Здесь не ступала нога человека

Отца я знал мало, но его глаза – серо-голубые, большие, очень живые и мыслящие глаза – помню отчетливо. Может быть, они и явились причиной его беспрестанной молчаливости: взгляд был настолько глубок и пронзителен, что слова просто оставались невостребованными. Мне иногда казалось, что с такими волнующими душу глазами человек существовать не может, и отец – пришелец, посланный другим, неведомым мне миром. Мир этот обитал где-то в лоне природы, ведь отец во всех смыслах оставался ботаником – работал в стареньком НИИ, днями и ночами изучая под микроскопом частички растений, а в выходные надевал за плечи рюкзак и уходил в лес. Одиночество служило ему верой и правдой: то ли это вышло сознательно, то ли волею судеб, но друзей он никогда не имел, как и законной жены, а я приходился ему третьим ребенком и жил с матерью отдельно от отца с самого своего рождения.

Однако к своим детям он прикипел, хоть и не сразу. Старшая сестра Майя познакомилась с ним, когда ей исполнилось четыре. Отстранив от себя Майкину мать, отец крупным шагом вошел в комнату и, наклонившись, крепко схватил напуганного ребенка за плечи. Серо-голубые, жадные до созерцания глаза впились в ее личико с такой жаждой, словно боялись упустить хоть одну родинку или ямочку на маленьких щечках. Тогда он не ушел – какое-то время пожил в их семье, но потом, не выдержав, сбежал в свой НИИ, к науке - правда, успев перед этим обзавестись второй дочерью, Лизой.

Ботанике он посвящал все свое рабочее и свободное время, если можно было так назвать те скудные вечерние часы, когда он бывал дома. В НИИ платили копейки, но он достойно обходился комнатой в аспирантской общаге, потертым костюмом и нехитрым пайком в столовой. Летом и вовсе – жарил грибы из леса и варил черничные морсы.

Оставшиеся деньги он тратил на нас. Покупал одежду, водил в парки, брал билеты в цирк и кукольный театр. Отец ненавидел увеселительные мероприятия и толпы людей, но никогда не подавал виду – его глаза хитро прятали в своих недрах неохоту, заменяя ее на озорство и учтивость. В цирке он нарочито громче всех хохотал, в театре – внимательно следил за действием, а в парках смешно гонял голубей – на радость детям. Мне странно думать, что такой волк-одиночка как отец был способен меняться с появлением нас, но и здесь тоже стояли свои ограничения – эти встречи никогда не смели задерживаться. И не мы, не наши матери были тому виной - вечером, проводив нас по домам, он мчался в свою общагу, к учебникам и микроскопам.

Время от времени он пропадал. Не звонил, не приходил в уже привычные нам «отцовские» выходные. Тогда мы знали – отец ушел в лес. Случалось, в конце встреч он продолжительно смотрел на нас, большими глазами посылая обещающие взгляды, и это тоже значило «лес».

Нас он никогда с собой не брал – в этой обители, в этом особом мире, который для меня долгое время оставался загадкой, ему требовалось только одно – уединение. Будучи одиночкой, он быстро уставал от общения, а ведь его круг и без того ограничивался нами и коллегами из НИИ. Нет, пожалуй, он был не волком (те живут стаями), а самым настоящим медведем – довольствовался малым, копошился в своей берлоге и больше всего на свете любил лес.

За что? Почему? Эти вопросы стали волновать нас не меньше, чем ощущение собственной значимости в сравнении с этими походами. Мы росли - цирки перестали нам казаться такими интересными, а жажда отцовского внимания только усиливалась. Нам хотелось «опередить» лес, заставить отца гордиться нами и проводить с нами больше времени, чем он мог себе позволить, убедить эти серо-голубые глаза глядеть только на нас, своих родных детей… Отец конечно, не мог не любить нас, но тогда мы этого не понимали, и с годами ревность к его лесу, к «дурацкой науке» возрастала, обряжалась в домыслы и выдумки, и в какой-то момент мы почувствовали как ненавидим все то, что связывает его с тем, неведомым нам миром, и одновременно с этим ощущаем жгучее любопытство – ну что такого в студенческой комнате с пробирками, которую мы ни разу не видели, и что есть в темном холодном лесу, который не может даже летом прогреться как следует – что в них такого, чего нет в нас?

И Майя придумала.

Я не помню, как случилась эта затея. Помню, как через окно забрались в комнату аспирантской общаги. Ничего сверхсекретного мы там не увидели – обыкновенный холостяцкий быт. Помню стол, заваленный книгами, тетрадями, карандашами и теми самыми пробирками. Помню, как сестры пытались найти какую-то карту и случайно опрокинули ветхий стеллаж. Разбилась ваза, по всей видимости, подаренная кем-то из коллег, слетела с верхней полки посуда, повалились книги… Тонны книг. Я даже представить себе не мог, чтобы отец столько читал. Мы умчались, испугавшись грохота и того, что сейчас сюда сбежится вся общага.

Мы направились в лес. К тому времени мы уже выследили тропинку, по которой привык ходить отец, и, подбадривая себя, шли по ней между деревьями. Тропинка закончилась так же внезапно, как мы поняли, что не можем найти выход, а тем временем вечерело. Сколько мы плутали, я уже не помню, но как-то скоро Лиза принялась плакать и звать на помощь, а Майя сказала сурово:

- Не реви, найдем отца, и он выведет нас отсюда.

Она специально вела нас подальше – хотела, чтобы отец бросился на поиски, волновался, куда мы пропали. И все же она плохо себе представляла, что это за штука - лес, чтобы понимать, как легко в нем затеряться и никогда не найтись.

- Степка, разведи костер, - попросила меня сестра спустя несколько часов.

Темнело, и ветки деревьев склонились над небольшой полянкой, куда нас занесло. От неумения я развел костер кое-как, и он вскоре погас – мы жались друг к другу всю ночь, то и дело просыпаясь от сырости и холода, а Лиза тихонько поскуливала от страха.

- Здесь явно никогда не ступала нога человека, - прошептала Майя, глядя на звездное небо, и Лиза снова принялась стонать.

А я подумал о том, что наш отец – никакой не человек, он же пришелец, и наверняка бывал здесь не раз. Мысль о том, что он обязательно найдет нас, согревала меня изнутри.

Так оно и случилось – на следующий день, к вечеру. Мы отдыхали на привале, и я спустился к ручью. Посмотрев вперед, я увидел перед собой его – сутулые плечи, зеленый рюкзак, кепка, надвинутая на глаза, которые он очень быстро поднял на меня.

Мне кажется, тогда я по-настоящему и узнал его глаза: они смотрели в упор, без упрека и укоризны, без гнева и даже горечи, а просто – по-отцовски. Смотрели так, будто видели перед собой самое родное. А мне в тот момент вспоминались комнатка в общаге и опрокинутая гора книг.

Глаза, смотревшие на меня с такой любовью, были моим последним самым ярким воспоминанием об отце. После он подошел и прижал меня к себе. Откуда ни возьмись появились наши матери с поисковой группой – руки с недюжинной силой оторвали меня от груди отца. Я слышал крики про что-то «нечеловеческое в душе» и что «нормальные люди не впутывают детей в свои научные дела». Больше мать не разрешала нам видеться.

Больше и не пришлось. Не будучи допущенным даже на порог наших с сестрами квартир, отец ушел в лес. Он остался там навсегда – вызвался добровольцем на тушение торфяных пожаров и спустя время был окружен огнем.

Я очень мало знал отца. Он был ботаником, сидел в своем НИИ и больше всего на свете любил лес. Это я так раньше думал. Теперь я думаю совсем иначе.