Вспоминая тридцатилетие со дня Победы

Глубокая осень. Я сижу дома на диване, уставший на работе, с безвольно опущенными руками. Ничего не получается с проектом и ничего не может получиться. Заказчик как всегда не прав, сплошная ругань, перевод стрелок, совещания, бесполезные увещевания, выезды на объект… Что дальше делать – не понятно, хоть увольняйся. Бросаю взгляд на полку, где стоит семейный альбом, достаю, листаю. Вот старая фотография, где я с дедом летом в Камышине. Дед в светло-сером костюме, со всеми орденами и медалями, в летней шляпе из грубого текстиля стоит, слегка повернувшись боком к фотоаппарату. Его стеклянный, почти ничего не видящий глаз смотрит в камеру. В честь тридцатилетия Победы мы вчетвером: дед со мной, бабушкой и мамой ради этой единственной фотографии шли в фотостудию через полгорода: через мост над рекой Камышенкой, через огромный цветущий парк. Рядом стою я, слегка улыбаясь, как просил фотограф. Мне – девять лет. Я тогда не понимал, что эта фотография – всё осязаемое, что останется после деда. Больше ничего. Совсем ничего. Остальное – в воспоминаниях. Никогда он уже не расскажет мне о войне и что с ним случилось. Я помню, что он часто слушал рассказы и повести о войне, записанные на магнитофон, но никогда мне не рассказывал ничего о ней. Может быть, ждал, когда я подрасту? Однажды мама как-то мне рассказала эту историю, про то, как он лишился зрения, и эта редкая оставшаяся крупица памяти сейчас всплыла передо мной. Я сидел и вспоминал ее рассказ, пытаясь представить его по неожиданно ожившим в этот вечер деталям...

Аким Корчагин шел по пустой вечерней улице Камышина. Город был прифронтовым.  Совсем рядом, к югу, горел и сражался в кровопролитных боях Сталинград. Улицы, и без того немноголюдные в эту осень сорок второго, после налета немецкой авиации были пусты. По ним иногда проносились штабные машины, везли технику на передовую. Вот перед ним прошла встречная колонна бойцов на фронт. Солдаты шли с серыми лицами, молча, с отрешенным видом, то ли от недосыпа, то ли от усталости. И у всех были одинаковые, как ему казалось, глаза, с обреченностью и растерянностью глядящие перед собой или вдаль, туда, где полыхало небо над Сталинградом. Он даже немного содрогнулся от вдруг пришедшей мысли: «Как призраки идут». Шаги… Ровные звуки шагов нарастали с ритмом, монотонным, глухим ко всему живому, идущим убивать и умирать, приближать час их первого смертельного боя.

После того, как он эвакуировал семью из Новомосковска в связи с приближением фронта, ему дали предписание из переехавшего в Москву главка, где он числился личным шофером начальника управления, дожидаться депеши от руководства. Он каждый день ходил на почту, но телеграмм и срочных депеш до востребования не приходило. Вот и сейчас он шел, возвращаясь с почтамта. Повернув за угол, в переулок, где стоял его дом, он почти в лоб столкнулся с патрулем. На него глянул недружелюбный взгляд усталого капитана. Пройдя десять метров, он услышал за спиной:

- Стоять! – подойдя к нему вплотную, капитан осветил его лицо фонариком, - так, товарищ, документики Ваши предъявите!

Корчагин достал справку о броне и паспорт.

- Все в порядке, гражданин, - возвращая бумаги, сказал капитан, - У Вас в порядке. А вот в стране не совсем… Вы же коммунист, видите, как фашист прет на Сталинград под боком у вас. А Вы тут в тепле отсиживаетесь, бронь вот мне предъявляете… Эх, Вы! Совести у Вас нет!

- У меня нет?! Вы меня не знаете, а такое за глаза говорите! – в сердцах ответил Аким, - У меня семья здесь с дочками. Вот жду, когда в Москву позовут. А там на фронт запишусь, все из-за предписаний здесь торчу! А Вы, Вы ведь тоже не на фронте.

- Да, не на фронте, - проговорил капитан, - Сейчас не на фронте... По ранению здесь, в Камышине. От роты два человека у меня осталось, да и те в госпитале, - бросил уходивший капитан.

- Подожди, капитан, подожди, - Аким догнал патруль, - Не торопись капитан. Я спросить хотел… Где здесь военкомат?

Придя в военкомат, он попал к седому полковнику, который назначил его во вновь формируемый стрелковый полк на помощь Сталинграду. Так как он был первоклассный шофер, его записали в роту тылового обеспечения, водителем на «Полуторку» и приписали к противотанковой батарее лейтенанта Шахновского. С ним и с другими боевыми товарищами ему предстояло пройти весь его боевой путь…

… Батарея Шахновского семидесяти шестимиллиметровыми "зисами" прикрывала фланг своего батальона во второй оборонительной линии обороны на южном рубеже Курского выступа. Вклинившись в оборону пятьдесят третьей армии в районе Мелехово, немцы наткнулись на упорное сопротивление наших дивизий и, заняв село на второй день ожесточенных боев, готовились нанести решающий удар. Здесь, на Курской дуге, лейтенант Шахновский, двадцати трех лет от роду и уже с седыми висками после Сталинграда молодой человек, понимал, что сейчас будет жарко. Того опыта, полученного во время учений, когда они пристреливали этот участок всей батареей, было недостаточно. Немцы оказались как всегда хитрее. Из обстреливаемой их расчетом балки, где остановился потерявший гусеницу, подбитый ими Тигр, по позициям батареи и левого фланга батальона вели огонь две Пантеры и самоходка.  Они расчетливо не выходили на прямую наводку, спрятанные за подбитыми подрывными машинами и кустами низины. «Хитрые, сволочи, спрятались за Боргвардами и достать вас нельзя, - думал лейтенант, - эх, поменять бы сейчас позицию, откатить бы вбок на двести метров, где подбитая пушка Чикмарева дымится. Да нельзя, обнаружат гады, мы здесь как на ладони. Сейчас отсидятся в балке, засекут все расчеты и разнесут их Тиграми по наводке от самолетов или разведчиков. И полетят от нас пух и перья. Да и снарядов у нас почти нет, расстреляли почти все за час боя.»

- Горячев, звони в роту обеспечения! Когда снаряды пришлют, их мать? - орал он на заряжающего, - Где там они? Пускай хотя бы ящик снарядов привезут, скоро Тигры полезут!

- Звонил уже, товарищ капитан, выслали, говорят. Да вон, полуторка едет, глядите.

Полуторка, лихо летевшая между воронками через дым и гарь, застилавшую видимость наших позиций, неслась к орудию. Развернувшись в низине, за двести метров не доехав до орудия, остановилась. Из нее на полусогнутых, выскочили двое. Открыв кузов, достали ящик и перебежками, наклоняясь от разрывов снарядов и пуль, побежали к батарее.

- Молодец Корчагин, вовремя. Благодарность потом объявлю, сейчас все снаряды таскаем. Хотя, стой! Слушай, Аким Артемыч, -  обратился он к сержанту, - Сможешь пушку к Чикмареву добросить? Цены бы тебе не было, дорогой.

- Смогу попробовать, товарищ лейтенант, - отряхиваясь и протирая глаза, ответил Аким, - Вы пока со станиной разберитесь, а я сейчас. Потапов, за мной, к машине!

Через пятнадцать минут пушка стояла на месте дымившейся подбитой младшего лейтенанта Чикмарева. Прямым попаданием самоходки был убит Чикмарев. Оставшись втроем, расчет сидел у тела командира.

- Прощай, Валерка, - сняв каску, тихо сказал Шахновский, - Вот и закончился для тебя бой.

После того как все перетаскали снаряды и, подготовив позицию к бою, Шахновский подошел к Корчагину.

- Давай, двигай к Неретину и Сухно, у них сейчас жарко будет, сержант. На вот тебе флягу, налей себе после боя, молодец ты. В Сталинграде ни разу не подвел и сейчас. Это пока такая моя благодарность будет. Давай, дуй! Передай, чтобы держались. Сейчас нас немец обходить будет и в них упрется.

Корчагин и Потапов побежали к машине.

Через полчаса, после того как пустая полуторка, лавируя между взрывами разрывных снарядов, вырвалась с поля боя, произошло это. Три прорвавшихся в расположение наших передовых частей юнкерса начали утюжить линию обороны. Пикирующий Ю-87 или ревущая «штука» летела на несущуюся по полю машину. Свист бомбы, взрыв…

Дед потом долго мотался по госпиталям, но зрение его не восстановили. Осколок прошил боковым попаданием один глаз и задел второй. Комиссованный, он приехал в Камышин, где его встретила жена, моя бабушка, Устинья Андреевна и две подрастающие дочки, одна из которых потом стала моей мамой.

Все они никак не хотели мириться с инвалидностью Акима Артемовича. Бабушка где-то отыскала врача на Украине, который делал операции такой сложности. Но нужно было уйму денег по тем временам и встал вопрос о продаже дома. Надежда была и все думали о том, что все будет хорошо. Но что ждало семью после продажи дома и где можно было найти потом средства к существованию в такое сложное время, когда не было никаких гарантий успешности этой операции? Погоревав и поплакав, они решили оставить все как есть…

А сейчас я сидел и думал, что надо съездить в Камышин, найти полузаброшенную могилу деда с красной звездой, где я ни разу так и не был, попросить у него прощения, за то, что не было времени приехать. И, на всякий случай, вспоминая его на этой фотографии и выпив сто грамм, я говорю про себя «Прости».