Художник не человек

Совсем другое существо: прямоходящее, говорящее, но не Homo Sapiens. По крайней мере типичный, зазнавшийся представитель вида с верхотуры эволюции от собрата отказывается, отмахивается, выдавливает хоронить за церковную оградку. И если зорко всмотреться, внезапных отличий действительно набирается достаточно.

Поэт, художник, философ – гоминид ускользающий, существующий в параллельной реальности, дымчатой, полуматериальной. Он никогда не будет понят обывателем и мещанином. Да те заведомо и не осилят «Дар» Набокова в дерзновенной попытке раздуплить, хотя бы приблизиться.

Человек творческий всё никак не уймется, ему всегда неуютно, бытие вокруг несовершенно и вызывает море критики, все истории ещё не рассказаны, да и никогда не будут, ни одна мысль не додумана до конца, ведь тогда она остановится и умрет от неподвижности, стухнет как стоячая вода.

Внутри такой непоседливой особи всегда есть лакуна, пустота, которую та тщетно пытается наполнить любым созиданием, главное – рождать что-то новое, не существовавшее допрежь. Этот бездонный колодец нельзя залить – всё растекается, фонтанирует вовне, но колючий мир обогащается живительной влагой каждого беспокойного выдумщика, одержимого изобретателя, ненасытного колдуна.

КлассическийHomo Sapiens, он же мещанин, совсем другой: добропорядочный, изученный, понятный.

Каждый день мещанин тащится на работу (которую, как правило, ненавидит), мучится там с 9-ти до 6-ти, спешит домой, жрет водку на ужин, после привычно, споро трахает постылую жену ради поддержания статуса да крепкого здорового сна и считает свою жизнь нормальной. Правильной, единственно возможной. И любого, живущего иначе, думающего, чувствующего иначе, озабоченного совсем другим кругом задач и проблем, считает дурачком, над которым можно беззлобно потешаться, но не за что уважать.

Творческий человек всю ночь не спит: думает. Об обреченности мира вне справедливости и недавней мелкой обиде, о непризнанности гения и как завлечь особь другого пола. Забывается под утро, бормочет и стонет. Сползает с кровати за полдень: разбитый, невразумительно несчастный. Отпивается крепчайшим кофе, пытается работать – не пишется, в голове разброд, в холодильнике пусто. Включает режим выживания: раздобыть еды, отбиться от хищников (они обычно загоняют стаей, окружают и принимаются лаять: «возьмись за ум, найди себе нормальную работу, твоим хобби не прокормишься!»); кровь из носа спрятаться, уединиться и записать внезапное открытие, пришедшее в голову так некстати: когда нет ни сил, ни времени его глубинно осознать, проработать. Но будет заготовка на будущее: светлое завтра, когда голова свежа и члены гибки, а энергии хватит на десятерых (такое невесомое «завтра» никогда не настанет, но будет другое: терпимое, приемлемое, рабочее).

Обыватель – существо социальное, он тянется к людям, встраивается во все возможные иерархии. От замкнутых людей шарахается, одиночество его пугает до чертиков, он согласен жить с кем угодно, только не остаться в пустой квартире наедине с собой.

Творческий человек прекрасно различает уединение и одиночество. Чурается людей, особенно сбивающихся в толпы, что плавят разномаст в единого огромного ревущего Левиафана. Знает: настоящее понимание приходит только в уединении. Любой человек своим присутствием отвлекает непрерывно, причем до такой степени, что адекватно осознавать происходящее просто невозможно: внимание рассеивается, ум формирует виртуальные социальные связи, мониторя окружающую обстановку и напряженно интерпретируя каждое засеченное слово или действие. И только когда входящая информация иссякает до минимума, мозг в состоянии перенаправить все ресурсы на усердное целенаправленное мышление и творчество.

Мещанин всегда видит плоскую картину реальности из одного ракурса, да ещё искаженную его субъективным несовершенным восприятием.

У творца многомерное мышление, он способен стать на место каждого, крутит стереоскопическую картинку в голове, видит ситуацию с разных точек зрения.

И между нами война:

Мещанская легендарная всеядность, конформность, покладистость VS снобистская брезгливость поэта, что на истеричных пиках превращается в зеленовато-болезненное отторжение, почти булимию всего окружающего мира, рисуемого нервным сознанием невыносимо пошлым, затхлым и дурным.

Два клана, два мировоззрения, два подвида HomoSapiens: один унифицированный, однородный, спаянный; другой полиморфный, расхристанный, бесконечно разнообразный.

Так достаточно просто зажмуриться и вслушаться в тихий, но прекрасно различимый злобный шепот, сразу становится ясно: как же они ненавидят друг друга! И стоит только самоопределиться, выбрать сторону, как презрение к инаковости захлестнет и увлечет в пучину водопада, где на дне острые и последние камни, которых почему-то никто не ждет.