литературоведение Людмила Кирсанова "В плену времени"

Людмила Кирсанова предисловие "В плену времени" к "Избранному" 2010 года поэта Вячеслава Левыкина,
издано Крым, Симферополь, 450 страниц на русском языке.

Жизнь прошла, мы в ней уже чужие.
И она чужая нам теперь.
В. Левыкин

Настоящие стихи пишутся для чтения глазами, будь то традиционная книга или экран домашнего компьютера. Книга, конечно, лучше. В осеннюю дождливую погоду или вьюжным зимним вечером с нею можно удобно устроиться на диване и перечитывать полюбившиеся тебе стихи. Потом наступает дремота, и в полусне всплывают образы, то библейской Магдалины из одноименной поэмы, то фрагменты жизни Ивана Бунина во французском горном городке Грасс из цикла стихов о нём или что-нибудь другое. Повторяю, книга, конечно же лучше, чем светящийся экран. Он настраивает всё-таки на рабочее состояние, да и глаза быстро устают. Поэзия требует созерцательности. По пушкинскому определению, в теле, а может быть даже и в душе, должна поселиться «золотая лень». Книга – это, всё-таки, какое-то домашнее существо, её преимущество бесспорно. Сердце обливается приятной теплотой, когда в каком-нибудь доме видишь книжные полки и уже потускневшие от времени и зачитанности корешки книг. И не обязательно это должна быть поэзия или проза, пусть будет краеведческая или историческая литература. Хозяин этих книг всегда кажется добрее, чем другие люди. Недаром Библия переводится очень просто – книга. Погасший или светящийся экран компьютера подобного ощущения не дает. Но с его экрана можно читать стихи. Утомительно, но можно. В один диск войдет объёмистая электронная книга, а во флешку - целая небольшая библиотека. Экономно и практично. За компьютерами, к сожалению, будущее. «Слова-то те, а музыка не та» - как говорил Марк Твен. В компьютерном тексте нет, допустим, как в книге, запаха типографского клея или самих строк. Я не оговорилась. Они могут пахнуть и жасмином, и сиренью, и февральской жимолостью, из которой французы уже давно изготавливают самую лучшую парфюмерию, особенно этим славится опять-таки упомянутый городок Грасс из Прованса. За его продукцией гоняются сами французы. Если стихи талантливы, то их строки и пахнут и создают зрительную картину пейзажа, ада или рая, вспомним Данте, или библейских веков и невидимую в обычном состоянии планетарность неизвестных миров. Вспомним лермонтовское: «И звезда с звездою говорит». Все вокруг живое. Одно умирает, другое нарождается.
Первые стихи московского поэта Вячеслава Левыкина появились в печати более сорока лет назад. Такой срок давности – уже целая эпоха. После их публикации в журнале «Знамя» в 1968 году он поступил в Литературный институт имени А. М. Горького при Союзе писателей СССР. До смерти пролетарского писателя институт назывался иначе.
В начале двадцатых годов прошлого столетия организован был вождём московского символизма Валерием Брюсовым. Его московскую группу прозаиков и поэтов и аналогично петербургских символистов почему-то принято называть декадентами.Помните его знаменитое и каверзное «О, закрой свои бледные ноги…» Одна строка – одно стихотворение. Много шума эта строчка наделала. А теперь можете себе представить, как постаревший символист, чтобы не умереть с голоду и не пропасть в мясорубке гражданской войны, вступает в партию большевиков? Я лично не могу. Но так оно тогда и было. Лишь бы не трогали ни поэта, ни его библиотеку (а она была огромна), ни его академического творчества. А созданные им высшие «Брюсовские курсы» переросли потом в Литературный институт. Это ли не загадка для истории отечественной литературы. Организатором В. Брюсов был отменным. Вспомните, как он обхаживал Ивана Бунина, чтобы опубликовать его стихи. Кстати, очень поучительно для современных редакторов. У нас они теперь такие беспардонные, что диву даёшься.
После первой публикации прошло более десяти лет, когда появилась в печати первая книга стихов Вячеслава Левыкина. Правда, отдельные стихи и даже целые подборки мелькали в центральной периодике – журналах и газетах, но это было эпизодично, и естественно, автора не удовлетворяло. Редакторы издательств в середине семидесятых годов прошлого века старались отобрать у «молодых авторов» для издания первых книг самое худшее, это с точки зрения самих авторов, но не читателей, которые не знали, что осталось в «портфеле» писателя или поэта.Упаси бог, чтобы «молодое дарование» возомнило себя настоящим талантом или даже гением! Такова была издательская установка под незримым оком советской цензуры. В те времена цензура была не такой умной и дальновидной, за которую ратовал Тютчев, будучи на старости лет цензором. И даже не такой, с которой, буквально с глазу на глаз, торговался Лермонтов по поводу издания и названия своего романа «Герой нашего времени». Слова «нашего времени» предложил цензор, так как первоначальное лермонтовское «Герой начала века» намекало на декабристов. В советские времена цензура была другая, авторов «для беседы», - к ней не подпускали. С ней приходилось считаться. Без её визы не выходила ни одна книга, будь то хоть книга по медицине или какой-либо другой науке, не говоря уже о художественной литературе, имеющей идеологическое значение по мнению политологов.
Теперь следует пояснить, почему так поздно вышла первая книга стихов «В этом мире», изд-во «Современник», Вячеслава Левыкина. Ему было уже тридцать пять лет. Правда первая книга «Перед снегом» прекрасного поэта Арсения Тарковского, отца всемирно известного кинорежиссёра Андрея Тарковского, вышла, когда ему было уже пятьдесят пять лет. В литературных кругах поэт Тарковский был известен как переводчик древне-арабской, восточной, армянский и грузинской поэзии. «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова» - с горечью и юмором издевался он сам над собою в своём оригинальном стихотворении «Переводчик». За плечами у А.Тарковского была война,страшное ранение, он ходил с одним протезом ноги. А вот за плечами В.Левыкина – тюрьма и лагерь. За стихи в поддержку А. Солженицына и за строки другого стихотворения: «Нет у нас свободы слова…», которые ходили по рукам в «самиздате», он получил реальный срок в три года за антисоветчину. Далее я без купюр привожу автобиографическистроки из пятой книги поэта «Иудины деревья», вышедшей в 1994 году в Киеве под редакцией его однокурсника по Литинституту прозаика Якова Ло-
товского, в том же году уехавшего в США на постоянное место жительства. Вот что сказано в автобиографии: «Итак, отца
я никогда не видел, но в тридцать два года, через несколько месяцев после выхода из якутского лагеря строгого режима, куда меня упекло всесильное тогда КГБ по распространённой статье 190-прим, я отыскал свежую могилу отца. Жил он оказывается совсем рядом в Подмосковье, точнее – под Подольском. Отыскал я его и послевоенную семью, обретя
сводного брата и сестру». Это ещё не всё, через несколько страниц читаем дальше: «Однажды произошёл курьёзный случай. В журнале «Смена» № 5 за 1975 год была дана подборка моих стихов, а я уже в то время сидел осуждённым по политической статье в лагере. Отдел поэзии в журнале возглавлял поэт и переводчик Николай Котенко, за публикацию
моих стихов его уволили с работы (при Сталине тоже посадили бы! – Л.К.). Гораздо позже, когда я уже несколько месяцев был на свободе, мы с ним встретились за бутылкой вина в ЦДЛ (Центральный Дом литераторов – пояснение для молодых читателей этой книги – Л.К.) и я поинтересовался, как всё происходило. Тогда он мне беспечно ответил: «Да я просто не знал, что ты сидишь. Стихи у нас в отделе давно лежали, нужно было заткнуть какую-то дыру на странице журнала». Как всё просто! Значит и всесильное КГБ не уследило, а ведь у его руля стоял сам всевидящий Андропов, пописывающий стишки, а борьбу с инакомыслием возглавлял шеф пятого идеологического управления Ф.Д. Бобков. Так что курьёзы случались и в нашей жизни. Напечатанная подборка стихов в столичном журнале помогла в лагере, его администрация перестала меня «зажимать в тиски».
Через десяток строк читаем ниже: «В конце семьдесят третьего года из страны был выслан Александр Исаевич Солжени-
цын. Только в этом году он вернулся. А тогда молодёжь бурлила. Стукачи работали вовсю. В каждом институте были свои осведомители, как среди профессуры, так и среди студентов. Вот тогда мною и были написаны стихотворение «Нет у нас свободы слова...» и черновик поэмы «Жизнь Александра Мезенина», которые по приговору Верховного суда Якутской автономии в феврале 1975 года подлежали уничтожению, хотя я на суде, как автор, настаивал отправить их в первый рукописный отдел библиотеки имени Ленина в Москву. Присутствующие на закрытом заседании суда смотрели на меня, как на сумасшедшего». Продолжим дальше автобиографические воспоминания поэта: «Майские праздники 1974 года я с бывшей женой справлял в Дрездене, где похоронена её мать на гражданском кладбище через три года после окончания войны. Умерла от туберкулёза и, как жена офицера оккупационных войск, недалеко от госпиталя захоронена. Мы ездили на её могилу по линии Красного Креста. В десятых числах вернулись в Москву. Вдруг неожиданно для меня поступило предложение из журнала «Огонёк», чтобы я слетал в командировку от них в Якутск и привёз для публикации переводы стихов национальных поэтов. Я попался на удочку, оформил командировку и полетел. Ночью 20 мая я был арестован в
гостинице «Лена». Черновики поэмы, над которой я работал в то время, были изъяты, их моментально приобщили к делу. Началось так называемое следствие. В тюрьме, которая в Гулаге (Главное управление лагерей – Л.К.) брежневцами была переименована в следственный изолятор, меня держали, как опасную личность или, как подопытного кролика, в
одиночной камере, в бетонном карцере, напоследок отправив на месяц в психиатрическую больницу для устрашения, вкалывали там каждый день психотропные препараты и взяли насильно спинномозговую пункцию. «Партийный билет важнее клятвы Гиппократа!» - восклицал один психиатр, заведующий первым отделением для тяжелобольных. Дней через десять ко мне в изолированную палату подсадили обязательного стукача, писателя, лечащегося как бы от запоев. В лагере их называют «наседками». Он же и производил ночные допросы без свидетелей, когда мне перед сном вкалывали очередной наркотический укол, чтобы подследственный во сне бредил, отвечая на вопросы. Прямо как шпиона раскалывали! Вот так майоры КГБ становились полковниками, а те в свою очередь генералами. Круговая порука карательных органов. Через девять месяцев после ареста мне присудили «распространение заведомо ложных измышле-
ний, порочащих советский государственный и общественный строй» и дали три года строгого режима. Не преминули впи
сать в приговор поддержку идей Солженицына и Сахарова. Я всё ещё удивляюсь безграмотности наших судов, ведь идеи указанных правозащитников на дальнейшее устройство государственности в России резко полярны, я скорее поддержи-
ваю Солженицына, нежели Сахарова, который всё-таки идеальзировал нарождающуюся у нас демократию. Во время похорон Сахарова оказывается снимался документальный фильм «Диссиденты», я случайно попал в кадр крупным планом, чему был приятно удивлён, увидев себя на телеэкране. В лагере со мной сидел киевский баптист Георгий Винс, его 70-я политическая статья была страшнее моей, соответственно и срок выше. Каждый вечер ему приходилось ходить на вахту на отметку, дескать, вот он я, не убежал на свободу.Попробуй, пойди в побег, пристрелят сразу. После подписания Хельсинского соглашения заключенных по статье 190-прим потихоньку стали выпускать. Подошла и моя очередь. Через шмон, обыск на вахте, я протащил лагерные фотографии Винса и в Москве передал одну из них знакомому, который отъезжал по еврейской линии. Фотография Винса и адрес лагеря, где он содержался, возымели интерес в западных правозащитных организациях.
Вот что пишет по этому поводу Людмила Алексеева в книге «История инакомыслия в СССР» (изд-во «Весть», Вильнюс-Москва, 1992 г., стр.149), читаем: «Десятки тысяч подписей баптистов США с требованием освободить Георгия Винса – секретаря СЦ ЕХБ, вновь арестованного в 1974 г., несомненно, способствовали тому, что Винс оказался среди советских политзаключённых, которые были освобождены в обмен на советских шпионов весной 1979 г. Президент Картер (баптист по вероисповеданию) встретился с Георгием Винсом».
К воспоминаниям пятнадцатилетней давности поэта, напоминаю – написано в 1994 г.,мне хочется добавить, что постаревшая за это время Л. Алексеева жива, мы иногда её видим в некоторых передачах телевидения, и возглавляет хельсинскую группу по правам человека в России. Более пяти лет подряд Вячеслав Левыкин вёл литературное объедине-
ние в Московском авиационном институте и, совмещая, три года литературные абонементные вечера в новом по тем временам и большом по вместимости зале Дворца культуры. В Москве их прозвали «элитными вечерами». Не чуралось и не гнушалось ими, записывая в эфир некоторые программы, избалованное в то время центральное телевидение.
Например, авторский вечер поэзии Д.Самойлова и О.Чухонцева был записан полностью, как и вечер «Новые имена в поэзии», в котором, как автор, выступал и Вячеслав Левыкин. Без телевидения, но с конной милицией у входа на улице, проходил нашумевший по всей Москве авторский вечер Арсения Тарковского. Всем билетов не хватало, так что некото-
рые сидели даже на ступеньках между рядами или все два часа стояли в проходах. После фильма сына поэта «Зеркало» популярность Арс.Тарковского, читавшего свои стихи «за кадром», была легендарна. Но он не любил выступать на публике, к тому же возраст уже был приличный, - от этого слава его только возрастала. Для телевидения он не считался
официальным, «разрешённым» властями поэтом, как Р.Рождественский, А.Вознесенский или Е.Евтушенко, поэтому и не чего его было записывать «для потомства». Во время войны и отъезда в эвакуацию в Ташкент опальную Анну Ахматову на вокзале провожал Тарковский. А карательные органы в то время всё фиксировали, даже безобидные проводы.
Вернёмся к вечерам. Перед отъездом «навсегда» в Италию выступал и его сын Андрей Тарковский. Встреча со зрителями перед просмотром фильма «Сталкер» длилась более двух часов. Казалось бы, о чём можно говорить целых два часа! Кинорежиссёры не столь красноречивы, как литераторы. Фильм «Сталкер» был тогда ещё под запретом, на широ-
кий экран не выходил, кассовый сбор не обещал, был «не для народа», да и затрагивал ненужные для властей вопросы, - так зачем его пускать в прокат? Зато он будоражил интеллигенцию. И вот он показан «живьём», да ещё с объяснениями самого режиссёра. Это ли не подарок случая? Действительно, очень популярны были литературные вечера при-
думанные и организованные В. Левыкиным. Абонементы продавались сразу на весь год, исключая летние каникулы. Стоили смехотворно мало. Их распространением занималосьМосковское общество любителей книги. «Книголюбы», как говорили в народе. Официальная организация с порядочным штатом сотрудников. Книги считались – большим дефици-
том, так что немалая прибыль была налицо. В те баснословные времена и Литфонд СССР, организованный русскими дореволюционными писателями в поддержку «пьющих собратьев по перу», имел по официальному закону десять процентов отчислений с любой публикации в периодике, не говоря уже об изданных книгах и их тиражах. С развалом СССР всё разумное было порушено и уничтожено.
Вернёмся к абонементным вечерам. Кроме упомянутых выше, на них ещё выступали Б. Окуджава, Ю. Левитанский, В. Соколов, Е. Евтушенко, Ю. Мориц и многие другие, включая совсем в то время неизвестные, многие из которых были просто одногодками ведущего, то есть В. Левыкина, практически – послевоенное поколение. Некоторые из них
уже умерли, некоторых судьба разбросала по всему свету. Проводился даже вечер памяти неизвестного тогда и по дурацки до несуразности погибшего, его пьяного в Вологде в его же квартире задушила подушкой, возомнившая себя «гениальной поэтессой», чего умерший никогда не признавал, подружка поэта Николая Рубцова. Помните его: «Я умру в крещенские морозы…» Так всё и произошло, именно в крещенские морозы. После литературного вечера, с исполнением нескольких новых песен на его стихи, началась законная слава Николая Рубцова. Многие, даже литературоведы, прово-
дили параллель с поэзией Есенина, что, конечно же, ошибочно. Скорее надо вспоминать Никитина и Кольцова с поправ-
кой на вто-рую половину двадцатого века. До «Пугачёва» и «Чёрного человека» Рубцов тогда ещё не дорос, смерть оборвала его творческое развитие.
В 1984 году у В.Левыкина выходит сразу две книги стихов «Вечерние тени», изд-во «Советский писатель» и «Воздушный поток», изд-во «Молодая гвардия». В упомянутом последним издательстве на протяжении трёх лет до выхода в свет «Воздушного потока» появились книги в его переводе современной грузинской, венгерской и сербо-лужицкой поэзии, это славянская народность, живущая на юго-востоке Германии, в то время ещё автономии ГДР. Как бывшего диссидента, его продолжали не принимать в Союз писателей ни по секции поэзии, ни по секции перевода, хотя в ту или иную секцию других принимали всего лишь по одной выпущенной книге, даже по бездарным, но полезным для «омоложения Союза», особенно молодых членов партии. Мотивировка простая: его творчество не имеет реальной ценности для народа. Но для таких, как он, была отдушина – членство в Комитете литераторов при Литфонде СССР. Туда поэт вступил, не имея еще ни одной выпущенной книги, по гонорарным справкам за периодику, то есть за публикации в различных газетах и журналах. Этого у него отнять не могли. Права и удостоверение, красивая такая «красная корочка», как ее называли литераторы, из кожи, да ещё тиснение золотом букв организации, особенно на обороте красовалось «пресса», имели
небывалый успех - особенно у милиции (можно было даже на международные выставки проходить без очереди). Вспомните биографию Бродского, с такой «корочкой» его бы не посадили, как тунеядца социалистического общества, даже КГБ пасовало перед её красивым оформлением. Но членство в Литфонде не давало право голоса на выборах в Союзе писателей. Остальное – пожалуйста. Даже поездки по льготным путёвкам в Дома творчества, правда в межсезонье, когда они почти пустые. Генералы от литературы отдыхали в июле, августе или в первой половине бархатного «еврейского» сезона, то есть в сентябре. Так что в поздние осенние сроки, а иногда и зимой, поэт побывал в Домах творчества в Переделкино, Внуково, Дуболтах, Пицунде и даже в Ялте по льготным тридцатипроцентным путёвкам и не горевал, что его не принимают в «официальные писатели». С приходом к власти непьющего Горбачёва всё резко изменилось. Шестидесятники и диссиденты становились популярными даже в народе, не говоря уже об интеллигенции. Почти всех стали выпускать в капиталистические страны. Первая каппоездка поэта состоялась в Италию по частному приглашению своего Литинститутского сокурсника, который был женат на итальянке из Падуи, бросил писать прозу и вовсю «делал деньги» на перепродаже антиквариата из России. В то время начиналась мода на всё русское. До Италии поэт ежегодно бывал в тогдашней Чехословакии, Венгрии, ГДР и Болгарии. В Праге и Братиславе бывал не меньше месяца каждый раз на летних семинарах славистов от Инкомиссии Союза писателей, как переводчик поэзии. Летние семинары проходили под эгидой пражского Карлого университета и братиславского университета им. Каменского. На них бывали слависты со всего мира, даже японцы присылали иногда своих специалистов. Так у поэта появились
знакомые иностранцы, говорящие хоть чуть-чуть по-русски. Посыпались частные приглашения посетить Францию, США, Данию и другие страны. Некоторыми приглашениями поэт впоследствии воспользовался. Денег, к сожалению, обменивали мало, разрешалось на месяц пребывания иметь всего лишь триста долларов. Что на них купишь? Так что знакомые смотрели на русских, как на бедных родственников. Пригласил – так корми. Возили за свой счёт на всякие экскурсии. В ответ поэт «ублажал» своих друзей в Москве, когда те рвались посмотреть, что же там за «железным занавесом». И нас и их распирало любопытство. На другой год поэт полетел в США. Страна эмигрантов не понравилась. Был в Сан-Франциско и Нью-Йорке, до «европейского» Бостона не добрался. Впоследствии туда на ПМЖ перебралась его двоюродная сестра, постоянно приглашала в гости, но желание ещё раз увидеть «страну свобод» уже не возникало. «Какие свободы?» - удивлённо говорил мне когда-то поэт – «Полицейский режим похлеще, чем даже в Баварии. А там толк в дисциплине и настоящем порядке знают ещё с гитлеровских времён». Я не была ни в США, ни в Германии, так что не мне судить про их порядки и о полицейских режимах. В Англии, где я была, а поэт не успел побывать, полицейские действительно наделены большими правами. Но поэзия и стражи порядка – вещи несовместимые, так что вернёмся к
поэзии. Во время летней поездки в США, транзитного перелёта через аэропорты Гаваны и Мехико, а обратно через Канаду, в московском издательстве «Прометей» при педагогическом институте им. Ленина – существует ли оно сейчас? – я не знаю, вышла «Четвёртая книга». В полиграфическом исполнении это дорогое миниатюрное издание с довольно
большим объёмом стихов и поэм. Оформляла книгу знакомая поэта художница Нина Пескова, работавшая в то время в издательстве «Искусство», известное по стране классическим оформлением книг. Многое из той книги автор вставил в данное «Избранное», такова его воля. Тогда ещё тиражи книг были относительно высокими, но и они не шли ни в ка-
кое сравнение с баснословными стотысячными тиражами «генералов от литературы», имена которых сейчас почти все забыты. Страна ещё много читала. По заявлению премьер-министра России по статистике опросов за 2007 год сорок процентов населения не прочитало вообще ни одной книги, а ему, как бывшему главе ФСБ, подвластны любые
статистические данные. Подобное заявление он сделал на встрече с писателями в Москве осенью 2009 года, во время разгара международного экономического кризиса, когда без дотаций со стороны государства толстые журналы стали закрываться один за другим. Зато нефтяные и прочие отечественные магнаты не по дням, а по часам наращивают свои миллиарды на банковских счетах. Молодой капитализм всегда имеет волчьи повадки, а постсоветский тем более, будь то Москва, Киев или Ташкент. Хищнический капитал – не имеет границ. Какие там книги, да и дороги они стали, не умереть бы с голоду даже среднему классу обывателей, не говоря уже о простых пенсионерах, а торгаши и нувориши, включая крупных чиновников, никогда вообще не читали, даже при социалистическом обществе. Так было всегда, даже до октябрьского переворота 1917 года. Мне на память всегда приходит один из эпизодов пьесы М. Булгакова «Пушкин». Перескажу своими словами. Один чиновник приходит в гости к другому, смотрит на его книжный шкаф с современной по тем временам отечественной литературой (вот радость-то, тогда чиновники ещё имели книжные шкафы!) и восклицает: «Что это у вас на средней полке книга Пушкина стоит впереди Бенедиктова, ведь Бенедиктов нынче более моден, чем Пушкин!» Обескураженный хозяин дома удивлённо отвечает: «Неужто правда? Ну-ка давайте мы Пушкина поставим за Бенедиктовым!» Так что, да здравствуют модные сегодня писатели, поэты, певички, то есть любые однодневки-бабочки, легко порхающие по жизни. Хоть их-то книги покупают, доходят до неистовства на их концертах и прочая, прочая, прочая… Знаменитый «пир во время чумы». Так что прав народ, говорящий: «Чем дольше живёшь, тем больше удивляешься». Удивление-то удивлением, но какого теперь нашей всемирно известной литературе? Была – самая известная читающая нация, а станет… Страшно подумать!
В начале июня 1991 года, когда, как снежный ком летящий с горы, всё полетело кувырком, поэт Вячеслав Левыкин уезжает с сыном Александром, отслужившим к тому времени в рядах советской армии, как обычный призывник, в объединившуюся Германию, благо не так далеко от дома, всё-таки родная Европа, именно родная, потому что европейс-
кую часть России поэт всегда считал и считает неотъемлемой частью общей Европы, какие бы исторические противостоя
ния не происходили в прошлом. «Есть византийская Москва, но есть и европейский Петербург. Вместе они все равно – Европа» - неоднократно говорил поэт при наших беседах. Я с ним согласна. Почти месяц прожили в Берлине, а потом в
маленьком городке, практически цивилизованной ухоженной католической деревушке, что недалеко от Швайнфурта и Бада-Киссинген в северной Баварии, то есть Франконии, как официально эти земли именуются. Московские августовские события 1991 года только видели в новостных сводках немецкого телевидения и Би-би-си. В «деревенской ссылке», по шутливому выражению самого поэта, была почти полностью написана пятая книга стихов «Иудины деревья», из которой часть автобиографического предисловия я уже цитировала. До отъезда с сыном в Германию на майские праздники один прилетел в Симферополь, оттуда два часа езды до Ялты, он и раньше часто посещал Крым, благо авиабилеты были
довольно-таки дешёвые. До Крыма, начиная с детства, когда его ученика начальных классов впервые вывезли в Хосту, объездил почти всё кавказское побережье Черноморья, но с годами влажные субтропики стали надоедать, крымские места казались отрадней для души и организма. Майская погода стояла чудесная.Сплошное цветение сирени и глициний
Уже можно было купаться, ненадолго залезая в зеленоватую морскую воду, медуз ещё не было. На праздничные дни 9-го мая близкие к набережной гостиницы были заранее забронированы для ветеранов войны. Тогда к ним относились с особым уважением и государственная казна оплачивала все мероприятия торжеств вплоть до бесплатного проживания в
гостиницах и железнодорожные и автобусные проезды. Волей-неволей поэту пришлось освободить недорогой номер в гостинице «Южная», теперь у неё дореволюционное название, а именно отель «Бристоль», и перебраться в тихий в это ещё несезонное время Гурзуф. Вечером, находясь перед кинотеатром на небольшой площади и поджидая одних своих
знакомых, чтобы вместе пойти куда-нибудь ближе к морю в кафе, поэт был поражён одним мистическим природным явлением, которое помнит до сегодняшнего времени, и оно чётко и зримо стоит в памяти стоит только закрыть глаза и вспомнить тот вечер. Безоблачное небо внезапно резко потемнело со стороны гор, потом стало неимоверно чёрным, по выражению Бунина в его прозе «наступила аспидная темнота». И казалось, что именно сейчас, в данную минуту обрушит
ся небосвод и жуткая гроза с допотопным ливнем, а возможно и градом, под громовые раскаты, а они особенно оглуши-
тельны в горах, засверкает разящими извилистыми лимонно-красными молниями. Почти библейское «и сойдёт небо на землю». Над головой всё было черно, лишь над морем ещё теплились полосы света. И вдруг среди всей этой адовой темноты явно и чётко проступил огромный лик, другого слова не найти, грозный и как бы по-хозяйски наблюдающий за всем происходящим – лик Христа, похожий на размытые фотографии с Туринской плащаницы. Мученически напряжён-
ное лицо. Ещё в памяти всплывало и библейское явление Иеговы или Саваофа, то есть бога-отца. Невольно хотелось упасть на колени, в голове роились строки: «Авва, отче, эту чашу мимо пронеси». Видит ли ещё кто-либо подобное явление? А с набережной Ялты, где масса гуляющих и празднующих всеобщую европейскую победу,видно ли? Он, Вседержитель, приветствует ли их победу и возмездие, «азм воздам!», над действительно бесовскими силами немецкого фашизма? Создать ад на земле, где прототипом жаровен – газовые камеры стотысячных лагерей смерти, это ли не Люциферово соперничество с небесами? Сколько мыслей промчалось за несколько минут в голове. Но гроза не состоя-
лась. Вскоре «аспидная темнота» начала таять, рассеиваться, и бессмертный лик, тоже медленно тая, исчез, возможно, навсегда. Это казалось предопределением, судьба, как говорили раньше. Через год после возвращения из Германии, точнее в 1993 году, поэт навсегда переехал жить в Ялту, обменяв свою небольшую московскую квартирку в Коломенском, доставшуюся ему за восемь лет до этого при разъезде с бывшей женой. Здесь мы с ним и познакомились. Поселился в нормальной по метражу квартире в тихом месте на улице Вергасова. Фамилия была знакома, но что с ней связано – не вспоминалось. Позже, когда на дом повесили мемориальную доску, прояснилось. Вергасов Илья Захарович (1914 – 1981) во время войны был командиром объединённого района партизан Крыма и комполка в дальнейшем на фронте. На начало войны ему было двадцать семь лет. В середине шестидесятых годов он – главный редактор журнала «Москва», что на старом Арбате. Тогда же И. Вергасов с предисловием К.Симонова, который являлся первым секретарём Союза писателей СССР, опубликовал на страницах журнала всё ещё запрещённый роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита», которым зачитывалась буквально вся страна. Роман вышел с небольшими купюрами. Значит его внимательно, очень внимательно читала цензура. Да и без её штампа «в свет» ничто не выходило. Официально именовались «Главлит», а располагались под боком партийной Старой площади. Номера журнала ходили по рукам. Но, к сожалению, авторитетное предисловие к роману не помогло. На одном из заседаний членов политбюро ЦК КПСС было решено уволить И. Вергасо-
ва с должности главного редактора журнала, а заодно и всех членов редколлегии разогнали. Таким образом имя Вергасо-
ва вошло в историю литературы. Молодцы партизаны, они и в мирное время действовали по-партизански. Честь и хвала им! Вскоре запрет с публикации «Мастера и Маргариты» был снят. А ведь не печатали более тридцати лет.
С рождения и до сорока семи лет поэт носил девичью фамилию своей матери – Левыкиной Евдокии Степановны, уроженки Рязанской области, но ближе к границе с другой областью, за её родным селом, где протекает небольшая речка Пара, впадающая в Оку, начиналась Тамбовская область. Она неожиданно и скоропостижно умерла в 1990 году, дожив
почти до семидесяти лет. С первых месяцев войны была в действующей армии на Южном фронте, уходила доброволь-
цем из Краснодара, где оказалась в то время. Срочно закончила краткосрочные курсы санинструкторов. За три года боевых действий ни разу не была ранена, хотя часто бывала в степном пекле передовой линии огня, вытаскивая ране-
ных с поля боя. Там же в одном из полевых госпиталей встретила отца будущего поэта – Дмитрия Тимофеевича Шварца. Он был ненамного старше, родом из Смоленской области. Странная нерусская фамилия досталась их роду от одного немца, управляющего огромным чужим поместьем ещё в дореволюционную пору. Его дед был уже православным
сельским священником. Сам Д. Шварц оказался на Южном фронте после ранения в ногу, прихрамывал до конца жизни. Как только Евдокия Степановна забеременела, тут же её в одном из боёв ранило осколком снаряда под лопатку и контузи
ло. Теперь уже её подруги-санитарки выносили с адского поля боя. После госпиталя списали из армии за ненадобностью.
Действительно, кому нужна «забрюхатившая» (как любил выражаться Пушкин по поводу очередной беременности своей жены Натальи Гончаровой) санинструктор, да ещё с не зажившей до конца раной и контуженная? В общем списали «подчистую». Она ирада была выбраться из пекла. Добралась одна на перекладных поездах до Москвы. Пред ставляю, сколько ушло на эту дорогу времени. По дороге её обокрали, исчезли все военные документы и продовольственные карточки. Поразительно, как не украли партийный билет? Может быть на груди его хранила, как все молодые партийцы? В партию вступила на фронте. Тогда почти все поголовно вступали. Слишком высок патриотизм был. Оттуда и пошло крылатое, но всё-таки ложно надуманное: «Коммунисты, вперёд!» Исчезали люди, сёла, почти дотла были разрушены города, например, такие как Минск или Севастополь, а партийные документы хранили как зеницу ока. По партийным документам гораздо позже и восстановили участие матери поэта на фронте. Но это произошло через тридцать с лишним лет после победы. Итак, Евдокия Степановна добралась поздней осенью 1944 года в голодную и холодную столицу, а её мать, бабушка будущего поэта, Левыкина Матрёна Андреевна, с младшей дочерью давно уже уехала из Москвы на родину в деревню Парский угол на Рязанщине, что вытянулась вдоль изгибов неширокой реки Пара, впадающей в Оку. Название Ока – татарское, дословно: травянистая река. Вспомните по этому поводу объяснение чудесного писателя К. Паустовского в «Мещёрской стороне». На прилегающих лугах вдоль правой стороны добывали торф, на котором, сжигая его высохшие брикеты в русских печах, готовили еду и отапливались. Печей-голландок было раз-два и обчёлся. Рус-
ские печи надёжней. Каждое лето «египетские пирамиды» торфа стояли напоказ и сушились недалеко от берега реки. Постепенно по мере сушки их перетаскивали на огороды итакже выкладывали пирамидами – и сушатся и проветриваются хорошо. Может быть и сейчас ими ещё топят? Уголь-то дорог. В годы коллективизации дед поэта, Степан Левыкин, забрав жену и троих детей, позже старший его сын Иван «пропал без вести» в первых боях на рижском направлении, вовремя убежал из деревни в Москву, оставив вороватым большевикам добротную ветряную мельницу, хотя и сам был участником гражданской войны на их стороне и даже имел ранение. Двое его братьев, не сбежавшие «куда глаза глядят», так же имевшие по мельнице и спасшие в голодные годы односельчан, так как за помол со своих оплату не брали, бесследно исчезли в сибирских болотах, как раскулаченные. Трагедия коллективизации мне тоже знакома, как коренной крымчанке, из рассказов старших. Моему прадеду по материнской линии пришлось безвозмездно отдать обнаглевшим в то время победившим большевикам огромные по площади и хорошо, десятилетиями обрабатывали, частные виноградники вблизи городка Черноморское на северо-западе Крыма. Все виноградники новыми «хозяевами» были уничтожены. А ведь раньше готовое молодое и выдержанное самодельное вино возили на продажу даже в винодельческую Одессу, так оно ценилось среди знатоков. Действительно, хватит повторять – каких бед принесли большевики своему народу, похлеще татарского нашествия. Сплошное истребление своего же народа, не говоря уже о материальных ценностях. Цветущая в экономическом плане до 1913 года Россия провалилась в бездну. Да и нынешние власти не намного лучше. Что ж они законным наследникам, как практикуется во всём цивилизованном мире, не возвращают частные земли, дома или что-либо другое, а за мизерные цены продают их налево и направо дельцам, строительным магнатам или банкирам, и прочим нуворишам? Ведь существуют же и земельные и прочие архивные данные! Видно, у самих «рыльце в пушке». Недаром миллиардные средства уходят в различные офшорные зоны. Им правда не нужна, им нужны материальные богатства. Вымирает население, исчезает титульная нация, голодные старики и дети? – плевать они хотели на «бесполезный контингент», как выражались ещё совсем недавно многие политики и «бизнесмены» с экранов телевизоров и на газетных полосах. В первом соборном послании святого апостола Иоанна Богослова говорится: «Если вы знаете, что Он праведник, знайте и то, что всякий, делающий правду, рождён от Него», гл. 2, стих. 29.
Вернёмся от своего частного в биографии поэта. Родился 6 ноября 1944 года в селе Алексеевка, Муравлянского р-на (теперь Сараевский р-н – Л.К.), Рязанской области. Грудного молока у матери не было, может быть от полученного ранения и контузии, и бабушка младенца часто ходила на железнодорожную станцию и выменивала поллитровые бутыл-
ки спирта, в селе был маленький спиртзавод, на сухое молоко и сгущёнку у проезжающих на фронт солдат. Так будущий поэт и выжил. Потом в зрелом возрасте он подшучивал: «Я такой же был рахитик, как Батюшков в младенчестве!» По окончании войны вся семья опять перебралась в Москву, где дед, ещё раз раненый и комиссованный из действующей
армии к тому же и по возрасту, естественно, ведь участник гражданской войны, построил своими плотницкими крестьянскими руками небольшой дом в районе Кожухово, что в пятнадцати минутах езды на метро от центра столицы. Тогда Кожухово и заречное Коломенское были практически пригородами. Деревянные дома, бараки для рабочих автозавода имени Сталина, огороды и выпасы для коров и даже овец на островах Москва-реки. Налицо все атрибуты сельской местности, плюс овраги, бурливые по весне, где пацаны неслись в старых домашних оцинкованных корытах, воображая себя моряками, прямо в широкую без берегов реку. Берега в граните были только в центре, а в других местах – раздолье. Завод имени Сталина был не только автомобильным, он имел и статус оборонного. Выпускали амфибии, проводя испытания в водной стихии, примерно в километре от их дома. Рёв и грохот стояли неимоверные, окружная железная дорога тоже была под боком. Тогда и вблизи Арбата виделось ещё много одноэтажных деревянных домов с полисадниками перед подслеповатыми окнами, с неизменными и однообразными цветами, под осень очень высокими, золотыми шарами, падавшими, как снопы, после дождя на штакетник. Недаром в народе Москву называли «большая деревня», это вам не Ленинград – имперский Петербург. Древняя Москва, как была купеческой, так долго и оставалась купеческой. Да и население после войны не дотягивало до миллиона. А теперь – монстр индустриального мегаполиса. Другого и не скажешь. В отечественной поэзии существуют два полярных направления: московское, идущее, как бы от сердца, и более холодное, рассудочное – петербургское. Климат, видимо, с рождения накладывает отпечаток. И Пушкин и Блок рождены были всё-таки в Москве. Мне лично милее московское направление. Пушкин любил повторять слова Дельвига: «Чем выше к небу, тем холоднее». Московская школа как-то ближе к земле, то есть больше построена на бытовых деталях, а не на заоблачном пространстве, как питерская. Между двумя столицами всегда было негласное соперничество, особенно в литературе и архитектуре. Оно и сейчас продолжается. Каждая из двух столиц в разное историческое время старалась переманить к себе талантливых людей. На данный момент преимущество за древней Москвой. Потом была школа. Первые несколько лет раздельного обучения, мальчики и девочки учились в разных школах. Смерть Сталина, похороны которого в упомянутой выше автобиографии поэт описывал так: «Похороны Сталина я застал школьником младших классов. Помню, как с одним рыжим парнем мы прошли все милицейские и армейские кордоны от Замоскворечья до Дома Союзов, где было выставлено тело генералиссимуса, но в сам Колонный зал так и не попали. Без родителей детей не пускали, а стоящие в длинной и плотной очереди женщины боялись нас выдать за своих мнимых сыновей, хотя мы, подбегая то к одной, то к другой, жалобно канючили: «Тётенька, скажите, что я ваш сын!» В
ответ они испуганно озирались и резко отвечали: «Отойдите, мальчики, не положено!» Вся страна тогда ощетинилась от страха». Коротко и красноречиво. С двенадцати лет подросток занимался с дворовыми сверстниками в юношеской спортивной школе в секции бокса, а через три года стал чемпионом Москвы среди младших юношей. В уличных драках надо было за себя постоять, ведь их окраина состояла из сплошных рядов голубятен. Где голубятники, там и драки. К тому же в пятьдесят шестом разрешили разводить голубей прямо на чердаках обычных школ, на следующий год ждали первый московский международный фестиваль молодёжи и студентов. По тому времени это было грандиозное событие. Будущий поэт голубями не увлекался, но драться приходилось довольно-таки часто. Таковы были законы окраинной улицы. Стихи ещё не писал, но читал много и бессистемно. В основном приключенческую литературу. Уже юношей, с написанием первых стихов, стал посещать литературное объединение при многотиражке автомобильного завода имени уже не Сталина, а первого его советского директора Лихачёва. Генсек Хрущёв расправлялся с наследием Сталина быстро и круто. За одну ночь под куполом станции метро было убрано мозаичное панно со Сталиным на знамени на другую яркую и цветущую мозаику, и станция метро стала называться «Автозаводская». Сносились памятники, а вскоре и само забальзамированное тело вынесли из мавзолея и перезахоронили втихую у кремлёвской стены рядом с другими соратниками по партии. Ленин остался лежать в гордом одиночестве в мавзолее, да и до сих пор лежит, хотя он натворил столько, что ни одному историку не расхлебать, любому политику тоже. Куда там Сталину! Развалить такую империю как Российское государство – много зла надо иметь и ненависти на весь русский народ. Почти подобное, только без гражданской войны, повторил ещё один партиец – Борис Ельцин, что отражено в цикле стихов о нём у В. Левыкина.
Литературное объединение возглавлял ленинградский поэт, прошедший войну, Георгий Семёнов. В Москве он оказался по семейным обстоятельствам, его жена поступила в аспирантуру МГУ, где они и проживали в общежитии. До этого он вёл литобъединение у себя в родном городе, откуда вышли многие одарённые поэты, наиболее яркий и талантливый
из них – Александр Кушнер. Москва строилась. Уже стояли, кроме одной не построенной, семь высоток к 800-летию основания города. Строили их пленные немцы и расконвоированные зэки. Благо и тех и других было тьма и тьма. Немцы построили на свой лад целые районы добротных двухэтажек, особо известны были писательские дома на Хорошовке. В
квартиру одного из таких домов к своей младшей подруге поэтессе Марии Петровых несколько раз «погостевать» приезжала Анна Андреевна Ахматова. А в Кожухово дедовский дом будущего поэта насильственно снесли, до его сноса умер и сам дед, и всё семейство раскидали по комнатам в различные коммунальные квартиры ближе к станции метро. К
семнадцати годам спорт был брошен, появилась новая страсть – поэзия, а с ней жажда признания и совершенствования техники стихосложения. Но до признания было далеко, постепенно он всё-таки становился профессионалом. С этим и редакторам приходилось считаться. Не часто, но о нём писали критики и даже пародировали, допустим, как всем
известный в то время Александр Иванов. Гораздо позже, уже при Горбачёве, за ним перестало пристально наблюдать идеологическое Управление КГБ, вытащили из домашнего телефона жучок, а при запойном Ельцине идеология вообще исчезла – надолго ли? – все бывшие комсомольцы и партийцы бросились «законно воровать» государственное, именуя воровство бизнесом. Их имена и сейчас у всех на устах. Горбачёвский НЭП превратился в развал страны, и она рухнула. Изрядно наворовавшись, некоторые, как семейка Ельцина, ушли в дозволенное тихое и сытое подполье. Нельзя же на глазах западной демократии трогать близких покойного первого президента России! Их и не трогают. Мало того именем Б.Н.Ельцина названа теперь президентская библиотека в бывшем здании Синода в Петербурге, ещё какие-то больницы и многое другое. Парадокс да и только. По его личному приказу, когда он был всего лишь первым секретарём Свердловско-
го обкома партии, был снесён с лица земли знаменитый Ипатьевский дом, где расстреляли всю семью арестованного большевиками, а теперь канонизированного церковью, Николая второго. По поводу демократии поэт В. Левыкин любит повторять высказывание Байрона. Не удержусь от соблазна, чтобы не процитировать английского гения: «Что касается демократии – это худшее из всех; ибо что такое (фактически) демократия? Аристократия головорезов…» Что ещё к этому мне самой добавить? Думаю, что в наше время «головорезы» -это, скорее всего - олигархический капитализм.
В мае 2009 года в московском кафедральном храме Христа спасителя на форуме всемирного православного собора патриарх Кирилл во вступительной речи сказал приблизительно следующее: «Разразившийся современный финансовый мировой кризис определил, что сделанная ставка на технический прогресс, экономическое богатство и прочие показателизападного благополучия их общества не гарантируют и не дают застрахованность от падения на дно пропасти. Только вера в человека, в его духовность и нравственность способны помочь достойно выйти из кризисного положения».
Ещё при поступлении в Литинститут В. Левыкин тяготел к новаторскому стихосложению – верлибру, белому не рифмован-
ному стиху, неожиданным и броским метафорам и сравнениям и прочим «техническим ухищрениям». Постепенно наносное уходило. Еще в начале тридцатых годов Б. Пастернак в одном из своих стихотворений упомянул: «Нельзя
не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту». Что с самим Пастернаком произошло во время войны. Не говоря о стихах военного периода, простых и понятных любому читателю, вспомним его традиционно- классический цикл к прозаическому роману «Доктор Живаго». Это – вершина поэзии. Ведь настоящая традиция стихосложения, да и в прозе и в живописи тоже, не есть застывшая форма, потому что язык всё время в движении и развитии. Данный язык не состоит из архаичных слов, а пользуется именно современными словами в зависимости от образованности, таланта, духовности и даже морали автора. Я не литературовед (допустим эталон – Бахтин), я – филолог иностранного языка, а именно французского, но и мне знакома зависящая от времени и событий модернизация современного языка. А в литературе она происходит заметнее всего. Я сознательно не пытаюсь объяснить отдельные стихи или какие-либо поэмы В.Левыкина, то есть, каким размером они написаны и какие рифмы, сравнения и метафоры в них использованы,
пусть этим займутся критики и литературоведы, если при падении общего уровня самой литературы, живописи или музыки, они вообще ещё останутся в будущем, а больше рассказываю о жизни поэта и о его времени. Да и для читателей, я думаю, это гораздо заманчивей, чем пространные рассуждения. Стихи и поэмы они прочитают сами, если будет же-
лание конечно. В наше время купить книгу стихов современного автора, которые, к сожалению, так не дёшевы, - уже подвиг, потому что надо отказать себе в чём-нибудь другом. Я не имею ввиду книги графоманов, что сплошь и рядом, они и так всё заполонили, а настоящих авторов. Наши новоиспечённые издательства, одни разоряются, другие на книж-
ном рынке появляются, из финансовых соображений в основном издают умерших авторов, чтобы не выплачивать гонорары, или, если платить, то мизерные проценты наследникам. Порочная практика. В книжных магазинах, как и на Западе, мы видим, что почти все издательства, а их уже сотни, выпускают небольшими пробными тиражами одних и тех же авторов. Если «разошлись», термин торговцев, то делается допечатка уже приличным тиражом. Я не имею ввиду приключенческую, детективную, а ля историческую или любовно-эротическую (там по языку и стилю вообще полный маразм). Всё не проданное сперва уценяется, потом идёт в макулатуру на туалетную или обёрточную бумагу. Подоб-
ное происходит даже с классиками. Библиотеки не в состоянии для централизованного пополнения своих фондов закупить нужные книги из-за дороговизны, а рядовые читатели из-за нищеты. Раньше библиотеки пополнялись принудительно и бесплатно за счёт государства. Книгами, к сожалению, сыт не будешь. Купить 2 кг. хорошей телятины или небольшую по объёму книжечку любимого автора – искушение огромное. Слаб человек и в этом - нет его величия. Шучу, конечно! Богатые нувориши художественную литературу просто не читают, кроме разве что плохо состряпанных детективов и любовных романчиков, но это ведь не литература, а чтиво для слабоумных. Из сотен мировых олигархов и тысяч миниолигархов может быть два-три человека действительно интересуются настоящей литературой. Такое изредка, но случается. Им легче для бизнеса и куража купить футбольную команду, как общеизвестные Абрамовичи и Ахметовы или другие лица. И то ладно. Спорт развивать надо, а то наркодельцы или табачно-водочные воротилы всех задушат своим ходким товаром. Пусть спорт остаётся спортом. Древние говорили: «В здоровом теле – здоровый дух!» А вот тратить, допустим, тысячу долларов на бутылку шампанского во французском Куршавеле, чтобы очередная симпатия, читай – путана, выпила бокал, это уж слишком. До революции русские купцы иногда круто гуляли и в Москве и во Франции, но всё-таки имели меру. Читайте наших дореволюционных авторов. Если некуда девать лишние деньги, то есть масса способов использовать их с пользой для того народа, у которого они практически отняты, начиная с природных ресурсов и кончая низкооплачиваемой заработной платой и мизерными пенсиями. Что-то не слишком увеличивается количество детских домов и домов для престарелых людей, которые были бы на попечительстве наших олигархов и нуворишей. Так что книг тьма, а читать их и перечитывать некому, дорого слишком получается. Процентные ставки за продажу книжные магазины всё увеличивают и увеличивают, выживают только крупные издательства, да и то в наше время – время «банковского кризиса», которое они же и организовали, издательства исчезают, как мыльные пузыри. Замкнутый круг получается. Бедные Пушкин и Ахматова! Даже их уже не покупают. Только самую малость, что нужно по школьным программам. Мне всегда, как читательнице, был интересен один литературный вопрос. Суть его состоит в следующем. Если пушкинскую эпоху мы привыкли называть и именовать «золотым веком» русской литературы, а, допус-
тим, блоковскую, то есть со всем окружением вокруг поэта «серебряной порой», - то как же станут называться три четверти двадцатого века и до наших дней? Неужто «бронзовым веком»? Право, как то обидно и неудобно Пастернака, позднюю Ахматову, уже написавшую «Реквием», Заболоцкого, Тарковского, Самойлова, Бродского и многих других награ-
ждать «бронзой». Такие полярно разные, как Есенин и Мандельштам, остаются вообще как бы в стороне, не подпадая ни подо что. О Маяковском я умышленно не говорю, западный футуризм он довёл до абсурда, почти до предтечи фашизма. Вспомним его: «Кастетом в черепе роясь…» и т.д. А поэта Максимилиана Волошина куда отнесём? Скорее всего к «серебряной поре». О нём, кстати, есть поэма у В.Левыкина «Коктебельский символист», и она включена в «Избранное». А поэзию Бунина или Ходасевича куда можно отнести? Сами по себе настоящие авторы – уже целые материки, не подпадающие под нашипримитивные оценки. Ещё когда Пушкин подсмеивался над «оценщиками» в стихотворе-
нии своём, с иронией сказав: «Румяный критик мой…» В этом и есть величие и ценность русской поэзии и прозы.
В 2001 году у В. Левыкина вышли сразу две небольшие по объёму книги стихов «Ливадийский гербовник» и «Звезда смуты». Изданы книги небольшими тиражами редакционным отделом московского ООО «Серебряная крона», занимающегося в основном изготовлением мебели из натуральной древесины. Проще – дали деньги на типографские расходы, и на том спасибо. Теперь пришла пора «Избранного», из семи книг, а восьмая в рукописном виде, есть что выбрать. В самом начале 1998 года поэт на два года снова вернулся в Москву, жил у сына Александра. Под его редакцией в издательстве «Имка-пресс» вышла в свет самая объёмная по тому времени книга «Домолчаться до стихов» забытой
поэтессы Марии Петровых, которую Анна Андреевна Ахматова ласково называла «моя младшая сестра» и гостила у неё по приезде из Ленинграда. Книга имела несколько изданий.
В конце мне хочется пожелать поэту, не взирая на все тяготы жизни и возраста, продолжать писать. Хотя в частной беседе он иногда пессимистически замечает: - А кому всё это нужно? Помните, как в письме у Есенина к Мариенгофу вырвалось от отчаяния: «Если бы не еврейские девушки, то кто бы нас читал…» А теперь, небось, и еврейские девушки
не читают, всё больше за компьютерами сидят. Все делают деньги, как мои «новые русские» из поэмы «Новые бесы». Так что издам «Избранное», подведу итог и совсем брошу писать. Да и почти все мои друзья-товарищи поумирали. Трудно в одиночку бороться с бездуховной жизнью. Надоело всё! Так и хочется воскликнуть по-толстовски: «Я вас не писал, окаянные книги!» А может быть это просто наша старость, желание побрюзжать .-На такое признание явно уставшего от современной жизни поэта я, помнится, ответила: «Еврейки, может быть, теперь и не читают, хотя вряд ли… А вот я русская – читала, читаю и буду до конца жизни читать».
Стоит отметить, что некоторые поэмы и многие стихи не вошли в «Избранное», но такова воля автора.

Людмила Кирсанова, 2010 г.

© Copyright: Вячеслав Левыкин, 2013