Однажды в Париже

       Стояло раннее весеннее утро 19… года. Париж еще спал. Так, по крайней мере, казалось, глядя на раскинувшиеся грозди платанов, не по-весеннему цветущих и скрывающих под собой нечто, от чего город приобретал загадочность и грузность. Ничто в столь ранний час не выдавало присутствия жизни. Запертые на засов ставни мансард, погашенная роскошь неоновых ламп, пустые тротуары. Тишина, не прерываемая ничем. Впрочем, так только казалось. Ветер гнал тучи с необычайной силой. Уже низкие, хмуро-малиновые облака явились бы несомненной загадкой для парижан, сопящих в это время под своими мансардами. Они и не представляли себе, что небо может так привлечь в этот момент. Застыв взглядом, можно было бы прочитать целые судьбы, вереницы истории, которые оставляли после себя все картины, подхваченные ветром, и терявшиеся где-то на горизонте.

       В это утро повезло лишь некоторым - тем, кто по какой-то случайности или же вовсе без надобности, на мгновенье, оторвавшись от приятных грез, бросили взгляд на небо.

 - Боже! как всегда…так красиво…снова будет хмуро…а право, не все ли равно…но все-таки, Боже ааа…хххрр…

     И, подавшись телесной неге, не успев привыкнуть к утреннему свету, слипали глаза и засыпали уж до утра. До своего утра. А меж тем оно уже наступило. Но именно сейчас, сей  рассветный час, город спал, как никогда, глубоко. Совсем скоро наступит утро. Зазвонят будильники, распахнутся ставни мансард, газетчики откроют свои лавки, задребезжат первые трамваи, и ранние прохожие, на ходу жуя круассаны, и натягивая кепи, поспешат к остановкам и станциям метро. Но это все будет чуть позже, а в эту минуту…

     Сию минуту Париж радовался своему одиночеству. Ветер-гуляка играл с облаками. Вторя ему, старушка-Сена неспокойно накатывала свои волны на парапеты набережных, обливая вековые стены и мощеные дорожки.

     То был час ветра и реки, двух незримых союзников и закадычных товарищей, решивших порезвиться в столь ранний час. Настороженные голуби поглядывали с высот чердаков и крыш на эту игру двух стихий и боязливо похлопывали себя по бокам, неспокойно урча. Те же, кто отважился на прогулку по парапетам Сены, казалось, и не замечали опасности. Лишь только, когда река капризничала и игриво плескалась, голуби неохотливо взлетали, для того лишь впрочем, чтобы вновь опуститься. Набрав в клюв воды резкими движениями, голубки подмывали крылья. Не в пример им воробьи-проказники, задрав хвосты, голосили наперебой, порой пуская в бой клюв. Эти не замечали ни волн, ни порывов ветра.

    Казалось, они сами участвовали в этой игре. Однако они дурачились не просто так. Несколько минут назад их было двое. Постоянно озираясь, и теребя поминутно один другого, они жадно склевывали шелуху. Подгоняемые ветром чирикающие пострелята были обречены на неудачу. Более того, через какое-то мгновенье они уже были окружены с десяток таких же гаврошей, вечно голодных и драчливых проказников, притягивающих друг друга, как магнит. Вот и сейчас шла настоящая возня, которая прервалась лишь с появлением голубок, что были также не прочь позавтракать после принятия утренних ванн.

 - Кыш! Кыш! Кышшш!!! - чей-то звонкий голос раздался с парапета. Удивленная услышанным, вся компания задрала клювы наверх, не веря, что в сей час может быть…Человек! Голуби вспорхнули, а воробьи-воришки остались настороже, готовые по малейшему движению последовать их примеру. В этот момент полетели остатки семян, и возня началась сызнова, сопровождаясь беззаботным чириканьем. Голуби же, недовольные, похаживали в стороне, не решаясь приблизиться.

     Сена лишь подзадоривала проказников, обливая серые чубы, а ветер вострил их, делая сорванцов одинаково смешными.

- Ну все! Позавтракали и будет!... да у меня и нет больше!...

     Разбойники игриво подняли вверх головы, вертя ими по сторонам, и, так и не дождавшись лакомства, вспорхнули вверх.

- Ну! Я же говорю что нету!...Ишь ты, обжоры!...

     То был Робер. Вот уж более получаса малыш склевывал, подобно своим друзьям, семечки из ярко-золотистого подсолнуха, который тот одолжил у тетушки Монанж недалеко от площади Бастилии. Мальчуган ловко лузгал семена, неосознанно отбирая пальцами самые крупные и предоставляя птицам остатки лакомства.

 - Тетушка Монанж не будет сердиться, - думал он. - У нее в саду много цветов... Ежели она все же будет ругаться, то я все равно ведь этого не увижу…

     Позавтракав таким образом, мальчуган предвкушал радость от предстоящей затеи, которая пришла ему в голову от взора на неспокойное течение Сены.

- Поднять якорь! Отдать швартовы! - звонко выкрикнув команду, Робер стремглав бросился к парапету реки, и, распугав по пути оставшихся птиц, опустился на колени. Зачарованно смотря в самую глубину реки, которая с утра казалась чище и прозрачнее, чем обычно, мальчик разглядывал свое отражение.

     Первое, что выделяло Робера из тысячи ему подобных парижских

сорванцов, был его взор. Широкий разрез темно-зеленых глаз с иссиня черными бровями, густыми ресницами западали вам в самую глубину души и, казалось, читали вас насквозь. Смуглый от природы, с черными, как смоль, волосами, он был крепок в плечах, и во всех его чертах читалось здоровье его родителей.

- Большому кораблю - большое плавание! Полный вперед!...

     Бережно опустив подсолнух на волны, Робер хотел было взять его обратно, чтобы бросить подальше к самому центру, но Сена и так все поняла. Сильная волна, поднятая ветром, окатила с ног до головы мальчугана. Когда же тот открыл глаза, волна забрала его корабль к себе и больше уж не отпускала. Весело смеясь, Робер вскочил на ноги и, наблюдая за своей желтой лодочкой, бросился наперегонки вдоль по парапету.

     Старушка-Сена, не по годам игривая, гнала свои воды вдоль острова Сите, и собор Парижской Богоматери отвешивал ей поклон. Ветер, вторя ей, подгонял облака и веселил подругу, смывая пыль с серых каменных плит ее набережных. Ветер и река приняли к себе в игру и Робера, несущегося в своем нежно фиолетовом костюмчике вдоль реки по ветру. А желтый корабль лишь подзадоривал его.  Позади него уж спохватились воробьи. Склевав все остатки, и, не найдя на месте своего покровителя, они кинулись ему вслед. Заметив, однако, предмет своей страсти, они гурьбой повернули к Сене и, окружив подсолнух, продолжали погоню навстречу к…счастью.

 - Уфффф!...

    Пробежав более ста метров, Робер наконец остановился.

      Слева от него перекинул свои деревянные лапы Новый мост, пустынный, как и все в этот час. Робер решил передохнуть немножко и, преодолев ступени парапетов набережной, в один миг оказался на мосту. Рискуя отправиться вслед за своим кораблем, мальчуган, не раздумывая ни секунды, примостился на деревянном проходе, где, свесив ноги, он отдышался и остановил невольно свой взгляд на пришвартовавшихся у набережных прогулочных кораблях. Связанные один за один они напоминали паровоз, вот-вот готовившийся к отправлению.

Большой черно-белый кот разлегся на корме и, вероятно, видел

во снах свою подругу, отчего усы у хитреца посекундно подергивались, а нервно постукивающий хвост и высунутый язык свидетельствовали о том, что его Мурка нуждалась в защите.

     Стройный ряд особняков шел вдоль берегов Сены. Стройность в пространстве своих домов отличали этот город от прочих. С высоты птичьего полета эффектно раскинулись бульвары барона Османа, имя которого неразделимо с Парижем. Построенные на рубеже веков здания потерялись во времени, навечно став примером из образцов.

      Хмурые, тяжелые памятники древней истории были искусно разбавлены веселым каскадом крыш, в которых трубы, карнизы и мансарды терялись в своем многообразии.

     Париж явился городом крыш и чердаков, чья выделка поспорила бы с узорами наличников русской избы. И, как русская деревня из десятков трех изб, скученных вокруг, по сей день поражает неизбалованный взгляд городского обывателя, так и Париж вас захватывал сразу и навсегда своим оперением, грозным и строгим, но всегда единым в своей неповторимой целостности.

- Однако-ж пора и делом заняться, - подумал Робер и вспомнил о встрече со своим товарищем Жюльеном, с которым они условились встретиться на станции Алезиа ровно в 7 часов, с тем, чтобы направиться оттуда к Сакре-Кёр.

    Сорванцы заключили пари, содержащееся в гонке с фуникулером, отходившего с высот Монмартра. Жюльен, что был чуть старше Робера, бился об заклад перегнать передвижные сани благодаря только одному ему известному маршруту по улочкам и переправам. Робер же, боготворивший сие изобретение за его рискованность, за то чувство полета, которое он ощущал, дивясь красотами перепадов Парижа, был уверен в своей легкой и непринужденной победе.

     Робер мысленно выбирал станцию метро, на которой он хотел сейчас очутиться наиболее всего. Так, как он боготворил город, где он родился и вырос, пожалуй, ему позавидовал бы даже самый верный парижанин. Люди быстро привыкают к уюту и красоте, комфорту и богатству. Роскошь делает людей немощными в нищете. Богач вряд ли поймет бедняка, но вот бедняк наверняка поймет нувориша. Взрослый никогда не поймет ребенка, но тот, несмотря на кажущуюся наивность, угадает-таки своего старшего брата. Вся беда лишь в том, что изначально более богатое духовно дитя вскоре станет взрослым. Истинный парижанин никогда вас не удивит своей страстью к Парижу. Он, пожалуй, даже заблудится в 12-ом округе и не скажет вам поначалу на каком берегу Сены находится Эйфелева башня. Именно они и видели предрассветные сны, когда жизнь уже вовсю била ключом в это раннее весеннее утро под небом Парижа. И лишь детская душа Робера была выше в этот день телесных утех, она парила над Городом на заре его пробуждения.

     Робер любил этот город. Любил неосознанно, по-детски доверчиво и крепко. Он любил изучать Его, любил наблюдать за Ним, быть очарованным моментом, мгновением, секундным впечатлением. Однако он был выборочен. Были места, которые не привлекали его ничуть. Он проходил их мимо. Он мог пойти туда, не зная куда, будучи уверенным в себе, и испытывая приятную негу от будущего путешествия. Он не боялся Его. И Город отвечал ему тем же. Робер не мог похвастаться знанием местности и умением ориентироваться на ней. Он шел туда, куда звало его сердце. И если уж что-то задевало его, то он мог с закрытыми глазами вернуться сюда снова. Вот и сейчас, перебирая в уме станции метро, он остановился на той, что была, наверное, самой удаленной из желанных от того места, где он находился, но именно туда-то он и направился, радуясь предстоящей встрече.

     Париж постепенно просыпался. Ветер и Сена, ловя на себе удивленные взгляды спешащих на работу парижан, постепенно утихомирились, испугавшись того, что могли быть замеченными и таким образом открыть свой секрет.

     Впрочем, последние и не замечали их единения. Бурча что-то себе под нос, они лишь нервно застегивали сюртуки на все пуговицы и задергивали торчком воротники, отчего ветер лишь серчал и наделял несведущих холодным порывом, чье дуновение, исходящее от волн, обезоруживало бедняг, и те, ускорив шаг, поворачиваясь спиной на ходу, ныряли в переулки от того ли, чтобы укрыться, или вовсе продолжать путь парижскими двориками.

    Тем временем  Робер углубился в глубину города. Стихия воздуха и воды догорала на набережных Парижа, как всегда незаметно, и вот уже город погружался плавно, подобно стрелкам на часах, в солнечную гавань. Вечером, вздыхая с облечением, появлялись все те же бедолаги, рубахи нараспашку, смахивающие со лба испарину, проклиная, на чем свет стоит эту невыносимую жару, конца которой, казалось, не было.

     Направляясь к станции Аустерлиц, Робер исследовал вновь и вновь дворики Парижа. Спрятанные в семейных объятиях своих родителей - гигантских особняков, стройные ряды которых выдавали их знатное происхождение, дворы являли собой неповторимые уголки уюта жизни и творчества Человека. Заботливо облагороженные, скрывающиеся в роскошной зелени вековых деревьев дворы Парижа, казалось, уводили вас напрочь с Елисейских полей, Марсового поля, и прочих просторов города, где глаз ваш радовался на расстоянии, наполненном внешним блеском. Вы ни за что не догадались бы, находясь внутри этого очага, что обратные стороны этих же особняков, выходящих на проспекты и бульвары, имели чинный и грозный вид. Зеленые пряди вековых деревьев, витиеватые чугунные скамьи, рассаженные по периметру со вкусом английской точности, и камни…камни повсюду. Несомненно, глаз ваш, непривыкший поначалу к мощеным улицам и стенам, остановился бы здесь на этом чуде устаревшей выкладки. Камень - это символ Парижа. И, прогуливаясь по Сен-Мишу, взгляд ваш неизменно убегал далеко вперед, в высоту, по сторонам, но никак не вниз. Тогда как, посмотрев себе под ноги, вы бы ощутили суть Парижа, его нутро.

     Робер мигом преодолел несколько кварталов и проходил сквозь узкий проход, который вел к выходу на оживленную улицу. Погрузившись в тишину парижских двориков, прерываемую порой лишь звуками от шаров-булей, подкидываемых почтенными буржуа, Робер чувствовал в конце этого туннеля выход в город. Отталкиваясь на бегу руками о холодные, отсыревшие, покрытые плесенью и зеленым мхом стены, мальчуган приближался к выходу. Яркий луч солнца выбился-таки среди этого лабиринта и заиграл на лице у мальчугана. Зажмурившись, заливаясь громким смехом, Робер несся вперед, вперед к счастью. Тем неожиданнее для него исчезла опора в руках, и, в тот момент, когда он уже собирался-таки затормозить, чье-то ловкое движение сильных рук подхватило его на лету и закружило в воздухе.

- Ааааага!! попался!!! Куда же мы таак летим, ничего не видим, ничего не слышать??!!

Несмотря на головокружительную скорость, отчего у мальчугана били искры из глаз, он таки успел краем уха уловить отрывки фразы, смысл которой так и остался не понятен из-за ужасного акцента.

- Где-то я это уже слышаааааал…Но где?

Робер пытался вспомнить этот до глубины знакомый ему говор. Образ этот крутился у него перед глазами, но захваченный врасплох так неожиданно, и, находясь по-прежнему в свободном полете, он никак не мог сосредоточиться.

- Я покажу проказникуууу! Ну, каково тебе, Фиалка?...

- Базиль! - словно молния сверкнула у Робера догадка. Только тот называл мальчугана в цвет его костюмчика, который он не снимал вот уж более двух весен.

- Дружище, Базиль!!! хххвааатит!!! - возвопил мальчуган - я же не Пииифф!!!

- Гав, гав, гав - послышалось вдалеке. В то же мгновенье большой черный пес появился на площади. Услышав крики издалека, и, узнав по голосу его обладателя, он уж несся во весь дух. Огромная улыбающаяся морда, длинные отвислые уши, хлопающие того при каждом прыжке, витой хвост шикарным бантом - такое чудо приближалось с громким ревом, преодолевая расстояние в считанные секунды. Добряк от природы, так за свою длинную собачью жизнь никого и не укусивший, заметил жертву и, не раздумывая долго, со всего размаху оттолкнулся и, совершив гигантский прыжок, ударился о спину своего хозяина.  Робер, пролетев более десятка метров, удачно приземлился на газоне из спелой акации, соцветий мака и фиалок.

- Совсем с ума сошел! А если бы тут была стена?!- вскричал мальчуган. – Ну старикан, совсем из ума вышел! Базиль, я тебе говорю, что если бы…Базиль…ты где Базиль?

Робер открыл глаза и почувствовал тотчас громкое сопенье в левом ухе, отчего мальчуган рассмеялся.

- Базиль, старина ты…- начал было Робер, но не успел он закончить, как кто-то начал облизывать его лицо. Тут уж мальчугану стало не до смеха. Вскочив на ноги, сплюнув наземь, он хотел было ринуться прочь, как вдруг кинув взгляд на своего лобызателя, фыркнул:

- Пиф! Ах ты!!!... ты… как здесь…но  где же твой хозяин? Базиль…где Базиль?!

Пиф заискивающе поворачивал голову из стороны в сторону, силясь понять, чего же от него хотят. Совершив столь далекий рывок, длиной в несколько сот метров, он не разглядел в мучителе своего хозяина, и, опрокинув того, был занят теперь Робером.

- Дрянная собакааааа…ааа… ну погоди!!!

      С обочины, тянувшейся вдоль дороги, послышались вздохи, оханья и брань, о которой можно было лишь догадываться вследствие некой тарабарщины, далекой даже от парижского диалекта.

- Щас я тебе задам!!!

      Первым из-за оврага показался вздыбленный чуб. Его обладателю явно сегодня не везло. Накануне ночью прошел сильный дождь, и вся вода, несущая вдоль тротуаров Парижа его нечистоты (ничего эффективнее, к слову, так и не придумали) сходила в искусственные стоки, а уж оттуда в канализацию. Успев выпустить мальчика в сторону тротуара, старина Базиль не успел позаботиться о себе и, не удержав равновесия, скатился в самую глубокую грязь. Его физиономия теперь походила на черта из какой-нибудь страшной сказки. Весь черный, распространяя подле себя ужасный запах, аромат не в пример парижскому парфюму, он силился подтянуть себя на старческих руках и вылезти-таки из этого чистилища. Пес же, заслышав знакомый голос, но, никак не признав в этом демоне своего Базиля, заходился в звонком лае. Выставив передние лапы вперед, немного пригнувшись и разглядывая исподлобья старика, он одновременно и скалил зубы, и тут же сквозь проклятья махал хвостом. Старец же, вылезавший заново на свет, хотел, было, перекинуть ногу на сушу, как вдруг его верный друг, уверивший, наконец, в подлинности свого покровителя, то ли от радости, то ли от той игры, которой непонятно зачем он затеял с ним, то ли от чудного запаха, в котором он признал своего - со всего размаха кинулся в объятия Базиля.

     Первым изо рва на сей раз вылез Пиф. Радостно обнюхиваясь, он, тем не менее, осознал свою повторную вину и, поджав уши, засеменил вперед в надежде укрыться. В то же мгновенье вслед ему просвистел башмак, запущенный меткой рукой хозяина.

 На фоне занимавшегося дня этот образ выглядел зловеще. Худая, поджарая фигура, покрытая однотонной черной массой, босиком, с башмаком в руке, покачивалась на ветру, сплевывая тину и прочие нечистоты, проклинала небеса на чем свет стоит.

- Ха ха ха ха…нда Базиль! Ну и проучил же тебя наш дружище Пиф!...Будешь знать теперь как пугаааа - как вдруг пес, проносившийся около мальчика, остановился и, навострив уши, затрясся всем телом, окатив Робера с ног до головы.

- Мой малыш!.... я вижу и ты сегодня не айда в Опера!! А?- залился старик густым басом, и, на ходу подбирая башмак, он уже набирал скорость в погоню за псом. Робер же, опешивший сначала, но тут же сообразив, что произошло, в свою очередь протерев глаза, улюлюкая, бросился вслед старику за лохматой беднягой. Та же, с роду не убегавшая от людей, разве что от собак всех мастей, перепугалась не на шутку и кинулась вдоль по бульвару.

 Очень занимательная картина предстала бы в это время случайным прохожим, оказавшимся на улице Риволи. Процессия, возглавляемая лохматым сен-бернаром, за которым, как пришпоренные, гнались человек преклонного возраста и совсем еще юнец, казалась еще более фантасмагоричнее, учитывая порядок следования. Тем неожиданнее оказалось ее окончание, когда первым остановился Робер, с лихвой набегавшийся за это весеннее утро.

- Базиль! Базиииль! Уфффффф не могу больше! Все!

     С трудом переводя дыхание, малыш опустился на колени подле тротуара. В глазах его помутнело. Устремив взгляд вперед, он не узнавал старика Базиля. Тот в свои 62 года, одолев с непривычки более километра, выглядел, по меньшей мере, странно.

     Ошалелый взгляд с блуждающей улыбкой, примечательной еще и тем, что выделяли на черном фоне все девять оставшихся зубов, привели бы вас в замешательство и породили в вас чувство естественного страха перед этим пожилым человеком. В общем, не нашлось, наверное, сейчас ни одного близкого ему человека (да что там человека), кто признал бы в нем Базиля Барбье, ныне ночного сторожа музея Лувр, а в прошлом Василия Ивановича Бородина, русского по происхождению и по духу своему, но волею судьбы оказавшемуся в городе грез.

     Скажи ему кто в детстве, в его родной деревеньке Ярославка, что в Ростове Великом, что-де жизнь его будет полна приключений, странствий, которым любой кот позавидовал бы, и что старость свою будет он лелеять в городе-мечте русской эмиграции - Париже, быть при этом негласным хранителем его традиций, служа при музее Лувр - рассмеялся бы на это Васька-плут. Не оттого что, не поверил бы, но и не понял бы ничего из этого сказания, потому как ничего он окромя деревеньки своей, леса - Великана, да речки - Матушки не видел. Бывал он единожды в Ростове Великом, помнит до сих пор купола златоглавые Кремля искусного, да попов бородатых, над которыми потешался оттого лишь, что заросли те совсем. А уж как матушка сказывала ему: Побойся Бога, бестия, отрастет вядь такая же, не накличь бяду на себя самого, отца твояго, сямью, назван в чести которой - так уж не остановить было его вовсе.

     Пришла война, много горя принесла, много жизней взяла. Было в ту пору Василию около сорока годов, перерос он ее, войну-то, но не смог подле баб-то один остаться. Была у него сызмальства страсть к гармошке. Не берут в солдаты - пойду в гармонисты. Сказано - сделано. Был он зачислен в отряд песни и пляски, что дух героям русским поднимал, в бой вел и к жизни возвращал. Много он видел в войну-то, потому как не в штабах штаны просиживал, да харчи боевые проедал - на передовой он с концертами бывал, в атаку даже шел с песней-то. Под Богом ходил он. Не брали его ни пуля-дура, ни штык немецкий. Так до Европы он и прошагал, с гармошкой-то.

     А потом не то чтобы предал кого-то он, нет. Любовь пришла к нему. В одной из приграничных деревень Германии приглянулась ему одна краса русая из семьи французской, беженцев. Да так приглянулись они друг  другу, что одними лишь глазами, да знаками изъяснялись, что иные и словами не сумели бы. Тут уж и войне конец. Не смогли они расстаться-то. Как ни манила его матушка-Русь, но все ж грудь занывала, в глазах мутнело, а в ушах звон стоял, как он подумывал о расставании. И решил он уйти, с Розой той. Видел Василий, как Париж освобождали, мирно даже искусственно как-то, после увиденного им ранее-то. Но не замечал он того тогда, потому как рядом с ним Она была.

     На первое время спрятал он документы и притворился немым, да, немым, однако не глухим же. Работал, где попало, кем придется. Не роптал особо на судьбу, язык учил, и так-таки через пять лет мог изъясняться на парижском уличном. Заговорил же, провидение господне! С акцентом ужасным, но от него более и не требовалось. Вскоре получил Василий Иванович место в парижском таксомоторном парке, что изменило в корне его жизнь.

     Еще с детства его отличала поразительная духовность, стремление к прекрасному, к красоте. Сызмальства он лучше бывалого охотника разбирался в звуках лесных, флоре и фауне, краше которых не встречал он, да и не мог встретить. Как часто человек, выросший в городе, привыкший к комфорту, глух к красоте духовной, к красоте земной. Приспособив жизнь под себя, нежась ли в горячих ваннах,  готовя ли пищу свою нездоровую, пересаживаясь с метро на трамвай, клаксоня старушонке, что переходит дорогу, проводя время в утолении страстей своих и пороков, в забытьи - он забывает корни свои, суть свою. Душу свою он отдает. Человек устает от города. Чем старше он становится, тем позже он это понимает. Но лучше поздно, чем никогда.

     Париж, казалось, и не отрицал этих истин, но чем дольше изучал Базиль (Роза старательно перевела его инициалы) Город за рулем своей малолитражки, тем больше забывал он Лес. Он не мог объяснить тех чувств, какие он испытывал, останавливаясь где-нибудь на Елисейских Полях, в тени платанов, чтобы перекусить. Не выходя из машины, он мог часами в забвении наблюдать за этим потоком машин, несущимся в летний зной по мощеным тротуарам, парящих в дымке до самой Триумфальной арки. Он не знал, что так привлекает его в этом воздухе, духе парижских улиц, в свободном пространстве камня, природы и человека.

     Было еще небо Парижа, всегда изменчивое и игривое всеми цветами радуги. Дух Парижа. Он вас захватывал с острова Сите, и нес далее уж до своих пригородов, не отпуская и после, за тысячи километров. Раз побывав в Париже, он поселялся в Вас уж навсегда, и его образ, дух являлся всякий раз, когда вы предавались неге воспоминаний. Праздник, который всегда с тобой. Он не отметал ничуть всего городского, присущее всякому человеческому поселению, но вместе с тем было нечто, отчего у вас вырастали крылья, и душа ваша летала. Рай ли это? Если б все города мира имели эту изюминку, божью искру в своем лике, горожанин, человек был бы по-настоящему духовен, счастлив. Но каждому - свое. Следует воздать должное парижанам, тем галлам, тем горе-рыбакам-Паризи, которые то ли по случайности, то ли по судьбе роковой основали город на века, жили в нем, работали, строили, пели, танцевали, любили. Народ, создавший красоту земную - талантливый народ. Народ, живущий в подобном мире - счастливый народ.

      Такие смешанные чувства испытывал Базиль, в очередной раз выезжая на вызов, исследуя каждую улочку, каждый тупик, и снова глаз его находил новые краски городской жизни, отчего, приходя домой, засыпал он в предвкушении следующего дня. Однако, проводя ежедневно по пятнадцать часов в кресле своей подружки, здоровье Базиля стало его беспокоить. И, наконец, поддавшись уговорам Розы, да и сам, рассудив, что негоже получить к старости ревматизм и прочий букет соцветий, оставил он таксопарк, и по протекции жены своей был взят ночным сторожем в святая святых - Лувр. Не сказать, что б внутреннее убранство музея вдохновляло его более, чем загадки города, но и здесь Базиль нашел пищу для услады глаз. Он видел в музее и территории, его окружавшей, заповедник, хранящий в себе историю города, который он успел полюбить. В тысячный раз, проходя мимо ли величавых колонн, нависающих, как ангелы, под сводами зданий, возле стеклянных пирамид ли, хрупких, как египетский хрусталь, он терялся во времени и пространстве. И лишь, повернувшись к Елисейским полям, взгляд его терялся в прозрачной бездонной дымке, где столь знакомый ему бульвар навевал приятные воспоминания.

    Достаточно изучив город земной, Базиль вынужден был изучить и недра его, потому как добирался он до места службы на парижском метро. Жил он в девятом округе, а потому был вынужден пересаживаться по нескольку раз, чтобы добраться до Лувр-Риволи. Прижавшись к холодному стеклу, он забывался в монотонном шуме колес, шпал, хлопающих дверей. Станции мелькали у него перед глазами. Гамбетта, Вавен, Распай, Бьенвеню, Монпарнасс, Балар, Трокадеро…

      Слова плавно ласкали язык, но мало что говорили ему об их значении. Он так мало знал эту страну, ее историю, восхищаясь лишь внешним блеском. Его охватил какой-то внезапный порыв к знанию, изучению всевозможных фактов, имеющих отношение к любимым местам. Станции парижского метрополитена стали первым его духовным развлечением.

- Фиалка… уффф, - с трудом переводя дух, старина Базиль вмиг преобразившись, отчего вся его фигура приобрела прежний вид, казалось, приходил в себя - А черт с ней: жрать захочет – найдет! Кстати, Фиалка, куда же ты так несся? Право, грех было не напугать тебя, ты же никого не видел и не слышал..а ?.. сорванец?

- Я? Погоди, дай вспомнить…ай да к Аустерлиц!

- Аустерлиц? Так это ж совсем в другом направлении. Два квартала вниз к Сене! Ну признавайся же, сорви-голова, что на этот раз натворил?! Я ведь сегодня утром видел тебя с роскошным подсолнухом за пазухой…не подскажешь старому, где ж такие растут? Уж не в саду ли у тетки Монанж?