Ботики-носочки

Жанр:

Вид:

Свист. Сначала я услышала свист. Это наш паровоз испустил гудок. Как мольбу, надо полагать, о помощи. Страха не было. Слишком быстро время скрутило всех нас в страшную пыльную спираль, раскатало по полю, разбивая, кроша, убивая, калеча. Взрывы перебили свист, отпихнули его в пространстве и, резвясь в чистом поле, начали бýхать по нам, по нашему поезду и паровозу.

— Бух! Дух! —

С присвистом и с землетрясением! Никто не мог ни что-то думать, что-то делать или куда спасаться бежать. Никто не мог дышать! Кому жить дальше — решали сейчас даже не немецкие лётчики. Это решали взрывы — безжалостные осколки и всё, что взрывами поднималось в небо. Это всё возвращалось почти сразу — тяжело и громко... Страшная сила подняла вагон в воздух и с грохотом опустила на землю. Заваливаясь на бок, вагон потянул за собой всё, что было в нём. Мы падали в какую-то пропасть, я крепко прижимала к себе орущих детей… Потом я упёрлась спиной во что-то твёрдое.

Все вокруг грохотало, воняло горелым и мочой. Наш вагон, зацепившись за другой вагон, завис невысоко над землёй, давая нам возможность выкарабкаться, выползти.

Дым клубами поднимался в небо, где в вихре страшного танца кружились самолёты с крестами на крыльях… Кто-то ещё летал, кто-то стонал рядом, что-то тарахтело и свистело… Бухало, бухало, бухало! Я огляделась. Дети были со мной, плакала только Соня. Лида цепко держалась маленькими ручонками за шею. Коля и Ира мёртвой хваткой ухватились за мои руки.

Ни чемоданов, ни сала, ни тёплых вещей, которые служили детям подушками и одеялами... Пропало практически всё! Исчезли боты, подаренные мне мамой, резиновые, с красной фланелевой подкладочкой…

Остались только мы. Только поле. Только серое небо и самолёты в нём. И кресты, кресты, кресты… Сквозь облака и дым. Кресты сквозь плач и разрывы бомб. С тех пор я и ненавижу любые кресты... Я даже не могу вспомнить - бежали мы или шли. Куда - тоже не могу вспомнить. Кто-то кричал, кто-то указывал направление. Вдали была деревня, за ней — лес. Там, наверное, было безопасно… Страха не было, ничего не было, лишь желание бежать, скрыться, спрятаться.

Дорога в безопасную эвакуацию бесконечна. Дорога для жизни с самого начала становится дорогой смерти. Дети чудом ещё живы.

Подступают морозы. Вещей больше нет, только то, что на нас надето и пододето. Документов нет. Мы — беженцы, мы беспризорные люди войны. Я в чулках иду по снегу, на руках – малышка Лидочка. Рядом — дети. К деревне мы шли долго. Нас встретила и забрала к себе какая-то тётка. Плакала, причитала. Мы из последних сил покорно еле-еле шли за ней.

В избе дети сразу забились в угол и тут же уснули у печи.

Утром мы, ещё спросонок, примкнули к обозу, идущему на восток. Тётка — вот же я глупая и неблагодарная, — даже имени её не спросила — дала валенки, два старых чемодана фанерных, накидала в него каких- то тряпок… Я плакала, а мне вторили Лидочка с Соней. А я ещё и кланялась ей в пояс. Долго, до боли в голове и пояснице. Дальше мы ехали на телегах. Идти с детьми все равно невозможно, потому ехать, хоть на лукавом - удача. Всё, что происходило с нами за два месяца пути в Алма-Ату, не описать, сколько раз смерть смотрела на нас с неба, из-за деревьев и ям, сколько раз окутывала нас морозами, вьюжила, убаюкивала в надежде заморозить насмерть.

Всё это нельзя вместить и в четыре тома нового романа «Война и мир». Я намеренно вычёркиваю эти месяцы из памяти, не хочу ни писать об этом много, ни вспоминать, ни думать…

Боты те, что с красной подкладкой, нашлись! Самым мистическим образом.

Утром мы обозом на скрипучих телегах проезжали мимо развороченных железнодорожных путей. Дым поднимался из чёрных воронок, а вокруг ходили люди в шинелях, что-то записывали. Рядом суетились санитарки, а на кусте, что виновато стоял поодаль, висели мои боты. Игорёк увидел — замычал, Ирина помогла ему спрыгнуть с телеги и отцепить боты.

Так они и ехали, держа в руках по ботику….

Выжили же мы как-то. Добрались до Алма-Аты.

Бог даст — внукам расскажу когда-нибудь. Если страх мой пройдёт, если отпустит, если сердечко успокоится так стучать со страхом за детей.

Боты, вот, у нас есть. Одна пара на всех, но есть. Самая, что ни на есть, приличная! На остальную обувь смотреть страшно, не то, что носить. В ботах и пойду завтра на почтамт. А потом беречь их буду. Через год-другой детям впору уже будут. Им нужнее. Мне и калош хватит.

Город Алма-Ата южный, тёплый. Солнечный вон какой. Выживем, теперь точно выживем. Сплю с карандашом в руке. Карандаш и сам будто спит. Медленно клонится к бумаге. Падает. Утро вечера мудр...

Вьюга. Очень снежная нынче зима, но дров хватает, и одежда есть. Войны нет и то слава Богу. День за днём укрепляется спокойствие, туманится прошлое, вязкое ощущение пропасти и неизбежной гибели. Туманится и исчезает, растворяясь в горах, в огромных снежинках, что безбоязненно опускаются на раскрытую мою ладонь. Тают тихо, без плача и почти без слёз.

Мама рассказывать про свой дневник начала, когда я в первый класс пошла. Не знаю - почему мне, а не Ирине или Игорю. Мне скоро двенадцать. Мамин дневник дальше пишу я сама. Сначала показывала маме - что пишу, о чём. Читала ей даже пару раз. Потом она сказала, мол, Лида, пиши. Просто пиши, чтобы что-то хоть осталось. Вырастешь - говорила - будут у тебя дети, лучше, если двое или даже трое. Чтобы они правду знали, что-то понимали, тогда и их жизни станут правильнее. Вот и пишу. У печки.

Соня спит. Умаялась помощница наша. Она посуду помогала маме и мне мыть. Спит, сопит, во сне что-то бормочет. Я прислушалась. То ли, «Джоди-Марли», что-то непонятное, а скорее всего что-то своё, марлю трепала, наверное, днём, «в моде марля!» скорее всего это и шепчет, улыбаясь.

Игорь ушёл уголь разгружать, Ирина соседке на почте помогает. Та или немного денег даёт за помощь или просто хлебом, мукой отсыпает. На почте работы много. Подрасту, тоже туда пойду работать.

Пишу. Мама сидит, шьёт Соне тёплые штаны. Из чего шьёт - понять сложно. Главное, что тёплые. И отсюда видно, от печки. Прошу маму рассказать об отце. Какой он был? Она загадочно улыбается, рассказывает какие-то мелочи. Видно, что и сама уже забывает его.

Между августом, когда его забрали и этим декабрём, прошло около тысячи лет. Прошла война, наше детство, мамина молодость.

Смотрю на резиновые боты. Стоят у двери на веранду, как ни в чём не бывало. Ни сносу им, ни старения. А в чём тогда Ира пошла на работу? Мысль улетает... Ну не босиком же. Значит, нашла в чём идти. Главное - боты наши - на вес золота, их и за сто лет износить-то нельзя, наверное. Стоят и ждут меня. Соня спит, ей ботики без надобности.

Вот! У нас боты одни на троих. Тут даже не до шуток. Утром ждём, бывало, с ноги на ногу переминаясь, пока кто-то уже убежал на улицу в туалет. Какие тут шутки? Боты на троих — это трагедия, это повод, быть может, даже книгу потом написать.

Боты... На троих... Игорь, чёрт, иногда тоже влазит в них. Сумятицу вносит. А пока Ира на работе или в магазине или ещё где, мы с Сонькой выкручиваемся, или, вернее, накручиваемся. Мама старых тряпок надавала, бесформенных, бесцветных почти, но крепких. Показала, как наматывать на ноги. Вот так и бегаем по двору. То в туалет, то за дровами, только ветер от нас через весь двор шуршит. Ноги смотрятся, конечно, смешно. Но тепло, а это главное. Портянки это, мама так сказала. Слово тоже смешное. Может вид они общий и портят, но зато здоровье берегут.

В ботах лучше, удобнее, уютнее. Какие могут быть сравнения? Но боты - одни на троих. И вот они стоят. И никому не нужны. Пойду в туалет, хоть не очень и хочется.

Фу-х! Сходила, заодно ещё и угля принесла. Пока светло - нужно заготовить, чтоб по темени не ползать от забора к забору. Второй раз сходила и за дровами. Потому и запыхалась.

Мама чайник поставила на печку. Сквозь конфорки это розовое безобидное свечение убаюкивает. Эти колечки мама почему-то называет глазами, глазками. Говорит всегда почти ласково: "Лида, открой глазки у печки”.

Это обычные, и вместе с тем необычные конфорки для печи. Я их просто обожаю. Всегда смотрю, как мама ловко кочергой поддевает срединное колечко, чтобы поставить чайник, и он, повинуясь, закипает быстрее. Или же снова ставит его мама так же ловко на место, чтобы и тепло не ускользало из печи, и можно было зимой держать над этими «глазками» руки, греясь с мороза.

Мама оторвалась от шитья.

— Лида! — Позвала она.

Я заворожённо продолжала смотреть на печку.

— Лида, — так же спокойно повторила мама. Я вообще не помню её злой, обиженной не помню, хотя как нас жизнь полоснула — и описать не могу. Я обернулась.

– Что?

— Я забыла тебе сказать про боты эти наши незаменимые. Ира купила себе новые с зарплаты, а эти — теперь ваши с Сонечкой. Даст Бог, все хорошо будет и тебе купит собственные, и Сонечке.

- Ур-р-р-р-а! Урррррр-А-А-А!!!

Так как бы и заканчивалась история с ботиками, что произошла в далёкой и во времени, и в пространстве Алма-Ате. История, что касалась Лидии Жукловой, её сестёр и никого более.

Но не тут-то было. Ох уж эти гены! А именно они и побудили сблизить два временных отрезка, разлить в пространстве продолжение. Или скорее уже вторую часть «Марлезонского балета».

Дело продолжалось так.

Лида выросла. Родила троих детей. Я среди них средний, средненький. Носки не люблю, мне никогда не холодно, тапочки почти всегда игнорирую. Сестра моя старшая, Галина, такая же. И дети её, и внуки.

Она даже сказку сочинила для своей внучки. Мол, пальчики мёрзли всегда, пока им добрая фея домик не подарила. Домик тёплый, красивый, уютный и безопасный. Четыре – в одном. От домика и какао пахнет, и шоколадом. Пальчики юркнут в домик и смеются от радости, подпрыгивают аж.

Сказка короткая, но добрая и волшебная. Внучка, слушает с открытым ртом, улыбается, хватает волшебный домик для пальчиков и натягивает на ножку свою. Делов-то! Главное сказку красивую придумать!

Вот и потянулось поколение за поколением безносочное, голопяточное, босоногое.

Две внучки мои, правнучки Лидии, родились и живут себе довольные в Германии, не тужат, про Сибирь не ведают, морозов не видели, про вьюги не слыхивали.

Вот Джоди:

- Не буду их носить! Мне жарко!

- Джоди! Надень носки, битте!

- Нет и найн!

Всё детство своё, я имею в виду, первые годы, как ходить научилась, Джоди бегала только на цыпочках. Пра-пра-пра-бабушка «ейная» была известной балериной в Литве.

Так белый лебедь на цыпочках, чтобы показать плавное движение, почти покачивание на волнах, выходит на сцену. Джоди, сама не понимая откуда и почему, точно знает, как передвигаются по сцене лебеди.

Балет, он идёт из сердца, из глубины веков. Балету нельзя научиться, его можно только вспомнить. Вспомнить и полюбить снова.

А вот и Марли.

Утром на Марлины ножки мама натянула носочки, пустила гулять по залу. Как только мама пошла в кухню, Марли стянула носки с ног, с размаху кинула левый в правый угол, а правый носок – в левый, чтобы искать труднее было.

Марли искренне не понимает, зачем человечество изобрело носки. Голая нога приятнее ступает, надёжнее липнет к полу. Голой ножкой можно играть, можно пальчики подогнуть и что-нибудь с пола подобрать, например.

Марличка прячет носки так, что найти их нельзя даже строгим дядям полицейским с собакой. А родная собака Джекки до того предана Марли, что просто закрывает глаза на шалости и не выдаст друга ни за что! Даже за большую сочную котлету! Она побаивается слегка Джоди, но Марли просто обожает. И это взаимно.

Мама спрашивает:

- Джекки, а ты носки Марлины не видела?!

Джекки мотает невинно головой, уши чуть виснут:

- Нет, нет, гав! Ни носков, ни следа их!

Для большей убедительности она хвостом метёт по полу.

Преданность эта носит простой и непритязательный характер. Марли любит Джекки и подкармливает вечно голодную подругу всем, чем бог пошлёт, особенно если можно стащить из кухни.

По дому они так и передвигаются. Впереди переваливается, как Винни, Марли, следом носом к Марлиной попе, Джекки.

Марли защищена, Джекки сыта и готова всегда подставить плечо другу. Когда босоногая Марли кормит Джекки, она чуть ли не всю ладонь с лакомством ей в пасть засовывает. Я сначала жмурился. Но Джекки подобно опытному хирургу, аккуратно слизывает, смахивает лакомство, по пути ещё и целуя маленькие пальчики доброго друга.

- Мама! Жарко!

Это Джоди уже снимает носки, не дожидаясь разрешения!

- Жалко! Жалко!

А это Марли, и смысла-то не понимая слова, поддакивает сестре старшей и плюхнувшись на попу, стягивает свои носочки.

Они обе, будто чувствуя какие-то магниты из прошлого, избавляются от носков и ищут невидимые те самые ботики с красной подкладочкой.

- Ботики, ботики!

А это теперь они обе, под смех бабушки Натали, прыгают на диване, заливаясь светлым, чистым смехом!

- Джоди, Марли! А мама же запрещает прыгать на диване?!

Спрашивает нестрого бабушка.

- А мы не скажем! А они не увидят!

Запыхавшаяся Джоди держит сестру за руку и смотрит на бабушку ангельским взглядом.

- Ботики!