Оборванный дневник

       26 марта.

         Надо бы начать записывать, что вспоминается. Боюсь, опять забуду. Потому что помнить-то я помню, только разобраться не могу, что к чему. И событий всяких случилось уйма, только меня там не было. Всё люди какие-то незнакомые. Таксист, менты, швейцары … Холодно было … Я таксисту куртку отдал, потому что деньги закончились! А здесь – распорядок, начальство… и скука. И всё равно надо начать записывать. Надо зацепиться за что-то. Потому что всё нехорошо как-то вращается. То туда, то сюда.

         27 марта.

         Доктор на утреннем обходе меня просто огорошил. Сказал, что человечеству уже много тысяч лет. Ну, не заявил, конечно, свидетелей-то много вокруг крутилось, а так, намекнул. Я его спросил: «Доктор, а что со мной не так?». А он мне: «Да всё так, как и со всеми. И тысячи лет назад с нами было то же самое». И замолчал, и больше ни слова. Перед носом у меня авторучкой поводил из стороны в сторону и потерял ко мне всякий интерес. Пересел на койку к Директору. Ну, и я замолчал. Думать стал, размышлять. Потому что это меняло всё дело.

          А дело в том, что я – Поэт. И поэтому один раз в день мне дают чистый лист бумаги и угольный грифель. А Директору ксерокс не дают, хоть он и требует каждый день. Понять-то его можно, он хочет телеграммы разослать, собрать конференцию и выступить с Главным словом. Но ему не дают ксерокса. Понять-то их можно, кто ж за электричество будет платить, если Директору передачи редко приносят, причём ерунду всякую, печенье там, огурцы, ещё что-то. А мне дают всё, что нужно. Нас, поэтов, тут не много. Только я, остальные прикидываются. Поэтому и дают. Грифель, он хоть и толстый, с мизинец, но хрупкий. Его можно съесть, только я не хочу, я им пишу. А авторучку или карандаш не дадут, ими можно нанести вред здоровью. Мы это всё понимаем. Мы же психи, как говорится, а не дураки. Ну как – психи? Конечно, не психи. Просто тут все друг друга так называют. Кто разговаривать может … А некоторые не хотят разговаривать. Сюда ведь все по-разному попадают, в основном – случайно. Я вот … Нет, не помню…

          Доктор очень любит мои стихи. Он их обязательно прочитывает при мне и складывает в картонную папку, папку – в сейф, так они лучше сохранятся. Потому что их могут здесь украсть. Тот, что в самом углу лежит целыми днями, на самом деле только ждёт удобного момента. Его Лысым зовут. Он на Маяковского похож. Если украдёт, то поэтом будет он. Докажи потом, что у меня украдено. Ему будут давать бумагу и грифель. Доктор будет читать его стихи. Мне надо быть начеку, и я стараюсь. Когда он через плечо зыркает в мою сторону, я не отворачиваюсь. И он видит, что я уже знаю о его хитром плане. Но он ждёт удобного случая.

          28 марта.

          Вспомнил. Мы сидели в ресторане отеля «Сибирь», того, что недалеко от вокзала. Ужинали вдвоём. Женька, сокурсник мой в прошлом, всё убеждал меня, что надо на время в больничку залечь, скрыться от всех, отдохнуть. Да я и сам понимал уже, что надо, и –  поскорее. Всё время в отеле вокруг меня последние дни крутились какие-то люди серые, чего-то вынюхивали. Вот и сегодня утром я заметил в окне на третьем этаже дома напротив за шторкой какое-то  движение. То оптика отсветит, то ствол блеснёт в ярком весеннем солнышке. Мама откуда-то появилась. Чего старушку ни с того, ни с сего занесло сюда? Чего ради она надумала в поезде сутки трястись?

         Час уже сидели или два. А когда я уже со всем согласился, Женька и сказал мне, что вызвал медицину, что скоро приедут.

         Приехали. Здоровенные такие ребята в синей униформе под куртками, как будто добродушные, но напряжённые слегка. Стоят у выхода, серые ребята к ним подходят по одному, что-то в полголоса обсуждают, в нашу сторону стараются не глядеть. Женька говорит: « Давай ещё по кофе, да и пойдём». «Давай, – говорю, – только ты со мной». Официант подкрался, я расплатился деньгами, которые мама дала. Понял, что официант тоже из них, из серых. Как я раньше не догадался?

        Ехали в «таблетке» - в уазике защитного цвета с красным крестом на борту. Ребята в униформе молчали. Как-то мне стало спокойней, хотя всё ещё потрясывало иногда. И любопытство стало разбирать.

          В приёмном покое попросил у доктора бумагу написать договор. Главное, хотел, во-первых, чтоб не били, а, во-вторых, чтоб чистые листы разрешили и чем писать, и тетрадку чтоб не отбирали. Доктор подписал. Он вообще покладистым оказался, и всё у них в приёмном покое было по-домашнему, мебель, занавески … Женька сказал, что курево будет приносить, и тоже договор подписал как свидетель, – я настоял.

          29 марта.

          Мне приснился дедушка Крылов. Бесформенной человеческой глыбой возлежал он на плюшевом диванчике у низкого вишнёвого столика с гнутыми ножками. «Вот что хочу я тебе поведать, – обращался он ко мне, – потому как мы с тобой старые задушевные приятели…  А ты наливочки сливовой отведай. Кухарка моя Фенечка готовила. Да сыром закуси. Очень, я тебе скажу, пользительно будет перед перепелами … Так вот, открою тебе как на духу… Методу-то я спёр у Фонтена. Помнишь, поди, такого ловкого французика? Де ля .. или ла …ну, неважно. Да и не только методу – персонажей тоже. А с поначалу перевёл несколько его басен. А уж потом … да кого это волнует? Он ведь тоже, скажем, знатно Эзопом попользовался. Не святой. Плавали там караси и помельче: Федры, Авианы и Бабрии всякие. Но первым числится Эзоп. Так вот, спросишь ты меня, злодеи мы с Фонтеном, или мошенники какие? А я тебе отвечу. Удивлю, может статься. Великое это дело – подхватить, продолжить и развить тему … Ну, это у кого как получится … Другое дело – людишки ведь всякие попадаются. Эзоп с Фонтеном уже с меня не спросят, даже если и обидятся ненароком. Истлели их косточки. А иной ныне живущий, возомнивший себя великим первооткрывателем слов и метафор, так и по судам затаскает, ежели ты, впечатлённый его опусом, черкнёшь вариацию, да ещё и совпадёшь нечаянно или с умыслом в глаголах и эпитетах… Бог ведь, он шкурку для таланта не подбирает. Хлопотно, да и ни к чему, – противоречит, понимаешь ли, многообразию видов. Вот и попадается иной раз мелкому человечишке огромный бриллиант. Бриллиант воспаряет в сферах искусств, а шкурка на земле обывается, тщеславие в ней вошью зудит… А по мне так: удалось тебе мысль вечную с волшебством слова связать – уже сделал ты своё дело. А дальше – не мелочись, не жадничай. Ладно бы ещё опус на потребу живота оборотить монетой звонкой, а коли обида, себялюбие или другая глупость какая … Зря ты огурца не надкусил. Смотри-ка, какой пупырчатый, утренний …» Тут и ушёл сон. Осталось только свежее грядошное благоухание огурца. Это Директор огурцом хрумкал на соседней койке.

        30 марта.

        Осенило меня сегодня. То ли таблетки здешние так действуют …Знаю я теперь, кто меня сюда упрятал. Чужими, разумеется, руками. Тёща! Она! Недавно сказал ей, что она тупая. Так она тупая и есть. Рано или поздно кто-то же должен был ей это открыть. А то ходит такая – заносчивая, гордая. И несёт всякий вздор. И обычный и выдающийся. Обычный – это, мол, что я полотенце не на тот крючок повесил. Или, там, табуретку за собой под стол не задвинул. Что думаю о себе многое, тунеядствую. А выдающийся – это … так хватанёт, что у меня разом слова все пропадают.  Например, что правду нужно всякую запретить. Потому что её подкидывают людям в интернетах, смущают и путают, и люди с ума сходят, начинают на митинги ходить и письма писать… И кто она после этого? Умная, что ли? … Вот психи здесь умные. Утром у умывальника закуриваешь сигарету, и они начинают около тебя ходить взад-вперёд. Некоторые, кто поскромнее, просто ходят мимо, но часто, и даже в твою сторону как бы не смотрят, но проходят близко, чуть не задевают тебя плечом. А другие, не такие гордые, как те первые, топчутся прямо перед носом и заглядывают в глаза. Не просительно, а как бы с заботой. И никто напрямую закурить не стреляет. Просто ждут, каждый по-своему. Потому что умные. Женька принёс передачку, так я одну пачку сразу раздал. Жалко их. Терпят здесь. А за что?

       31 марта.

       Лысый, тот, что Маяковский, вдруг поманил меня в коридор. Я бы на его хитрости не поддался, но у меня выбора не было. Всякие сомнения меня грызли и подозрения. И устал я от этого, хотелось расставить точки над «и». Он ждал меня у колонны в конце коридора и отгонял любопытных. Тут ведь всякое необычное движение вызывает у психов интерес. Персонал-то делает вид, что им по барабану. Но напрягаются и они, это чувствуется.

        Едва я подошёл, он без предисловий начал меня лечить. Что доктор-де меня подсиживает. Что стихи мои никогда не отдаст. Что сам опубликует и денег заработает.

Ну, там, славу, почёт, известность. Но главное – денег. Дурак, наверное, этот Лысый. Я его послал и сказал, что вижу его насквозь. Да он это и сам знает.

        А потом чувствую, что меня опять потрясывает. Маму вспомнил. Она всегда хотела, чтобы я стал начальником цеха. Не помню, какого. Где-то на железной дороге, там хорошо зарабатывают. Она говорила: «Брось ты эту писанину. Что толку от неё …».

        Ну, допустим, что да, тысячи лет, что написано всё, всё переписано, что полно великих было. Что я тоже у кого-то что-то слямзил, кого-то повторил в чём-то. Так что, мне теперь здесь за это мучиться остаток дней моих?... Иван Андреич, так тот и не скрывает, на чём выехал … устроился, счастливо встретил года преклонные, дочку прижил со своей Фенечкой, в люди вывел … А я … я попал … А если добровольно доктору всё передать, ну, в смысле – разрешить, пускай публикуется … Отпустит, нет? Ловко-то как обвёл меня вокруг пальца, запутал. Заманил сюда. Сговорился, собака, с тёщей. А вот шиш ему! Держи карман шире!

        Пошёл я к доктору и выложил ему всё, что о нём и его затее думаю. И в конце сказал, что гореть ему в Аду.

       32 марта.

       Только что был санитар и позвал меня на укол. А до сих пор меня не кололи, только таблетки…  Есть соображения. Вернусь, запишу.