В сиянии белого города

Место, где я живу уже добрых двадцать лет, всегда привлекало туристов со всех концов света. Тем, кто не был близко знаком с жизнью здешнего горожанина, казалось, что, живя здесь, невозможно не быть счастливым. В дневные часы городские дома сверкали белизной; издали, с холмогорья, их сеть напоминала стада облаков, которые прилегли отдохнуть на равнинах и склонах. За это приезжие романтики окрестили наш город "белым городом" или "облачным городом". И только переселившись сюда, окунаясь в череду прежней рутины среднерусской полосы, они понимали, что попались в старую ловушку. Так проезжий сердцеед, задумав связать свою жизнь с восточной красавицей, думает, что её юная свежесть не оставит места для бытовых дрязг и разочарования, но через четверть века видит перед собой уже не сказочную нимфу, а сильно постаревшую, усталую и несчастную, и оттого нелюбимую жену.

Во время экскурсионных прогулок улицы встречали гостей отелями и ресторанами, чьи широко распахнутые глаза отражали голубое небо. Экскурсоводы выводили из автобусов всё новые и новые группы, сохраняя на лицах неизменную улыбку. Лишь иногда эта улыбка совершенно внезапно лопалась, как натянутая струна: случалось это обычно тогда, когда сам экскурсовод (или, не дай Бог, кто-то из гостей) видел вдалеке некое чёрное пятно, двигающееся вдоль по улицам. Пятно это представляло собой оборванцев, сбившихся в кучу и кочующих с места на место. Некоторые из них были измождены и едва держались на ногах. Увидев их даже издали, экскурсовод спешил развернуть туристов на другой переулок.

Эти люди не имели крова и годами бродили по городу в поисках пищи и пристанища, сбиваясь в стаи, будто бродячие коты. Некоторые из них оказались на улице по своей вине - пристрастились к выпивке или азартным играм; некоторые появились в городе как беженцы и не смогли укрепиться здесь без чужой поддержки; некоторые попали в западню из-за чьего-либо обмана. "Белый город" был переполнен такими бездомышами.

Куда бы они ни следовали, всюду вилась за ними дурная слава. Они останавливались в многоэтажных домах - их выгоняли законные жители этих домов, чьи тёплые квартиры были оплачены; они останавливались в помещении вокзала - и их прогоняли полицейские; они засыпали на скамейках в людных парках - и кто-то жаловался на них блюстителям закона. В бесплатных больницах их не очень-то ждали, а на платные клиники денег не было, и потому многие из них умирали на улице, и почти уже безжизненные тела прохожие обходили за километр. Зная о том, что эти неприкаянные стаи бродят по городу в поисках крова, группа энтузиастов пыталась добиться для них места в приютах. Но приюты отказывали, ибо были переполнены и не имели достаточного финансирования для расширения. Тогда энтузиасты обращались к городскому главе, который имел достаточную власть для того, чтобы выделить деньги на приюты, но вместо ответа получали холодные отписки и отговорки от его секретарей. Перед инициативной группой вставали барьером какие-то цифры, циркуляры и положения, множество бумаг, сила которых не позволяла хоть каким-то образом повлиять на сложившуюся ситуацию. Для многих из тех, кто желал помочь бездомным, оставалось неясным: что мешало чиновникам позволить людям расширить деятельность инициативной группы, чтобы те смогли хотя бы отыскать доски и кирпичи для строительства свободного барака - хоть какого-то пристанища для скитальцев? Тогда энтузиасты обращались в высшие инстанции, способные оказать действие на городские власти, но всякий раз не получали в ответ даже отписки. Они не знали, что все их многочисленные обращения так и оставались в столах у секретарей, не дойдя до рук президента.

И вот группы бездомных людей, не сумев найти себе место в городе, перекочевали в поле - единственное место, откуда их не гнали. Они были похожи теперь на дикое оседлое племя, пришедшее к нам из тех времён, когда каждый человек на Земле мог жить только собирательством и охотой, а носить только наскоро и неумело сшитые лохмотья. Это была община, образовавшаяся поневоле, древний маленький клан, где каждый был частью общего единства и в то же время оказывался бесконечно одиноким, чужим для самого себя в новом облике.

Я видел их часто, отправляясь на прогулку в лесную чащу: чтобы добраться до неё, мне всякий раз предстояло идти через поле. Я, безусловно, воспринимал их как людей и весьма интересовался их бытом, хотя и не смел подойти слишком близко. Мне любопытно было разглядывать по пути их вещи, подобранные, очевидно, на местных свалках. Мне запомнилось, как однажды среди сухих пожелтевших трав я увидел несколько виниловых пластинок. Очевидно, кто-то из здешних обитателей не смог их оставить, покидая навсегда потерянный дом, на который больше не оставалось денег. Мне хотелось рассматривать эти лица, изборождённые морщинами и страданием, вслушиваться в племенные разговоры. Лес находился недалеко от места их обитания, но эти люди, видимо, боясь диких зверей и падения деревьев в ветреную погоду, предпочли остановиться здесь. В дождь укрывались чем могли.

Многие же из моих знакомых, живущих в городе, считали их подобием зверей, и потому побаивались, избегая ходить теми путями, что пролегали через стоянку бездомных. Стоило мне заговорить о них, как на лицах моих собеседников появлялся налёт отвращения. Место, где обитало племя, уже на протяжении нескольких лет было табу для городских детей.

Так племя жило из года в год, лишь изредка перебиваясь подачками сердобольных старушек и путников. Но таких подачек было мало, а брошенных на произвол судьбы бездомных - много, и потому многие из них таяли на глазах. Особенно тяжело им приходилось зимой, несмотря на то, что холодное время года в наших краях всё-таки щадило человека по сравнению с зимами среднерусской полосы, откуда я родом. В такие холодные дни изредка я приходил к ним и незаметно оставлял что-нибудь из еды или ветхой одежды, которую давно не носил сам. Спешно уходя в сторону леса, я оборачивался и видел, как через некоторое время кто-то обнаруживал мои скудные пожертвования и жадно хватался за них, окружённый оживлёнными соплеменниками.

А когда на землю ложился снег, я не мог представить себе, как эти всеми забытые изгои ночуют в промокшем поле. Однажды ранним снежным утром я направился к ним и увидел их спящими. Они лежали на старых изношенных одеждах вроде курток и пальто, съёжившиеся и временами подрагивающие. Некоторым из них нечем было укрыться - последний предмет одежды или лоскут ткани ушёл на подстилку. Среди таких мне запомнился один старик с азиатскими чертами лица. Он не спал, а сидел один посреди спящих. Проходя мимо него, я заметил, что он весь покрыт тонким налётом снега. Казалось, снежный пепел притаился даже в его глубоких морщинах. Сидящий в тишине, нарушаемой только дыханием зимнего ветра, гуляющего по полю, он напоминал мне старца, который внезапно потерял своё внутреннее равновесие. Очевидно, из-за возрастных недугов он уже не мог засыпать на всю ночь; холод заставлял ныть его руки и ноги, и он едва заметно раскачивался из стороны в сторону, потирая суставы, чтобы заглушить боль. Я удалялся от старика всё дальше, и он начал казаться мне крохотным посреди заснеженного поля, и отчего-то мне стало ужасно неуютно, почти страшно. На моё сердце опустилась какая-то неприятная серость, высасывающая из нутра всё до капли.

В этот день, уже сидя на работе, я так и не смог выбраться из состояния тоски. Я постоянно поглядывал в окно в сторону оставленного мной поля, и что-то не отпускало меня. Я всё думал: на что способен один лист бумаги? Вспомнилась старая газетная статья о том, как одна пенсионерка, в военное время прошедшая через концлагерное заключение, попросила соответствующие инстанции о новом жилье заместо ветхой комнатки в разрушающемся доме. Ответ был один: жильё находится в собственности, и потому в новом жилье нет необходимости. Это был тот самый случай, когда обычная бумага решила человеческую судьбу: льготы для узников концлагерей предусмотрены не были, а уже через месяц после отказа часть дома обрушилась и погребла под собой несколько жителей, в числе которых оказалась и несчастная пенсионерка. Кирпичная стена не выдержала; самая крепкая стена - стена между людьми - оказалась бумажной. Эта мысль, впервые проступив во мне с такой ясностью, ещё больше усилила мою тоску.

Но шло время. Я продолжал работать в городе и постепенно из молодого человека, с вниманием разглядывающего каждую деталь, превращался в закостенелого взрослого. Ничто во мне больше не пробуждалось при виде бездомных и нищих, которых я часто заставал сидящими вдоль белых стен зданий, где они зачастую оставляли грязные следы.

Спустя некоторое время я переехал в другую часть города и обзавёлся семьёй. Тот самый лес, куда в более юном возрасте я заглядывал в свободное время, надолго остался в прошлом. Но дочь подрастала, у неё появился велосипед, и постепенно она стала покидать пределы двора, улицы, пока вовсе не пропала из нашего вида. А в один прекрасный день Лиза пригласила меня на такую прогулку вместе с ней, желая показать место, которое она обнаружила.

Каково же было моё удивление, когда она привела меня в тот самый лес на холмогорье в другой части города! Оглядываясь по сторонам, я не мог поверить, что с момента последнего моего появления здесь прошло уже по меньшей мере лет десять - всё оставалось таким же, каким было во времена моих прогулок. Я словно, сам того не осознавая, переместился во времени, и оттого мне стало одновременно и радостно, и жутко. Я шёл следом за дочкой, рассматривая огромные буковые стволы, и чувство моей тревоги постепенно сгущалось. Тропа оказалась очень широкой, и Лиза выезжала то на одну, то на другую сторону, то удаляясь, то снова приближаясь ко мне. Я не мог поспевать за ней и попросил её пойти пешком со мной рядом. Она послушно слезла, и мы побрели вдвоём. Я увидел задор в её глазах и снова вспомнил прежнего себя: она становилась такой только рядом с морем или лесом, и то же по юности всегда происходило со мной. Это было сладостное ощущение свободы, подобное тому, которое испытывает птица, отпущенная из своей клетки.

Наконец, мы почти вышли из леса. Тропинка сужалась, сворачивала налево и тянулась вдоль поля, от которого нас отделяли редкие буки. Только здесь я явственно увидел, что небо стало темнее. В воздухе застыло затишье, которое нарушали лишь наши шаги. Я пристально вглядывался в горизонт и видел, как оттуда медленно выползает чернильное пятно. Где-то вдали раздался первый раскат грома.

По глазам Лизы я понял, что её тоже охватило беспокойство: туча была неестественно чёрной, каких мы не видали до этого. Ветер начал усиливаться, и буки вышли из оцепенения. Силуэты их крон причудливо проступали на фоне темнеющего неба. Я вспомнил, что взял с собой старый фотоаппарат, достал его и мимоходом запечатлел увиденное на плёнку.

Мы с дочкой ускорили шаг. Тропинка всё ещё тянулась по периметру поля, но я помнил, что она непременно выведет нас к городу, и не волновался за наш маршрут. Тем временем чернильное пятно добралось до середины поля, и я увидел, как дальние сосны, стоящие там, ветер склонил к земле с невероятной силой. Мне никогда не доводилось видеть такого урагана. Несмотря на то, что буки над нами ходили ходуном, я всё же сделал ещё несколько кадров на ходу. В юности грозовые раскаты пробуждали во мне азарт, и хотелось бежать навстречу ветру, наслаждаясь его бешеными порывами; теперь же я чувствовал настоящий страх. Но если одна его часть была объяснимой - со мной рядом шагала дочка, за которую я не мог не бояться, - то что-то другое, суеверное оставалось в потёмках...

Я стал бояться взглянуть на небо, а когда взглянул, увидел, что оно уже стало совершенно чёрным, и только прямо надо мной, словно каким-то чудом, открывалось окошко, откуда виднелось синее небо и кусочек верхнего слоя туч. Слой этот был серым и плотным, как море, и отчего-то мне тогда подумалось, что это море не из нашего мира, что это сам Бог гневается на что-то, и что это "нездешнее" море вот-вот прольётся на нас со всей оглушительной силой.

Гроза уже во всю грохотала над нами. Мы бежали под набирающим силу ураганом, освещаемые вспышками молний, гонимые почти звериным страхом перед этой разгневавшейся стихией. Мы были уже не так далеко от города - нам оставалось только пересечь часть поля, чтобы достигнуть его. И тут, взглянув на поле, я увидел что-то необычайное: прямо из высокой травы в небо один за другим поднимались сгустки паров, и на фоне этого невероятного зрелища непрестанно сверкающая молния выводила крупные рваные линии. В последние секунды перед разразившимся дождём я успел достать фотоаппарат и сделать последний кадр. Я был уверен, что после этого дня больше никогда в жизни не увижу ничего подобного.

В тот день мы промокли до нитки. До смерти напуганные, мы долго вспоминали потом этот лес, охваченный ураганом, этот светлый кусочек неба посреди сплошного чёрного полотна и особенно - эти белые редкие пары, что поднимались от земли к тучам... Долгие дни я ломал голову, копаясь в научных справочниках и не находя ответа на вопрос о том, что это за природное явление и как такое возможно. Я ясно помнил, что поток пара не был сплошным и непрерывным - да и как такое возможно? Неужели земля раскалилась бы от нескольких ударов молнии настолько, чтобы испарения от неё напоминали пар от горячих источников? Я глядел на проявленную фотографию снова и снова, вглядываясь в маленькие белые сгустки, пойманные мной на разной высоте... Удивительным мне казалось то, что все они были примерно одной формы и плотности...

Только тут, к своему ужасу, я вспомнил, что там, в поле, годами жили бездомные. В тех местах их всегда было много, и Бог знает, сколько ещё людей оказалось там за то время, что я отсутствовал. Мой суеверный страх снова заговорил во мне: неужели я наблюдал не что иное, как души, покидающие собственные тела? Эта догадка показалась мне невероятной. А внутри что-то подсознательное продолжало выстраивать картину увиденного: люди, оставленные всеми, не нашли крова в человеческом мире и были забраны на небо, а колоссальный ураган, который мы наблюдали, - в действительности свидетельство Божьего гнева...

Ураган унёс немало жизней в тот день. Новостные сводки упоминали о трагической гибели нескольких известных в городе людей, о пассажирах автобуса, попавшего под обвал, о сорванных крышах и поваленных деревьях, погубивших нескольких прохожих. А я всё ходил, напоминая безумца самому себе, и думал о жатве - о возмездии за тех, кого не упомянули ни в одной передаче или газете, за тех, о ком не принято говорить в "белом городе"... День, когда мы с Лизой оказались в том лесу, я не раз видел во сне, из-за чего не хотел засыпать. Жена отмечала потом, что я осунулся и приобрёл странные тёмные круги вокруг глаз. Фотографию, что я сделал последней в день урагана, я показывал нескольким людям, в числе которых оказался мой знакомый государственный служащий. Выслушав мои доводы, он посмеялся, а когда пришло время расходиться, и вокруг нас не было посторонних, он подошёл ко мне вплотную и проговорил на ухо:

- Я настоятельно рекомендую вам никому не показывать последнюю фотографию, если хотите сохранить своё прочное положение. Не хотелось бы, чтобы она вызвала общественный резонанс.

Дверь закрылась. Непонятно почему чувствуя себя усталым после этой недолгой беседы, я подошёл к зеркалу. В отражении я с трудом узнавал себя прежнего, настолько помятым стал мой вид за последнее время. Только теперь, слегка повернув голову влево, я увидел, что на моём правом виске явным пятном проступила седина. Мне вспомнилось, как в день урагана, уже шагая по полю, я почувствовал, как что-то аккуратно и мягко коснулось моей головы именно в этом месте. Может статься, что это душа того самого старца, отправляясь на небо, оставила на мне свой след.