День замшелого пня

Ассигнатов ненавидел рыночную экономику и рекламные ролики.

С рекламой понятно – её все ненавидят. Ну, кроме извращенцев, ясное дело.

А вот причина ненависти к рыночной экономике не столь очевидна. Будучи средней руки предпринимателем, Ассигнатов, казалось бы, должен денно и нощно осанну петь этому основополагающему инструменту той самой формации, шаблонным представителем которой был сам.

«Какому идиоту, – прямо сказал однажды Ассигнатов приставшему к нему с расспросами надоедливому журналисту, – залетела в тупую башку мысль, что рынок, мать его, способен чего-то там регулировать?». Развивая мысль, он делал упор на то обстоятельство, что сумбурно функционирующий механизм априори не способен войти в какой бы то ни было регуляторный режим, а тем более – в режим саморегуляции. 

Борис Борисович Ассигнатов любил ясность и порядок. И порядок с ясностью, как он считал, должны быть во всём: в бизнесе, в чувствах, в электоральном процессе, в ресторанном меню… – словом, во всех атрибутах общественного устройства.

Обеспечить суровые требования Ассигнатова к окружающему миру мог, ясный перец, только тщательно проработанный чёткий план. Поскольку сотворить глобальный распорядок было не в его власти, Ассигнатов сосредоточился на личном. Составлению личного плана он уделял приличную часть своего времени.

На сегодня в его распорядке значился «День пригорка».

День этот назначался один раз в году аккурат на 3 сентября. Выбор именно этой даты объяснялся просто: Ассигнатов любил осень, особенно её начало. В один из погожих сентябрьских дней и состоялась необыкновенная встреча, в ходе которой весьма примечательным предметом стал замечательного размера пень. Он был необычайно красив и великолепен. Но поначалу речь пойдёт не о нём.

Вот и в этот год в третье утро начавшейся осени шёл Ассигнатов лесом. И вовсе не потому, что его кто-то этим самым лесом послал, а просто потому что любил ходить по осенним дубравам. Есть у некоторых деловых людей такой вот способ релакса. 

Надо ли говорить о прелестях утра в лесу ранней осенью? У кого сладко не замрёт душа при воспоминании о чувстве блаженства, снизошедшего в момент входа в прекрасный чертог кислородного царства. Нет, пожалуй, такой души. Ну разве что это будет та душа, что окончательно очерствела, покрывшись заскорузлой коркой равнодушия.

В чрезвычайно приподнятом настроении брёл Борис Борисович к видневшемуся за стволами берёз и сосен знакомому с детства пригорку, с которого открывался умопомрачительный по красоте вид на необъятную русскую ширь. Любил это место Ассигнатов. Особенную прелесть пригорку придавал один примечательный атрибут. Да-да, тот самый ранее упомянутый замечательный пень. Он остался в этом мире памятником когда-то кряжистому и очень толстому, в три обхвата, дубу. Срез его был весьма ровным и будто кем-то отполированным, а высота примечательна тем, что являла собой весьма удобный для посиделок объект — этакую лесную «скамеечку», на которой вполне комфортно могли уместиться два взрослых человека, ну или трое-четверо ребятишек. Очень красив был и цвет «обивки»: изумрудно-малахитовый мох придавал величественную стать этому лесному «трону».

Обычно пригорок был пуст, являя собой отличное место для миросозерцания, медитаций и раздумий о судьбах вселенной. Но в это утро что-то пошло не так — на пригорке виднелись усевшиеся на замечательный пень две фигуры; сидели они молча, не нарушая утреннюю тишь.

Ассигнатов решился подойти.

— Здравствуйте, господа! — учтиво произнёс он.

— Мы не господа, — хмыкнул один из незнакомцев, тот, что поменьше, — господа все в Париже.

Ассигнатову чувство смущения не было присуще, и потому он ничуть не смутился.

— Позвольте представиться, — продолжил бизнесмен, — Ассигнатов Борис Борисович.

— Борис, ты не прав! — хохотнул всё тот же незнакомец. — У нас тут всё запросто, без церемоний. Я, к примеру, Леший, а энтот — Серый.

Представившийся Лешим одет был в неказистый камуфляж, в который обычно облачаются егеря. Лицом приятно кругл и посему вид имел добродушный. В целом облик Лешего был довольно неказист, если не вглядываться в его глаза. Они были поразительны. И не размером они удивляли, вовсе нет. Глаза… меняли цвет. Только что они были тёмно-синими, как лесные озёра в солнечный день, то становились пепельно-серыми, словно дождевые облака, а в следующий миг отсвечивали малахитовой зеленью. Но всякий раз в них чувствовалась головокружительная глубина, будто за этими зрячими «провалами» скрывались врата в иные миры. Что за чудеса творятся с глазами Лешего, Ассигнатов спрашивать не стал, резонно предположив, что после прошедшего накануне корпоратива и не такое может привидеться.

Облик второго незнакомца был не чётким, он был каким-то расплывчатым. Этот странный тип, облачённый в пепельно-серую хламиду, росту был высокого, и вкруг него как бы «курилась» едва уловимая белёсая дымка. Лица его Ассигнатову чётко и ясно рассмотреть не удавалось, но однако же он успел заметить, что в профиль тот очень похож на великого артиста Вячеслава Тихонова.

Помолчав некоторое время, Ассигнатов решился полушёпотом спросить у Лешего, почему тот назвал своего спутника Серым, имя что ли у него такое?

— Ангел он, — ответил добряк. — Причислен к когорте ангелов Печали, а они там все Серые.

«Ну и ну», — подумал про себя Ассигнатов, — «с возлияниями надо бы закругляться, не ровён час реал окончательно заместится какой-нибудь ирреальной хренью».

— Возлияния — дело архипакостное, — хохотнул Леший, то ли угадав, то ли прочитав мысли Бориса Борисовича. — Меру знать надо. Иначе сгинешь ни за что ни про что. Но ты не тушуйся, сегодня не тот день.

Ассигнатов остолбенело молчал, не зная, как реагировать на эти слова.

— Не нервничай, Борис, не лезу я в твою черепную коробку. По тебе всё видать, — успокоил Леший. — Расскажи лучше, чем живёшь, чем дышишь?

Не любивший откровенничать Ассигнатов тут ни с того ни с сего разоткровенничался: «Бизнесмен я. У меня консалтинговая фирма и бизнес-школа».

— Стало быть, ничем полезным ты не занят, — резюмировал Леший.

— Ну почему же, — возразил Ассигнатов, — вот, например, в моей школе известные коучи проводят курсы по развитию бизнеса и личностному росту, помогая людям найти «точку опоры», от которой они могут начать свой путь к успеху.

Леший и ангел пристально взглянули на него.

— Лукавите, уважаемый, — после непродолжительной паузы обращаясь к Ассигнатову на «вы», произнёс тот, кого Леший назвал Серым. — Вы прекрасно осознаёте, что эта ваша школа ничто иное как абсолютно бесполезная пустышка, которая никому никакой пользы принести не может. Да и консалтинговую деятельность нельзя назвать нужной и полезной нравственно здоровому обществу. Хотя… где ж вам таковое общество можно увидеть?

В разговор встрял Леший: «Ну так чем же, Борька, можешь ты любезен быть народу?». По этой фразе можно было понять, что круглолицый добряк весьма почитал Пушкина.

— Заводик имею, — как бы оправдываясь и желая произвести на собеседников приятное впечатление, произнёс Ассигнатов, — маленький свечной заводик в Самаре. Семейная, можно сказать, реликвия.

Пристальные взгляды Лешего и ангела требовали объяснений. Во всяком случае, именно так их «расшифровал» бизнесмен. И тут, как говорится, Бориса понесло. Он рассказал, что заводик запустил ещё его прапрадед в конце девятнадцатого века, затем он переходил по наследству из поколения в поколение, пока, наконец, его в одночасье не национализировала советская власть. Удивительным образом заводик «пропыхтел» до пресловутых девяностых прошлого века, тогда-то его и смог выкупить Ассигнатов, вернув, так сказать, в лоно частной семейной собственности.

— За бесценок, поди, выкупил? — поинтересовался Леший.

— Принёс работягам два ящика водки, — признался Ассигнатов. — Хочу заметить, что в те дефицитные времена добыть этот продукт было не просто. Поэтому люди, отдавая свои ваучеры, были мне даже благодарны.

— Настоящий капиталист, — качнул головой Леший, — прямо-таки натуральный буржуй. — И поинтересовался: «Ну а прибыля́ как, хороши ли?».

— Да какие там прибыля́, убытки бы перекрыть, — начал было Ассигнатов, но Леший бесцеремонно рубанул: «Ну-ну, разрыдайся ещё! Я тебе не налоговая, мне плакаться в жилетку не надо. Заводик-то ладно, старинный, понимаю, на ладан дышит, а фирмёшки? Тоже на издыхании?

— Да фирмы-то худо-бедно дышат. Эксперты и особенно коучи деньжата из доверчивого народа знатно выкачивают, но почти всё уходит на их же потребу, уж очень они шикардосы разные любят.

Тут Ассигнатов, что называется, «поплыл» и стал как на духу выкладывать то, что никогда и никому ни в жисть бы не поведал. Он рассказал, что надутые самомнением эксперты и шустрые, невероятно болтливые коучи — законченные сволочи, которые гребут под себя всё, до чего дотянутся, а из периодически устраиваемых Ассигнатовым проверок и аудитов они умудряются выйти сухими и невинными аки агнцы, хотя он, Ассигнатов, на сто процентов уверен, что те уводят деньги в свои карманы мимо кассы. Что же касается свечного заводика, то он давно бы его продал или закрыл, но рука не поднимается, ибо это потомственная реликвия, да и тамошних работяг жалко, поскольку он сызмальства знал и их самих, и их семьи, вот и тянул неказистое производство, кое-как подпитывая его скудными вливаниями из собственных средств.

Вину за беды несчастного предприятия Ассигнатов возложил на рыночную экономику. Никоим образом, говорил он всё более распаляясь, нельзя было рассчитать параметры для устойчивой работы завода из-за непредсказуемо скачущих цен на сырьё, расходные материалы и прочие составляющие всякого производства. Кроме того, спрос на продукцию также не поддавался никаким расчётам — рынок постоянно лихорадило: он то чихал, то кашлял, то бился в конвульсиях в предчувствии очередного кризиса или дефолта. А они, дефолты и кризисы, убеждённо говорил Ассигнатов, являются неизменными спутниками капитализма, будучи составными «косточками» его скелета.

— Сумбур, конечно, в ваших эскападах, уважаемый, — задумчиво произнёс Серый. — Впрочем, оно и понятно, откуда же вам знать об идеально устроенных обществах? Ваша, землян, беда в том, что ни одна из общественно-политических формаций, существовавших ранее и существующих ныне, не может быть названа справедливо устроенной, не говоря уже о том, чтобы называться идеальной.

— В ваших словах мне слышится приговор, — попытался сыронизировать Ассигнатов. — Что же нам — завернуться в саван и ползти на кладбище?

— Когда-нибудь непременно завернётесь, — на полном серьёзе подтвердил ангел. — И у планеты будет свой смертный час, продолжил он, но вас, человечков, она переживёт. Ваша же задача сделать своё существование осмысленным, наполненным прекрасными и высокодуховными целями, тогда, если вы сумеете это сделать, разумная жизнь на Земле продлится максимально долго, и её можно будет назвать счастливой, в определённых смыслах, конечно. А что, Леший, не отправить ли нам этого ещё не до конца забуревшего буржуя в гости к леонидянам? Пусть посмотрит на идеально обустроенный мир.

— Хорошая мысль, Серый! — согласился тот. — Мне нравится эта цивилизация на уютной, чистой и ухоженной планете в созвездии Льва.

Леший поднялся с замшелого пня, повернулся к рядом стоявшей берёзке и, подняв над головой руки, очертил ими перед собой две дуги, которые, вспыхнув, образовали окружность, в глубине которой стала закручиваться фиолетовая воронка.

У Ассигнатова возникло желание дать дёру, но он будто оцепенел и был не в силах пошевелить даже пальцем; воронка, разрастаясь, закручивалась всё быстрее, и, понятное дело, Ассигнатов, последней мыслью которого было «какого чёрта!», был втянут в её чрево.

***

Исчезновение Ассигнатова никого не взволновало. Никто не ринулся обрывать телефоны, обзванивая больницы и морги, будоражить полицию, расспрашивать родственников. Впрочем, родственники у Ассигнатова были то ли троюродные, то ли ещё более дальние, которым и дела не было до его жизни. А между тем в этом мире его не было целых две недели.

«На Клязьме, поди, хлопец отпуск проводит. Ну или на каких-нибудь Караибских морях», — могли подумать те, кто удосужился заметить его исчезновение, поскольку в свои планы Ассигнатов никого никогда не посвящал.

Но тем не менее возвращение его стало причиной некоторых событий, которые носили принципиальный, но отнюдь не глобальный характер. События местечкового, скажем прямо, уровня.

Знавшие Ассигнатова граждане заметили в нём некую молчаливую сосредоточенность. Вернувшийся Борис Борисович первым делом закрыл свою консалтинговую шарашку и разогнал коучей бизнес-школы, которую также закрыл.

Прибыв на свой свечной заводик в Самаре, Ассигнатов объявил, что отныне каждый работник будет совладельцем предприятия, решение об использовании прибыли будет приниматься коллегиально, часть её пойдет на улучшение условий труда и развитие производства, а часть — на неотложные нужды и чаяния работников. Сам Ассигнатов директором остаётся только номинально (поскольку надо подписывать финансовые документы и налоговую отчётность) и будет работать токарем, признавшись своим пролетарским товарищам, что ещё в молодости этой специальности обучался и неплохо её освоил.

Бронзовые подсвечники, которые вытачивал токарь Ассигнатов, были хороши, и стали пользоваться весьма неплохим спросом, как и производимые на заводе разнообразные свечи и свечечки, причём, заметим, без всякой рекламы и надоедливых неумных роликов — хорошая вещь, как любил говорить дедушка Бориса, сама себе дорогу найдёт.

С тех пор каждое третье сентября токарь берёт заслуженный хорошей работой отгул, и приходит на тот пригорок, с которого был заброшен на замечательную планетку в созвездии Льва… Он присаживается на отороченный малахитовым мхом пень, и вспоминает сентябрьское утро, в которое случилась встреча с Лешим и его приятелем Серым.

И не может сам себе ответить: была ли та встреча на самом деле. Нет у него ответа на этот вопрос. Но отныне в его календаре 3 сентября именуется «Днём замшелого пня».