Дорога На Юго-Запад - 16 Глава: Как Я Пить Бросал
Жанр:
Философское
Вид:
16 Глава: Как Я Пить Бросал.
Практически сразу после вышеупомянутого фестиваля я, взяв с собой Арканю, поехал в Советск. Сама сказочная, неповторимая вольная атмосфера всей Калининградской области, абсолютно лишённая «грузящей» (обременяющей своей непроходимой тупостью) «совковости» (примитивности угнетающего советского образа мышления), как бы приглашала со мной в гости всех тех, кому бы я захотел её показать и ею поделиться. Первый мой выбор пал на Ершова Аркадия, или Арканю – типичного в то время хайрастого хиппаря, увешенного цветными «фенечками» (различными декоративными сувенирами и шнурками из бисера или кожи), увлечённого пацифизмом (пассивным непротивлением войне), и желанием «подружить всех со всеми». Проверенный в различных смачных, как правило, приключениях (именно с ним мы шли по трассе Рига-Питер, возвращаясь с «Казюкаса»), он вполне подходил для этого, для него нового, прикольного путешествия.
Приехав в Советск (он же в прошлом Тильзит, как я уже говорил) на поезде (тогда ещё были прямые до этого города рейсы), мы поднялись на второй этаж кирпичного, построенного немцами ещё до войны, дома номер 4 по Стрелковому переулку. Позвонили в 12-тую квартиру, где жили мои дедушка и бабушка. Они встретили нас, как и было у нас заведено, с радостью и гостеприимством. На улице стояла ужасная жара, и бабушка предложила нам ночевать на просторном, прохладном чердаке. Мы поставили там две раскладушки и тумбочку. Гитару я привёз с собой. Кстати, о гитаре. Учась в третьем классе, я поступил в музыкальную школу по специальности фортепиано, проучился три года, бросил, и в шестнадцать уже осознанно взял в руки гитару. Быстро, имея, видимо, природную к тому склонность, для нужного себе уровня, ею овладел, и к моменту описываемых событий уже был, в смысле гитары, душой как своей небольшой компании, так и прочих других сообществ, в которые мне периодически доводилось Волею Судеб попадать. И ещё: практически в любых обстоятельствах в своём тесном кругу друзей я оставался главным разливающим, то есть всегда «был на кране». Остальные «коллеги», к сожалению для них, не имели такой намётанной руки, и такого же глаза, и посему с треском прогонялись с этой сцены. Пьянел я тоже гораздо меньше их всех, и посему концовка каждой пьянки была до банальности обыденна и предсказуема: спокойно растащив своих бухих друганов по тёплым спальным углам, я, остававшись в гордом одиночестве, допивал последний «дринч», в безмятежной задумчивости выкуривал последнюю дежурную сигарету, и, сполна пресыщенный неизбежной новизной впечатлений прошедшего вечера, так же спокойно «уплывал к Морфею».
В двух минутах ходьбы от дома у вымощенной прусским булыжником дороги стояла автобусная остановка. Раз в день, утром, с местного пивзавода, где неплохо варили советское «Жигулёвское», на неё подъезжал трактор с прицепленной жёлтой бочкой свежайшего пайва – отменного, ещё раз скажу, качества. На следующий же, после нашего приезда, день мы с Арканей взяли две трёхлитровые стеклянные банки, и в известный всем ценителям «пенного» утренний час «подгребли» к заветной остановке. Надо просто было видеть эту живописную картину: человек тридцать-сорок, кто в рабочей спецовке, кто в штатском, переминаясь с ноги на ногу в нетерпении и предвкушении, с выжиданием смотрят в одну только сторону – на горизонт блестящей уже от едва выглянувшего Солнца старинной дороги. В непорочной утренней тишине вдруг слышится еле различимый тихий рокот трактора. Движение «в народе» пропорционально растёт. Наконец, вдали чётко вырисовывается синий силуэт, влачащего за собой драгоценную бочку. Обстановка на остановке заметно оживляется, и ощутимо веселеет. И вот, колымага – старенький, небольших размеров, трактор, неспешно подвозит свой груз, с достоинством развернувшись с ним на «пятаке», как с дамой пожилой танцор. Из кабинки выпрыгивает деловитый продавец, и наскоро, но всё же внимательно поздоровавшись с «народом», отцепляет бочку от тягача, и, коротко махнув «водиле», садится на своё законное место – «на кран». Какой-то упитанный, в наколках, мужик – местный, видимо, «авторитет», тут же взобрался (тут Время для меня снова пошло), подобно всаднику, на бочку, и, принимая от «своих» пустые банки, одну за другой стал подавать продавцу, которого звали Виталиком. Один мужичок суетливо протиснулся в толпе поближе к «авторитету», попробовал протянуть ему свою «трёхлитровку», и, получив взамен в рыло, заверещал: «Коля, это же я!» На это «авторитет» сверху, сверля его гневным взглядом, отрезал, рявкнув: «Да мне по х.., ты это, или не ты!» Но, что характерно, и было для народа обычным немаловажным условием и фактом – пива всегда хватало всем. Не прошло и пятнадцати минут, как мы спокойно «взяли» и пошли на противоположную от дороги сторону, в яблочный сад ЦБЗ (Целлюлозно-Бумажного Завода), где можно было, не привлекая лишнего внимания, на травке под деревьями, и в тишине, должным образом осуществить распитие. В карманах были только обильная мелочь, и две пачки бесфильтровой клайпедской «Астры». Не спешно и методично «залившись» на природе, а также с кайфом вдоволь посидев в райской обстановке ухоженного заводского сада, мы вернулись к вышеупомянутой автобусной остановке, где наскребли ещё на банку, и, взяв её с собой, принесли на наш чердак, намереваясь, ближе к вечеру, ею «догнаться». Поужинали с моими, и, пожелав им спокойной ночи, поднялись наверх. Закурив, я откупорил заветную «трёхлитровку», и пустил её, как это у нас водилось, по кругу, то бишь передал её сидевшему на корточках Аркане. Допили где-то две трети этой ёмкости, непринуждённо перебрасываясь незамысловатыми фразами вперемешку с обильными затяжками «Астрой». Вдруг на старенькой лестнице заскрипели чьи-то осторожные шаги. Кто-то, крадучись, подошёл к двери на наш чердак, и всё стихло. На полминуты повисла напряжённая «почему-то» тишина, и затем раздался испуганно-истерический крик моей бабушки: «Ах, они ещё и коноплю курят на моём чердаке! Всё, Лёшка, я пошла звонить отцу! Пусть приезжает, и сам с тобой разбирается!» И, вполголоса гневно причитая, она быстро ушла вниз. Откуда она была знакома с запахом плана, и с чего взяла, что мы его там курили, спрашивать у ней и что-то говорить об этом уже не имело никакого здравого смысла: надо было знать мою впечатлительную, легко поддававшуюся разнообразным фантазиям, но всё же очень добрую, бабушку, к тому же уже поделившуюся своими внезапными догадками по междугороднему телефону с моим батей, её то бишь сыном.
Кстати, о бате. Уволившись в 87-м из армии майором ВВС, а, заодно по своей воле уйдя с треском из коммунистической партии, он весьма быстро проникся вольным духом русского андеграунда, и соответственно, во многом стал моим единомышленником, насколько это для него, бывшего политработника, было посильным и возможным. Он отпустил «хайры» (длинные волосы) и бороду, устроился токарем 4-го разряда на Кировский Завод, где вместо робы носил свой майорский мундир со споротыми лычками, читал диссидентскую и мистическую литературу, а также периодически ходил со мной на сейшены. Моё семнадцатилетие мы праздновали, с его подачи, легально у меня – с полным арсеналом «бухла», веселья, и курева. Вот, собственно, кто был для меня и тогда мой отец. Неудивительно поэтому, что его грядущий визит ожидался, как прикольный и, в самом хорошем смысле, весёлый. Батя, короче, был «свой», во всех смыслах. По тревожному звонку бабушки он приехал на первом же поезде. Единственное, чего он никогда не понимал, и считал противозаконным, было курение плана, и внутривенное употребление прочих веществ. Когда мы «дули» (курили «дурь») у меня на питерском флэту, то всегда выходили на площадку, дабы не смущать моего батю, нашего старшего товарища, всё ещё стойкого приверженца консервативных на это взглядов. После того, как бабушка донесла ему свой «посыл», батя был, в общем-то, во мне уверен (в смысле моей «плановой» непорочности) по причине знания моего мнения насчёт отношения к всяческой зависимости, наркотической то, или политической, неизбежно производящей должные пагубные последствия. Эти разговоры у нас с ним велись неоднократно. Он был отцом, я был сыном, однако я и он были ещё и людьми, которым порой было необходимо много чего насущного в этой жизни обсудить. Причину же своих, на первый взгляд, порой неадекватных и недальновидных поступков я, напротив, объяснял ему всегда прямо и внятно, и имел поэтому у бати весьма обширный и заслуженный «кредит доверия», невзирая ни на новые безбашенные поступки, ни на реакцию окружавших нас с ним добропорядочных сограждан. Однако, как сын и отец в двух ипостасях, он всё же должен был как-то отреагировать на бабушкин «сигнал», по крайней мере, это от него «ожидалось».
А пока он решал, что сделать и как поступить, мы, взяв с Арканей и прочими друзьями по двору в местном продмаге «Белого Аиста», безмятежно и одержимо продолжали, избранным и доступным образом, «отдыхать» (хотя мне весьма не импонирует это, на первый взгляд, обычное словечко). Так что: подходит – кайфовать. Пару батлов этого «знатного портухана» я «затарил» (приберёг, спрятал) в дедушкином гараже, и, когда прочий «дринч» был «убран» (выпит), мы с Дюдёй, немного шатаясь и слегка петляя, подобно живым зомби, «выдвинулись» к моей «заначке». Внезапно перед заветным гаражом и нашими рожами «нарисовался» мой родитель. Он пригрозил Дюде физической расправой, и сказал мне дружелюбно: «Пойдём, сынок, домой, отдохнёшь на чердаке, там прохладно». На это я пьяно и задумчиво промямлил: «Там слишком высоко от земли». Арканя сразу попал у бати в опалу – видимо, из-за слишком отстранённого от реальной жизни выражения на смуглом пацифистском «фэйсе» (лице), ввиду чего был, видимо, заподозрен в покушении на мои, в смысле отношения к «запрещённым веществам», «непоколебимые моральные устои». Разубеждать батю в этом случае (в смысле предполагаемой вины Аркани) было, как я мгновенно и воочию убедился, бесполезно. Дав ему «прайсов» до эстонского Пярну, где проживала бабушка моего «системного» товарища, отец напористо предложил ему уезжать. Доехав до городского автовокзала, мы сердечно попрощались, я извинился перед другом за предвзятость к нему своего отца, на что Арканя искренне и белозубо улыбнулся, сказав мне что-то про предсказуемость такой реакции у простых несведущих обывателей на нестандартное мышление свободных хиппи.
Придя домой, я увидел заботливые, сочувствующие, и участливо-осторожные взгляды своих родственников – такие, будто внезапно был приговорен каким-то неизлечимым недугом (например, проказой) к неизбежной страшной, печальной, и смертельной участи. Впоследствии мне неоднократно приходилось созерцать подобные людские гримасы. Да да, именно гримасы, никаких других, кроме ещё более акцентированных, идиоматических выражений нашего, столь «богатого и могучего», русского языка, с которым я всегда почтительно был на «ты», в данном клиническом случае, никогда нельзя было подобрать. Когда рабу внушают приятную для него, но иллюзорную на самом деле, мысль, что он – пуп Вселенной, и что за такими, как он, Её будущее, он вполне естественно начинает проповедовать свою потную истинку всем и вся, абсолютно и полностью уверенный в своей «вселенской» правоте. Прокол его лишь в одном: он ставит на силу доступного его зрению физического большинства, но никак не на правду, преподнося первое, собственно, как второе. И он готов давить на эту вкусную для него педальку многократно и до упора, списывая личные потери и ущерб окружающим на «неизбежные последствия войны», ведя её прежде всего, к своему прискорбию, всего лишь с самим собой. Да, мой Зритель, именно свои воображаемые, или реально существующие в других, ипостаси, он примеряет в качестве образов будущих врагов, с которыми намеревается яростно и с удовольствием бороться, имея столь вескую свою на то причину: ведь «все они – враги, грешники, еретики», и т.п., в зависимости от раскраски и цвета флага, под которым наш борец выступил в свой «праведный поход». Против Правды, как против Правды, он никогда не выйдет, ему нужно, чтобы Правда превратилась в неправду, то есть, в него самого, а уж с собой-то справиться ему труда, как прежде, вообще никакого не нужно и не составит, а в случае полного поражения не составит труда и заявить, что он – всего лишь простодушная жертва коварной идеологии, обманом затащившей его в свои злые сети. Удобно, не так ли? Вот и в тот прекрасный летний день я, мельком взглянув на озабоченные таким вот «горем» лица своих близких, увидал всё именно в свете вышеупомянутых мной по этому поводу рассуждений. Однако, будучи приученным решать свои вопросы короче, и с теми, кто в этих вопросах задействован, спрятав смешинку в углах губ, лишь весело поинтересовался насчет причины и повода такого заинтересованного собрания. Бабушка начала первой. Она сказала, что у бати в городе его бывший одноклассник работает главным наркологом. Затем вступил отец, мягко, но всё же твёрдо попросив меня вместе с ним посетить этого специалиста, добавив к тому же, что тот сам уже в курсе обозначенной ему отцом проблемы. Как я уже однажды Тебе говорил, мне всегда нравилось неизведанное, что можно было бы непосредственно опробовать в деле, и применить на практике. Я был, в хорошем смысле, как дневник путешественника, всегда открыт для новых захватывающих записей, тем более что главным героем и самим путешественником был не кто иной, как я сам. Охранять, подобно зверю, своё личное пространство, и одновременно быть рубахой-парнем – гремучая смесь, доложу Тебе! Но именно таким я всегда и был, сколько себя знаю и помню. А посему, просто и спокойно выслушав все эти логичные, и навевающие холод, доводы старших, заявил, что совсем не прочь нанести визит столь настойчиво рекомендованному мне наркологу.
В эти гости мы с отцом на следующий же день, собственно говоря, не откладывая это дело в долгий ящик, и отправились – прямо к его школьному другу в диспансер. Тот нас уже ждал в своём рабочем кабинете. Суть его прочувственного монолога сводилась примерно к следующему: каждый «калдырь» (выпивоха) всегда сравнивает себя лишь с нижестоящими на алкогольной иерархической лестнице «коллегами», опрометчиво полагая, что до их уровня он-то точно никогда не опустится, скатываясь в то же самое время постепенно всё ниже и ниже. И, чем ниже он падает, тем пропорционально ниже меняется его, оценивающая себя с другими, планка. Таким образом, оказавшись даже на самом низком дне, он не перестаёт жить в своих сравнивающих иллюзиях – до тех, собственно, пор, «пока смерть не разлучит» его с ними. Печальный и бессмысленный финал. Я внимательно слушал врача, примеряя, как искренний и пытливый экспериментатор, всю эту ролевую модель к себе, одновременно же всматриваясь как можно беспристрастней внутрь, и, что интересно, совершенно не находя никакого подтверждения и сходства в образе мышления того умершего пьяницы, и непосредственно себя. Однако, никогда вслух не считая своё мнение «истиной в последней инстанции», а лишь рассматривая его внутри, как Нечто, к Чему Всегда Нужно Прислушаться и, Не Откладывая, Без Колебаний Последовать, я решил довести свой, «приближённый к боевым условиям», эксперимент до логической развязки, пообещав на прощание врачу, что обязательно применю его идею в своей жизни.
Дома же я ничего, впоследствии обязывающего к неукоснительному выполнению опрометчивых обещаний, не сказал. Поделился лишь своими намерениями пойти зарабатывать деньги своими руками, например, на неподалёку проходившую стройку. Устроившись вскоре туда подсобным рабочим, я с удовольствием ранним утром вставал, выпивал чашку крепкого, с мелиссой, чая, завтракал, и, перекурив на лестничной площадке, уходил трудиться: мешать бетон, таскать всякие балки и строительный хлам. Чувствовал себя я прекрасно, и когда «коллеги», взяв бухла, радушно предлагали мне составить им компанию, так же радушно отказывался, объясняя это «отсутствием надлежащего места и времени». Во дворе же, наблюдая за неспешным передвижением разморенных летним Солнцем «бухариков» и просто обывателей, регулярно освежавшихся холодным, свежим, из бочки, пайвом, я просто и безмятежно ждал окончания своего практического опыта. Пресловутая тяга, так пышно описанная тем наркологическим «спецом», тихо и напрочь отсутствовала. Постепенно мне стало ясно: никому не станет лучше, если я признаю свой несуществующий алкоголизм, даже тем, кто так страстно меня в этом уверял. Про себя же я всегда имел одно главное и простое мнение: если поступать правильно, в согласии с Общими для всех, Настоящими Вселенскими Законами Жизни, которые каждый человек впитывает с молоком матери, а не «знает об этом понаслышке», то никто и никогда Тебя по праву не осудит. Скорее, наоборот: Тебя только похвалят, поставив прочим в надлежащий и неоспоримый Пример. А посему, спустя полтора месяца от начала моей опытной трезвости, я, взяв стандартный трёхлитровый сосуд и гитару, спокойно отправился туда, где чётко прорисовывался горизонт блестящей от едва выглянувшего Солнца, старинной булыжной дороги. А начинал ли я, Братцы? Вот в чём ответ!
Практически сразу после вышеупомянутого фестиваля я, взяв с собой Арканю, поехал в Советск. Сама сказочная, неповторимая вольная атмосфера всей Калининградской области, абсолютно лишённая «грузящей» (обременяющей своей непроходимой тупостью) «совковости» (примитивности угнетающего советского образа мышления), как бы приглашала со мной в гости всех тех, кому бы я захотел её показать и ею поделиться. Первый мой выбор пал на Ершова Аркадия, или Арканю – типичного в то время хайрастого хиппаря, увешенного цветными «фенечками» (различными декоративными сувенирами и шнурками из бисера или кожи), увлечённого пацифизмом (пассивным непротивлением войне), и желанием «подружить всех со всеми». Проверенный в различных смачных, как правило, приключениях (именно с ним мы шли по трассе Рига-Питер, возвращаясь с «Казюкаса»), он вполне подходил для этого, для него нового, прикольного путешествия.
Приехав в Советск (он же в прошлом Тильзит, как я уже говорил) на поезде (тогда ещё были прямые до этого города рейсы), мы поднялись на второй этаж кирпичного, построенного немцами ещё до войны, дома номер 4 по Стрелковому переулку. Позвонили в 12-тую квартиру, где жили мои дедушка и бабушка. Они встретили нас, как и было у нас заведено, с радостью и гостеприимством. На улице стояла ужасная жара, и бабушка предложила нам ночевать на просторном, прохладном чердаке. Мы поставили там две раскладушки и тумбочку. Гитару я привёз с собой. Кстати, о гитаре. Учась в третьем классе, я поступил в музыкальную школу по специальности фортепиано, проучился три года, бросил, и в шестнадцать уже осознанно взял в руки гитару. Быстро, имея, видимо, природную к тому склонность, для нужного себе уровня, ею овладел, и к моменту описываемых событий уже был, в смысле гитары, душой как своей небольшой компании, так и прочих других сообществ, в которые мне периодически доводилось Волею Судеб попадать. И ещё: практически в любых обстоятельствах в своём тесном кругу друзей я оставался главным разливающим, то есть всегда «был на кране». Остальные «коллеги», к сожалению для них, не имели такой намётанной руки, и такого же глаза, и посему с треском прогонялись с этой сцены. Пьянел я тоже гораздо меньше их всех, и посему концовка каждой пьянки была до банальности обыденна и предсказуема: спокойно растащив своих бухих друганов по тёплым спальным углам, я, остававшись в гордом одиночестве, допивал последний «дринч», в безмятежной задумчивости выкуривал последнюю дежурную сигарету, и, сполна пресыщенный неизбежной новизной впечатлений прошедшего вечера, так же спокойно «уплывал к Морфею».
В двух минутах ходьбы от дома у вымощенной прусским булыжником дороги стояла автобусная остановка. Раз в день, утром, с местного пивзавода, где неплохо варили советское «Жигулёвское», на неё подъезжал трактор с прицепленной жёлтой бочкой свежайшего пайва – отменного, ещё раз скажу, качества. На следующий же, после нашего приезда, день мы с Арканей взяли две трёхлитровые стеклянные банки, и в известный всем ценителям «пенного» утренний час «подгребли» к заветной остановке. Надо просто было видеть эту живописную картину: человек тридцать-сорок, кто в рабочей спецовке, кто в штатском, переминаясь с ноги на ногу в нетерпении и предвкушении, с выжиданием смотрят в одну только сторону – на горизонт блестящей уже от едва выглянувшего Солнца старинной дороги. В непорочной утренней тишине вдруг слышится еле различимый тихий рокот трактора. Движение «в народе» пропорционально растёт. Наконец, вдали чётко вырисовывается синий силуэт, влачащего за собой драгоценную бочку. Обстановка на остановке заметно оживляется, и ощутимо веселеет. И вот, колымага – старенький, небольших размеров, трактор, неспешно подвозит свой груз, с достоинством развернувшись с ним на «пятаке», как с дамой пожилой танцор. Из кабинки выпрыгивает деловитый продавец, и наскоро, но всё же внимательно поздоровавшись с «народом», отцепляет бочку от тягача, и, коротко махнув «водиле», садится на своё законное место – «на кран». Какой-то упитанный, в наколках, мужик – местный, видимо, «авторитет», тут же взобрался (тут Время для меня снова пошло), подобно всаднику, на бочку, и, принимая от «своих» пустые банки, одну за другой стал подавать продавцу, которого звали Виталиком. Один мужичок суетливо протиснулся в толпе поближе к «авторитету», попробовал протянуть ему свою «трёхлитровку», и, получив взамен в рыло, заверещал: «Коля, это же я!» На это «авторитет» сверху, сверля его гневным взглядом, отрезал, рявкнув: «Да мне по х.., ты это, или не ты!» Но, что характерно, и было для народа обычным немаловажным условием и фактом – пива всегда хватало всем. Не прошло и пятнадцати минут, как мы спокойно «взяли» и пошли на противоположную от дороги сторону, в яблочный сад ЦБЗ (Целлюлозно-Бумажного Завода), где можно было, не привлекая лишнего внимания, на травке под деревьями, и в тишине, должным образом осуществить распитие. В карманах были только обильная мелочь, и две пачки бесфильтровой клайпедской «Астры». Не спешно и методично «залившись» на природе, а также с кайфом вдоволь посидев в райской обстановке ухоженного заводского сада, мы вернулись к вышеупомянутой автобусной остановке, где наскребли ещё на банку, и, взяв её с собой, принесли на наш чердак, намереваясь, ближе к вечеру, ею «догнаться». Поужинали с моими, и, пожелав им спокойной ночи, поднялись наверх. Закурив, я откупорил заветную «трёхлитровку», и пустил её, как это у нас водилось, по кругу, то бишь передал её сидевшему на корточках Аркане. Допили где-то две трети этой ёмкости, непринуждённо перебрасываясь незамысловатыми фразами вперемешку с обильными затяжками «Астрой». Вдруг на старенькой лестнице заскрипели чьи-то осторожные шаги. Кто-то, крадучись, подошёл к двери на наш чердак, и всё стихло. На полминуты повисла напряжённая «почему-то» тишина, и затем раздался испуганно-истерический крик моей бабушки: «Ах, они ещё и коноплю курят на моём чердаке! Всё, Лёшка, я пошла звонить отцу! Пусть приезжает, и сам с тобой разбирается!» И, вполголоса гневно причитая, она быстро ушла вниз. Откуда она была знакома с запахом плана, и с чего взяла, что мы его там курили, спрашивать у ней и что-то говорить об этом уже не имело никакого здравого смысла: надо было знать мою впечатлительную, легко поддававшуюся разнообразным фантазиям, но всё же очень добрую, бабушку, к тому же уже поделившуюся своими внезапными догадками по междугороднему телефону с моим батей, её то бишь сыном.
Кстати, о бате. Уволившись в 87-м из армии майором ВВС, а, заодно по своей воле уйдя с треском из коммунистической партии, он весьма быстро проникся вольным духом русского андеграунда, и соответственно, во многом стал моим единомышленником, насколько это для него, бывшего политработника, было посильным и возможным. Он отпустил «хайры» (длинные волосы) и бороду, устроился токарем 4-го разряда на Кировский Завод, где вместо робы носил свой майорский мундир со споротыми лычками, читал диссидентскую и мистическую литературу, а также периодически ходил со мной на сейшены. Моё семнадцатилетие мы праздновали, с его подачи, легально у меня – с полным арсеналом «бухла», веселья, и курева. Вот, собственно, кто был для меня и тогда мой отец. Неудивительно поэтому, что его грядущий визит ожидался, как прикольный и, в самом хорошем смысле, весёлый. Батя, короче, был «свой», во всех смыслах. По тревожному звонку бабушки он приехал на первом же поезде. Единственное, чего он никогда не понимал, и считал противозаконным, было курение плана, и внутривенное употребление прочих веществ. Когда мы «дули» (курили «дурь») у меня на питерском флэту, то всегда выходили на площадку, дабы не смущать моего батю, нашего старшего товарища, всё ещё стойкого приверженца консервативных на это взглядов. После того, как бабушка донесла ему свой «посыл», батя был, в общем-то, во мне уверен (в смысле моей «плановой» непорочности) по причине знания моего мнения насчёт отношения к всяческой зависимости, наркотической то, или политической, неизбежно производящей должные пагубные последствия. Эти разговоры у нас с ним велись неоднократно. Он был отцом, я был сыном, однако я и он были ещё и людьми, которым порой было необходимо много чего насущного в этой жизни обсудить. Причину же своих, на первый взгляд, порой неадекватных и недальновидных поступков я, напротив, объяснял ему всегда прямо и внятно, и имел поэтому у бати весьма обширный и заслуженный «кредит доверия», невзирая ни на новые безбашенные поступки, ни на реакцию окружавших нас с ним добропорядочных сограждан. Однако, как сын и отец в двух ипостасях, он всё же должен был как-то отреагировать на бабушкин «сигнал», по крайней мере, это от него «ожидалось».
А пока он решал, что сделать и как поступить, мы, взяв с Арканей и прочими друзьями по двору в местном продмаге «Белого Аиста», безмятежно и одержимо продолжали, избранным и доступным образом, «отдыхать» (хотя мне весьма не импонирует это, на первый взгляд, обычное словечко). Так что: подходит – кайфовать. Пару батлов этого «знатного портухана» я «затарил» (приберёг, спрятал) в дедушкином гараже, и, когда прочий «дринч» был «убран» (выпит), мы с Дюдёй, немного шатаясь и слегка петляя, подобно живым зомби, «выдвинулись» к моей «заначке». Внезапно перед заветным гаражом и нашими рожами «нарисовался» мой родитель. Он пригрозил Дюде физической расправой, и сказал мне дружелюбно: «Пойдём, сынок, домой, отдохнёшь на чердаке, там прохладно». На это я пьяно и задумчиво промямлил: «Там слишком высоко от земли». Арканя сразу попал у бати в опалу – видимо, из-за слишком отстранённого от реальной жизни выражения на смуглом пацифистском «фэйсе» (лице), ввиду чего был, видимо, заподозрен в покушении на мои, в смысле отношения к «запрещённым веществам», «непоколебимые моральные устои». Разубеждать батю в этом случае (в смысле предполагаемой вины Аркани) было, как я мгновенно и воочию убедился, бесполезно. Дав ему «прайсов» до эстонского Пярну, где проживала бабушка моего «системного» товарища, отец напористо предложил ему уезжать. Доехав до городского автовокзала, мы сердечно попрощались, я извинился перед другом за предвзятость к нему своего отца, на что Арканя искренне и белозубо улыбнулся, сказав мне что-то про предсказуемость такой реакции у простых несведущих обывателей на нестандартное мышление свободных хиппи.
Придя домой, я увидел заботливые, сочувствующие, и участливо-осторожные взгляды своих родственников – такие, будто внезапно был приговорен каким-то неизлечимым недугом (например, проказой) к неизбежной страшной, печальной, и смертельной участи. Впоследствии мне неоднократно приходилось созерцать подобные людские гримасы. Да да, именно гримасы, никаких других, кроме ещё более акцентированных, идиоматических выражений нашего, столь «богатого и могучего», русского языка, с которым я всегда почтительно был на «ты», в данном клиническом случае, никогда нельзя было подобрать. Когда рабу внушают приятную для него, но иллюзорную на самом деле, мысль, что он – пуп Вселенной, и что за такими, как он, Её будущее, он вполне естественно начинает проповедовать свою потную истинку всем и вся, абсолютно и полностью уверенный в своей «вселенской» правоте. Прокол его лишь в одном: он ставит на силу доступного его зрению физического большинства, но никак не на правду, преподнося первое, собственно, как второе. И он готов давить на эту вкусную для него педальку многократно и до упора, списывая личные потери и ущерб окружающим на «неизбежные последствия войны», ведя её прежде всего, к своему прискорбию, всего лишь с самим собой. Да, мой Зритель, именно свои воображаемые, или реально существующие в других, ипостаси, он примеряет в качестве образов будущих врагов, с которыми намеревается яростно и с удовольствием бороться, имея столь вескую свою на то причину: ведь «все они – враги, грешники, еретики», и т.п., в зависимости от раскраски и цвета флага, под которым наш борец выступил в свой «праведный поход». Против Правды, как против Правды, он никогда не выйдет, ему нужно, чтобы Правда превратилась в неправду, то есть, в него самого, а уж с собой-то справиться ему труда, как прежде, вообще никакого не нужно и не составит, а в случае полного поражения не составит труда и заявить, что он – всего лишь простодушная жертва коварной идеологии, обманом затащившей его в свои злые сети. Удобно, не так ли? Вот и в тот прекрасный летний день я, мельком взглянув на озабоченные таким вот «горем» лица своих близких, увидал всё именно в свете вышеупомянутых мной по этому поводу рассуждений. Однако, будучи приученным решать свои вопросы короче, и с теми, кто в этих вопросах задействован, спрятав смешинку в углах губ, лишь весело поинтересовался насчет причины и повода такого заинтересованного собрания. Бабушка начала первой. Она сказала, что у бати в городе его бывший одноклассник работает главным наркологом. Затем вступил отец, мягко, но всё же твёрдо попросив меня вместе с ним посетить этого специалиста, добавив к тому же, что тот сам уже в курсе обозначенной ему отцом проблемы. Как я уже однажды Тебе говорил, мне всегда нравилось неизведанное, что можно было бы непосредственно опробовать в деле, и применить на практике. Я был, в хорошем смысле, как дневник путешественника, всегда открыт для новых захватывающих записей, тем более что главным героем и самим путешественником был не кто иной, как я сам. Охранять, подобно зверю, своё личное пространство, и одновременно быть рубахой-парнем – гремучая смесь, доложу Тебе! Но именно таким я всегда и был, сколько себя знаю и помню. А посему, просто и спокойно выслушав все эти логичные, и навевающие холод, доводы старших, заявил, что совсем не прочь нанести визит столь настойчиво рекомендованному мне наркологу.
В эти гости мы с отцом на следующий же день, собственно говоря, не откладывая это дело в долгий ящик, и отправились – прямо к его школьному другу в диспансер. Тот нас уже ждал в своём рабочем кабинете. Суть его прочувственного монолога сводилась примерно к следующему: каждый «калдырь» (выпивоха) всегда сравнивает себя лишь с нижестоящими на алкогольной иерархической лестнице «коллегами», опрометчиво полагая, что до их уровня он-то точно никогда не опустится, скатываясь в то же самое время постепенно всё ниже и ниже. И, чем ниже он падает, тем пропорционально ниже меняется его, оценивающая себя с другими, планка. Таким образом, оказавшись даже на самом низком дне, он не перестаёт жить в своих сравнивающих иллюзиях – до тех, собственно, пор, «пока смерть не разлучит» его с ними. Печальный и бессмысленный финал. Я внимательно слушал врача, примеряя, как искренний и пытливый экспериментатор, всю эту ролевую модель к себе, одновременно же всматриваясь как можно беспристрастней внутрь, и, что интересно, совершенно не находя никакого подтверждения и сходства в образе мышления того умершего пьяницы, и непосредственно себя. Однако, никогда вслух не считая своё мнение «истиной в последней инстанции», а лишь рассматривая его внутри, как Нечто, к Чему Всегда Нужно Прислушаться и, Не Откладывая, Без Колебаний Последовать, я решил довести свой, «приближённый к боевым условиям», эксперимент до логической развязки, пообещав на прощание врачу, что обязательно применю его идею в своей жизни.
Дома же я ничего, впоследствии обязывающего к неукоснительному выполнению опрометчивых обещаний, не сказал. Поделился лишь своими намерениями пойти зарабатывать деньги своими руками, например, на неподалёку проходившую стройку. Устроившись вскоре туда подсобным рабочим, я с удовольствием ранним утром вставал, выпивал чашку крепкого, с мелиссой, чая, завтракал, и, перекурив на лестничной площадке, уходил трудиться: мешать бетон, таскать всякие балки и строительный хлам. Чувствовал себя я прекрасно, и когда «коллеги», взяв бухла, радушно предлагали мне составить им компанию, так же радушно отказывался, объясняя это «отсутствием надлежащего места и времени». Во дворе же, наблюдая за неспешным передвижением разморенных летним Солнцем «бухариков» и просто обывателей, регулярно освежавшихся холодным, свежим, из бочки, пайвом, я просто и безмятежно ждал окончания своего практического опыта. Пресловутая тяга, так пышно описанная тем наркологическим «спецом», тихо и напрочь отсутствовала. Постепенно мне стало ясно: никому не станет лучше, если я признаю свой несуществующий алкоголизм, даже тем, кто так страстно меня в этом уверял. Про себя же я всегда имел одно главное и простое мнение: если поступать правильно, в согласии с Общими для всех, Настоящими Вселенскими Законами Жизни, которые каждый человек впитывает с молоком матери, а не «знает об этом понаслышке», то никто и никогда Тебя по праву не осудит. Скорее, наоборот: Тебя только похвалят, поставив прочим в надлежащий и неоспоримый Пример. А посему, спустя полтора месяца от начала моей опытной трезвости, я, взяв стандартный трёхлитровый сосуд и гитару, спокойно отправился туда, где чётко прорисовывался горизонт блестящей от едва выглянувшего Солнца, старинной булыжной дороги. А начинал ли я, Братцы? Вот в чём ответ!
Звукозапись:
Если вам понравилось: