сигаретой выбираю последнее, запивая горячим кофе. Я чувствую, как что-то теряю, когда в сорокалетнем мужчине вижу больше толка, чем в двадцатилетней рекламе с брендированной упаковки. Я скучаю по парню, но забываю пожелать ему звездной ночи. Я пытаюсь из этого черничного неба выжить немного сока. Бомжи на улице дрожат не от холода, а от тремора, запивая страдания водкой. Все свой выбор уже сделали, по коробкам попрятав вокзалы.
А мне кажется, золотое стекло солнца все сильнее впивается в пальцы. Я боюсь, что через несколько лет радугу мы увидим лишь в бензиновой луже.
А мне кажется, небесные блики задохнулись от городского смога. Нам некому больше читать молитвы. Я заметила, что все чаще, как междометие, вспоминаю Бога. Я в глазах друга вижу меньше искренности, чем в глазах врага. Я в глазах добряка вижу меньше тепла, чем в глазах избитого бедняка. И мне страшно, поверь, мне страшно, врываться посреди ночи в мамину комнату, чтобы прикрыть форточку и помешать дождю заливать слезами о чистом небе белоснежные подоконники.
Я пью холодный кофе и проверяю, уснул ли парень, волнуясь за его разбитую бытом голову. Наше будущее прикормлено нежностью, но ластиться к рукам боится. Закрываю глаза и прислушиваюсь к вздохам родителей. Мама жалуется, что болят ноги. Отец жалуется, что болит сердце. У меня болит за них всех вместе взятых.
Я хочу, чтобы все это разом кончилось, но боюсь, что когда-нибудь кончится.
Я поняла, что драмы не живут долго, заболев чахоткою быта, когда родители стали засыпать по разным койкам, а отец предпочел телевизор матери. Мне так хочется увидеть их переплетенных и молодых на одной кровати.
Милые нимфы носят блестящие шарфы, прикрывая перерезанное горло.
Я себя на этой выставке уродов чувствую главным экспонатом, хоть попала сюда экспромтом, на попутке рук акушерки из ближайшего замызганного роддома.
Мне так жаль, что в современном человеке только на плечах полицейского орудуют звезды.
В веке, где ширина бедер важнее, чем ширина кругозора — шире шаг держать трудно. Я стараюсь казаться сильной, но каждую ночь прислушиваюсь, дышит ли мать, укрыта ли одеялом. Оставаться в стороне трудно, когда в глазах бабки, торгующей полевыми цветами, видишь взгляд забитой собаки.
Наша любовь просит милостыню на Арбате, старый скрипач в переходе давится скрипкой. Девочки тянут в зубах ириски, заливая глаза вином из пластиковых бутылок. Мы вернулись в те времена, когда лошадей по зубам выбирали, но теперь пытаемся вскинуть седло на человеческую спину. Все подкованы, все улыбки подшиты, никому не мешает корона из Бургер Кинга.
Книжка в руках человека — всего лишь давалка смысла. Увидел и взял, холодно и безрассудно, и раздел, как женщину, до последней корки и смысла.
Я стараюсь холодной быть, но глажу сестре рубашки. Я чувствую, как что-то теряю, когда на ней все короче становится юбка и все ярче помада.
Я чувствую, как что-то теряю, когда между любовью и сигаретой выбираю последнее, запивая горячим кофе. Я чувствую, как что-то теряю, когда в сорокалетнем мужчине вижу больше толка, чем в двадцатилетней рекламе с брендированной упаковки. Я скучаю по парню, но забываю пожелать ему звездной ночи. Я пытаюсь из этого черничного неба выжить немного сока. Бомжи на улице дрожат не от холода, а от тремора, запивая страдания водкой. Все свой выбор уже сделали, по коробкам попрятав вокзалы.
А мне кажется, золотое стекло солнца все сильнее впивается в пальцы. Я боюсь, что через несколько лет радугу мы увидим лишь в бензиновой луже.
А мне кажется, небесные блики задохнулись от городского смога. Нам некому больше читать молитвы. Я заметила, что все чаще, как междометие, вспоминаю Бога. Я в глазах друга вижу меньше искренности, чем в глазах врага. Я в глазах добряка вижу меньше тепла, чем в глазах избитого бедняка. И мне страшно, поверь, мне страшно, врываться посреди ночи в мамину комнату, чтобы прикрыть форточку и помешать дождю заливать слезами о чистом небе белоснежные подоконники.
Я пью холодный кофе и проверяю, уснул ли парень, волнуясь за его разбитую бытом голову. Наше будущее прикормлено нежностью, но ластиться к рукам боится. Закрываю глаза и прислушиваюсь к вздохам родителей. Мама жалуется, что болят ноги. Отец жалуется, что болит сердце. У меня болит за них всех вместе взятых.
Я хочу, чтобы все это разом кончилось, но боюсь, что когда-нибудь кончится.