41.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 19. КОРОЛЕВА ½ .

41.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 19. КОРОЛЕВА ½ .

Многие полагают, что сами вершат свою судьбу или,  во всяком случае,  в большинстве своем, что жизнь открывает все врата, стоит едва поднапрячься или приложить свои усилия;  и редко кому уже  вначале удается быть достаточно мудрым, чтобы увидеть, что иллюзорные энергии Бога мыслью открывают все врата, но, воистину,  врата судьбы столь узки, что не избираешь, но вталкиваешься в них обстоятельствами, кармой своей и других, чужими и своими качествами, не смея возразить или не в силах возразить, будучи убаюканным иллюзиями или вовлекаемый непреодолимой силой, но едва утешая  себя умом и разумом, заставляя себя претерпевать сии видимые попутные события, умаляя их значимость в себе и усиливая в себе желание идти к тому, ради чего изначально идешь, ибо иллюзии имеют немалую в себе силу вести.

Все события Волею и Планом Бога вкруг тебя каждое мгновение так меняются, что представляют собою, выстраивают собой из сути своей живой коридор твоего движения и проявления, где, как бы ни казалось, нет ничего абсолютно лишнего, где именно тебе надо протискиваться именно в таком окружении, в таком направлении, как бы оно чуждым тебе ни казалось или временным, или инородным для души, где каждое движение души твоей находит точную реакцию извне в свою очередь,  меняя именно так и  через это мысли, чувства, качества, чтобы обеспечить дальнейшее движение столь же жестко обусловлено, адекватно и имея на себя цель и План Бога;

ибо это та среда, будучи инструментом Бога, которая, направляя и диктуя, также и развивает в строго заданном направлении, рождает строго определенный набор мысли, обуславливает только такое поведение и реакции, однако с учетом ступени человека, его кармы, долгов и Плана Бога на его развития на данный период в данной жизни в этом мире.

Этот коридор действительно живой, молниеносно реагирующий на тебя всеми своими составляющими разного порядка, требующими от тебя однозначного поведения, самопроявления, реакций. И любое отклонение здесь невероятно, но удерживается своим кнутом и пряником на каждом отрезке пути. Точнее сказать, многими кнутами и пряниками разной величины и силы воздействия. Живое движется в живом, живое живым гнется, перестраивается, каждый движется, будучи стенами одного коридора, в своем коридоре и строя своей жизнью коридоры движения других в своей степени влияния, но неизменно, являясь незаменимой частью границ, имея свою степень иллюзорной  свободы и являясь  составляющей степеней иллюзорной свободы других.  

И кому-то в этом движении дано Богом временное послабление или роль кнута, кому-то – роль пряника, кому-то приходится в немалой степени быть все это принимающим более других или менее других. Воистину, недвижим человек в своей судьбе, но несом на гребне судьбы, успевая реагировать и обозревать, и усваивать, и извлекать, что происходит почти автоматически, ибо незримая сила ввергает, в тебе играет твои роли, в тебе осмысливает.

Редко  кому удается увидеть, как во всем  великолепно и неизменно работают над ним Законы Бога, согласно которым душа изначально недвижима и что бы ни делала – не делает, ибо все за нее делает через окружающий мир, через материальную природу, через гунны материальной природы Сам Бог, преследуя Свои на все времена Божественные Цели, - развитие души, что есть процесс болезненный и долгий, и насильственный.

Потому и я событиями своей  судьбы, своим окружением, работающим четко, как часы, влеклась в свою колею, не имея возможности ни прибавить, ни убавить, находясь всей сутью своей в прямой и косвенной зависимости абсолютной  от всего, включая  свой внутренний стержень, невесть откуда взявшийся во мне чуть ли ни с пеленок, и всему этому была вынуждена подчиняться, понимая уже бестолковость приоритетов, ибо все было расставлено по временным местам и все имело свойство диктовать и требовать, как единственное, имеющее на мою сущность право.

Таким путеводителем, ограничителем, смирителем, учителем, утешителем, таким определителем и направителем мысли и поступков, таким требователем и настоятелем извне была, прежде всего, моя семья, мое окружение, внешние события, чужие характеры, применяющие и подчиняющие меня себе, вызывающие во мне строго направленное мышление, его обострение в одном и забвение в другом, мое упорядоченное поведение, вызываемое извне, требующее одних и тех же  систематически повторяющихся поступков,  под давлением изнутри и извне, дабы они становились нормой мышления, поведения, нормой жизни и понимания, дабы такая форма жизни закреплялась, переходила в новые навыки, в характер, который бы моя сущность приняла бы за себя и свою суть, за свои неотъемлемые убеждения и на этом стояла, как на своих китах, начиная видеть в них  и нравственность, и благоприятное, и цементирующее душу,  и то, что надо было мне принять, ибо было в остром дефиците,  и моя духовность была еще достаточно ущербной, поскольку эгоистичной, все сводящей к себе и своим проблемам.

Так трудился Бог надо мной руками судьбы и материальных игр, материальными ролями, из которых роль жены и матери была ответственна, сложна, но и закаляла меня новой практикой поведения, где Александр выступал долгое время узаконенным бичом, а дочь – неотъемлемым пряником.

И только так, под давлением груза ответственности и новой стороны терпения и уроков я должна была начинать идти, открывая для себя именно это: Редко кому удается удостовериться на своем собственном опыте, что судьба человека отнюдь не дело его рук, как и ума, как и желаний. Материальный мир, пронизанный Божественными иллюзорными энергиями,  щедр на обещания и посулы, создает полнейшую иллюзию личного выбора, личных участий, личного пути. Все остальное считается внешним, к тебе мало имеющим отношение, едва касающимся твой обеспокоенный разум, хотя, на самом деле, этот-то мир и является определяющим и столь однозначно вырисовывающим путь каждого, что можно было бы и впасть в отчаяние, если бы ни видимость, что не они, а ты, что не от них, а от тебя. И всех остальных, выстраивающих наш коридор, мы устремляемся, как можем, расставлять по местам вкруг себя, дабы идти удобно и с комфортом, не зная, что не ты им, но они тебе диктуют в своем большинстве.

Но…  И мы для других – все та же внешняя среда, все та же материальная природа и составляющая коридора движения, которую каждый в силу своих качеств и ступени развития также тщательно приспосабливает к себе, надеясь и рассчитывая преодолеть сей бесконечный возникающий барьер из чужих жизней и судеб. А между тем,  каждый лишь малое звено достаточно жестких не цепей, но сетей,  и каждый в этой связи занимает строго отведенную ему роль связующей точки, которая может лишь от сих до сих и путь которой столь узок, при всей видимости его неограниченности и независимости, что можно впасть и в недоумение вообще о своей роли для себя же. 

Но о каком недоумении  может идти речь, если Божественные иллюзии безграничны и умеют обласкивать так и так представлять тебе внешний материальный мир, что едва усомнишься в своем совершенстве и своих возможностях, а потому идешь, хоть и в слепую, но с уверенностью немалой, не зная, что то, что добиваешься, и есть твой удел, и то, на что мыслью опираешься еще много раз на воде вилами писано, ибо может никак не входить в Божественный План на тебя и никак тебе не предназначено, хотя  предназначено для самопроявления, для мыслительного процесса, для развития, как и для утешения. А потому, путь каждого узок, необозрим, по сути,  от человека не зависит и обставлен внутренними желаниями и качествами, как и внешней окружающей средой, используемой Богом для каждого, чтобы ввести в те единственные врата, которые и были предназначены, врата, которые есть ни что иное, как последствие кармической деятельности из прошлых рождений, учитывающие кармические последствия других, вписывающие в эти последствия однозначно, заставляя человека, внешними и внутренними причинами, как и на основании своих качеств и своей кармы, именно так думать, именно так выбирать, именно так проявлять себя, чтобы  получить именно этот опыт личный, развить именно эти качества личные, чтобы расширить и углубить свой интеллект, как и радиус видения и понимания, чтобы подняться на  предназначенную этой жизнью свою ступень развития, где пока еще слаб, где качества ущербны, и где еще в долгах.

Каждый своею жизнью выполняет намеченный на себя План Бога. Потому и я, как бы ни мерила свою жизнь великими предчувствиями и идеями, была ущербна во многих вопросах и оказалась лицом к лицу с однозначно предоставленной мне программой судьбы, которая устала водить меня одну по людям, ибо и выгребла для меня оттуда мои дары, но предложила мне свой, фактически уже существующий в Мысли Бога вариант, общеполезный с ее точки зрения для всех участников, как и моего становления, вогнав меня в семейную колею и озадачив тем, где не ждала, где не искала, на что не рассчитывала, от чего уклонялась и чему никак не доверяла, ибо интуитивно чувствовала, как и все, что сама, своими силами, своим умом и в свои навеянные врата.

Однако, амбиции не были моим определяющим фактором движения, но устремленность послужить человечеству через науку или литературный труд, ибо, как и всем, хотелось сказать то, что до меня никто не говорил, открыть то, что пошло бы во благо.  И так шла, не в силах оторвать от своего внутреннего устремления я глаз, ибо привлекалась идущими изнутри великими обещаниями и так, не глядя особо вперед, уперлась лбом в  то, что никак не ожидала, но в семейный быт, в авоськи и сумки, в повседневные  заботы и претерпевания, где мое я, восседающее на великой цели,  вынуждено было ослабить вожжи и существенно притормозить в своем, но пришпорить себя в другом (еще более в моем) и не своими усилиями, но своим материальным окружением, насильственно и мягко,  строго и с обещаниями переведшим меня на тот путь, от которого отказаться уже было немыслимо, но оставалось вовлекаться в него и тут же созерцать, как все остальное здесь доделывается и домысливается без меня, а я лишь ставлюсь в известность и начинаю в такт внешнего мира и внутренней влекущей силы двигаться, не успевая мыслью обозреть, куда я попала и что из этого теперь последует.

А попала я в семейные вожжи и должна была в них освоиться, дабы еще долго тянуть свою повозку, ибо здесь были применены безотказно работающие Божественные инструменты в виде кнута и пряника, где большей частью кнутом, а то и тисками выступал Александр, а пряником непостижимой величины и очаровательного вкуса – моя дочь Светлана. Коридоры судьбы узки безупречно, предъявляются человеку, минуя порою его сознание, как факт и автоматизм действа своего и других, или как направленное втягивание разума в круговерть событий, что происходит извне и из нутрии, что убаюкивает и опечаливает, но никак не позволяет отсутствуя отсутствовать.

Можно ли поверить, что все,  что едва и посильнее, и совсем сильно – от Бога. Что все в совокупности – Жизнь Бога в тебе, а ты лишь смотришь, едва осознаешь и вытаращиваешь глаза на то, что с тобой в итоге приключилось, к чему подведен с твоими физическими и умственными усилиями и абсолютно без них и едва отмечаешь в себе, как и все нескладное складно, и все неуместное уместно, что все заполняет все жизненные ниши и, бездействуя, ты вечно в движении.

Дается мысль, которую принимаешь за себя, дается идея, которую ты принимаешь за себя, дается желание, цель, причины, обозримые следствия, но и не только  изнутри. Бог побуждает и извне абсолютно всеми обстоятельствами, поступками, желаниями других, чужой мыслью, чужим вдохновением, чужой неприязнью, чужим поощрением, всей внешней природой, которую никак не желаешь брать в счет. Все работает и на себя и на тебя. Все как один слаженный механизм. А если хоть немного поднапрячься, то можно увидеть эту слаженность, работу, как единой целое, у целых наций, народов, в историях, в событиях всех уровней, где ты со своим полем деятельности, со своим коридором движения есть лишь необходимый винтик, связанный с другими такими же, и все вместе – творят в унисон, приходят и уходят и снова приходят и уходят, создавая единое движение. Увидеть эту великую колею Жизни очень непросто, тем более в движении, в развитии, где все предусмотрено, где не может ни одно событие в сути своей не быть ради жизни, как бы ни казалось,  не быть ради развития и подъема по лестнице уникальной, Божественной, ведущей только вверх все зримое и незримое, движущиеся и неподвижное.

Не объять умом, не вникнуть рассудком, тем более не знающему за всем Бога, но видящего только себя и свои иллюзорные усилия, впадающему порою в отчаяние, что  ведом… но куда… кем… какими силами… и насколько они благоприятны…

Нет ответов не знающему, нет направления определенного  здесь невежественному, не было понимания и у меня, оказавшейся в свое время в своем месте, куда ни рвалась, о чем ни пеклась, в чьи ворота и мыслью не смотрела.

Но и стоит ли все знать? Кому-то да, а кому-то еще и не время. Ибо,  ну как двигаться вперед, как проявлять инициативу, как входить в представленную Богом мысль и принимать ее за свою, когда, если смотреть с высоты подобных знаний, может увидеться свое направление мелким, едва заметным, а то и никому не нужным в колоссально большом движении жизни.

Не так. Бог не даст ни малому, ни великому такого понимания (только религиозному и то на своей ступени и то для его блага);  а все остальные мелкости, в которые готов устремить себя философский и начинающие мыслить всеохватно ум,  Бог той же иллюзорной энергией возведет в ранг высочайшего уровня и одну жизнь представит, как значение неизмеримой важности, ибо с позиции Бога и без мельчайшего колесика жизни каждого в забвение придут многие другие, а те в свою очередь не выполнят и свое…  Все важны. Каждая жизнь, каждый опыт, каждое существование, каждое слово, каждый поступок, каждое понимание, каждый характер, каждое желание, каждая цель, каждая праведность и каждый грех. Все, все, все… И только религиозный человек из такого понимания, зная, что всем Управляет неизменно Бог, не впадет в отчаяние, но принизит свое эго, никого не обвинит в своем движении, выйдет на прямую связь с Богом, видя везде только Его Волю, всех назовет братьями и сестрами,  никого не упрекнет в невежестве, ибо нет ни одной ступени, где бы и сам не побывал, и где бы не извлек свой опыт; только религиозный человек извлечет из этих знаний, что следует предаться Богу, что все в его жизни от Творца, что нет ни одного движения личного, но от Ведущего.

И, так понимая, обретет  мир в себе, не привязанность, смирение высочайшее, терпение и любой свой труд посвятит Тому, Кому он и изначально принадлежит. А потому плоды труда его будут лучшие, во благо другим. Воистину. 

Но, будучи в невежестве, возводя свою жизнь в ранг высочайшей цели и непременно реально чувствуя эту цель в себе энергетически и постоянно, как некий гимн моего особого предназначения, и тем живя и в этом Волею Бога черпая силы, чтобы не очень сопротивляться движению, я оказалась в новой для себя почти непредвиденной ситуации, которая завихрила мои непроходящие представления о моем предназначении и предложила мне весьма скромное место в жизни, обычное, непростое, место матери и жены и приковало меня всеми обстоятельствами к нему основательно и навсегда, создав ту среду обитания, тот настрой, которые должны были фактически благоприятствовать отведенному на меня Плану Бога, где, оказывается, Волею Бога должно было быть место всему, как и окруженной старости, как и непрекращающимся заботам ни при каких обстоятельствах, которые, однако, только давали качества и тонус движению, где, оказывается, можно было и черпать среди материального бытия мудрость духовную, как и находить подтверждения знаниям Совершенным и Слову Бога.

Однако, Бог ничего не дает без страданий, особенно бытовых. Потрясениями Бог бьет в самые уязвимые,  слабые места живых существ, где качества неразвиты и ущербны, где готов мыслить предвзято, себе в защиту, где еще не может проникаться другим опытом и страдания других не видит глубже, чем на уровне ума, где человек недооценивает труд других, вклад других, опыт других… не счесть.

Но,  воспитывая, Бог не исходит из качеств, которые  не были проявленными, но из тех, где человек проявил себя в прошлых или этом рождении и  которые возвращаются кармическими реакциями.

В прошлом рождении, будучи революционеркой, я пренебрегала семьей, принижала в себе роль семьи и жены, как и матери, отчего все окружающие меня мои родные и страдали. Потому в этой жизни я должна была насильственным путем в этом вопросе выпрямиться,  принять то, что правильно и от Бога, придать ему значение, развить соответствующие качества, возвести такое понимание в ранг истинных знаний и Воли Бога, ибо я с иным пониманием никак не смогла бы справиться с задачами, возложенными на меня Богом в этом мире и связанными с написанием Святых Писаний, Великого труда, который бы никак не входил с пониманием людей в противоречие в основном, дабы они могли принять и следовать. Но, а пока, ограниченная особым движением в своей цели, я должна была входить в состояние семьи, через кнут и пряник, через необходимость и через все закрытые другие врата.

Переезд в новую квартиру было значительным событием в жизни нашей маленькой семьи, однако, было событием более стремительным, нежели долгожданным. Судьба не дала нам долго мытариться по квартирам, не задержала нас в семейном общежитии и сделала подарок сдержанный и щедрый одновременно, дабы в другую сторону направить наши усилия, да и чтобы иметь основание преподать нам уроки другого порядка и,  мне кажется, почему-то в основном только мне и надолго, ибо,  видимо я в этом более всех нуждалась, уготавливая себя Планом Бога к некоей миссии, будучи круглым невежеством в вопросах  бытия и многих нравственных началах, однако, не человеческих, но Бога.

И все же квартира была, оказалась маленьким раем и достаточно весомым событием в моей жизни, а если точнее, то и роскошью, не смотря на то, что была малогабаритной, но из двух отдельных комнат 18 и 9 квадратных метров и приличной кухонькой в 7 квадратных метров, с удобствами  и лоджией. Однако, на тот период больше за меня радовались мои родители, нежели я сама за себя, ибо, как отец ни трудился и ни изощрялся силуэтами, жили родители простенько и помочь мне не могли никак, да и я была в этом плане малоподвижна, ибо идеи шли впереди меня, устраняя материальное,  и все земное не было предметом моей борьбы, мысли и желаний. Видимо, так и должно было быть согласно  моей сути, и все необходимое вмеру Бог давал через тех, кому по карме предназначалось.  

Там, где я была не борец, где полностью полагалась на судьбу, а то и вообще не смотрела в эту сторону и себе особо не желала, то давалось, вручалось, да так, что я по полученному едва скользила мыслью и направлялась в свою  воистину не дремлющую суть, почти автоматически, хоть и прилежно выполняя все остальное, отнюдь не разбираясь, истина это во мне или иллюзии, мое это или нет, а в другом – повезло мне или нет.

Идея приукрасить квартиру, как-то приспособить к себе, сделать ее уютнее была начальной и конечной идеей Саши за все время пребывания в ней. А потому вся семейная утварь, перевезенная из общежития, кроме кухонных столов и диванов, долгое время аккуратно и не разобрано по местам лежала в углу залы эдакой немалой кучей, дожидаясь, когда Саша соберется реализовывать свои планы по благоустройству квартиры.

А планы у него были великие,  и он постепенно стаскивал отовсюду все вспомогательные для этого материалы, не исключая мусорные баки, и все дожидалось своего часу на лоджии, так, что уж и мои родители начинали высказывать беспокойство, а в порядке ли у него с пониманием. Но было все в порядке, но диктовать Саше, напоминать, тем более требовать  было невозможно, он это не терпел и руководствовался  своими планами, в которые никого не считал нужным посвящать, отговаривался или начинал гневаться, когда одним вопросом не заканчивалось, а тем более, если ему советовали.

Меня беспорядок коробил не потому, что был беспорядок, но как-то мешал мне сосредоточиться и начать писать дальше. Пока я не писала свой роман, все во мне ныло, металось, погружалось почти в болезненное состояние. Я жаждала нормальную вокруг себя обстановку  и не находила себе места от бессилия. Мне нужно было раздвинуть стол, обставить свое рабочее местечко, мне необходим был  хоть слабый, но уют и порядок. От меня он отмахивался как от назойливой мухи, но постепенно все начинало вырисовываться.

Старыми рамами, подобранными у мусорных свалок он, наконец,  застеклил лоджию, подгоняя долго фрагменты  рам друг под друга, да так, чтобы окна  удобно открывались, чтобы здесь была и своя форточка,  долго ладил оконные шпингалеты, крепил сетку, мысля о подрастающей Светлане, далее снял с петель дверь в залу и сделал ее на колесиках, сделал в прихожей шкаф за счет небольшой части детской комнаты и постелил везде двп, дав мне задание разрисовать его под паркет, сделав внушительных размеров образец, чем я и занялась, и в итоге, комнаты приняли достаточно жилой вид, а  полы, разрисованные и покрытые лаком, трудно было отличить от истинного паркета и тем вводили многих в приятное для нас заблуждение.

Участие в этом было для меня тяжкой необходимостью, ибо была на все согласна, лишь бы меня особо не трогали, а я писала. Но и свинарник меня не устраивал, но начальное состояние квартиры вполне. Семья же требовала рук во всех планах и постоянно, и это было обременительно, не по-тарадановски, ибо и я готова была встать под флаг – «нам татарам все равно».

Но одержимый великой и не проходящей идеей,  человек, тем более тянущейся из детства, идеей не умирающей, поддерживаемой постоянным чувством важности этой идеи,  не может пересилить себя, не может нормально посмотреть на быт, отрывающий от этой идеи, но, разве что, если путем насильственным, ибо идея и постоянный уход в себя  и бытие материальное – вещи почти несовместимые, а совмещающий их, ломает себя на каждом шагу, что очень болезненно, требует сил и великой себе всеоправдывающей причины.

А такой оправдывающей причиной был ребенок и крыша над головой, как и сама определенность положения. А потому я гнулась в хорошую меру.  А потому, как бы ни был Саша труден и упрям, но насилие моей воли в больших и невыносимых масштабах не было, но было то, что называется необходимостью, узким и обставленным не мною коридором движения и моей все же совестью, необходимостью сосуществования и терпения, как  и обстоятельствами, которые оценивались и принимались моим умом, как и его, Сашиным проявлением,  когда он был пьян, или трезв. Поэтому, хотела или нет, но я втягивалась в быт и делала то, что просто ставилось передо мной, как необходимость.

Все вкруг меня начинало, по сути,  работать на меня, ибо в этих стенах, в этой обстановке, в этом небольшом уюте,  в этом окружении я должна была начинать писать Святые Писания и проходить первый опыт общения непосредственно с Богом, что само по себе очень и очень не просто.

В этом деле Саша был на своем месте и приходилось говорить с ним постоянно, как о его качествах, которыми он меня  в свою меру давил, так и о том, что его интересовало в связи с моим трудом.  Слава Богу, что Саша не был демагог, что умел слушать, не подминая здесь меня под себя, не критиковал, не покушался на нравственность, но, напротив, нравственностью привлекался и его природные некоторые качества такие, как дружелюбие, были в помощь, как и чувства ко мне. Такое бывает в двух случаях. Когда человек в конце духовного становления или вначале, ибо еще и сказать нечего. Но в середине – только брожение ума через противопоставление себя миру в лице тех, кто говорит, но так, что требует заострять мысль и внимание.

С Сашей Бог давал не очень высокого уровня энергию общения, приходилось  приспосабливаться к его  восприятию. С ним надо было говорить не афоризмами, не кратко, наслаждаясь быстротой восприятия,  а разжевывать, ибо, иначе, его взгляд  становился ищущим, рассеянным, и он едва не признавался, что здесь не усвоил, что здесь что-то ему не ясно или он не согласен,  и реакция его была - лишь слабые попытки самовыразиться в  вопросе, который еще нужно было построить в тему.

Но долго с ним говорить  было нельзя, он быстро уставал и взгляд его  устранялся. Саша был олицетворением наипростейшего быта, не любил его ничем усложнять извне, категорически отвергая малейшие привнесения извне, что было ему чуждо, дискомфортно или затратно.  Но он мог в свою меру поддерживать материально, припасал на будущее, причем общее для всей семьи, создавал собою атмосферу семьи, ибо,  когда кто-то проявляет себя эдак воинственно, то каким-то странным образом это цементирует семью. Главное, чтоб в этот период надежно перекрыть все выходы, и тогда все ограничения переходят в то взаимное проникновение, где уже люди могут терпеть друг друга невероятно долго, поскольку слабая сторона набирается и такой силы, и такого опыта,  а сильная слабеет, ибо уже ничего нового привнести от себя не может, гнуть надоедает и начинает незаметно для себя впитывать инородное, приподнесенное на блюде терпения.

А Саше была отведена  роль, как бы я его ни ругала, великая, сильная,  помогающая и разделяющая, роль соратника, ибо не было ничего, во что бы я не могла его посвятить, где бы не находила впоследствии его поддержку всех уровней, и материальную, и духовную; он  умел слушать, умел молчать, умел поддерживать. Он был лучшим орудием Бога, ибо не было мне скидок, не было мне ничего, где бы я размечталась, возвысила себя, давая себе отчет в том, что далеко не с каждым Бог говорит Лично, и постоянно, непрерывно, строго, серьезно, по существу, дав милость сотрудничать с Ним и с учетом того, чтобы я не пала, возомнив себя, хоть и реально оценивая свое положение в этой связи.

Саша был лучшим из лучших,  и никто бы по качествам здесь кроме него не преуспел. А так (в плане обустройства новой квартиры) он Волею Бога брал на себя многое, но и мог махнуть на все рукой надолго, поджидая настроения или возможностей, ибо тоже был не против простого бытия, никогда не стяжал, не имел таких качеств, будучи из бедной многодетной семьи, и,  обустроив все, затих в этом плане на долгие и долгие годы, сведя свой быт к вещам достаточно простым: работа, отдых дома, поездки к сыну, к матери, пьянство и отношения с родственниками, со мной и дочерью, где Саша проявлял себя по-разному, но упрекнуть его в безразличии  невозможно.

Я же делала лишь то, что было по силам; а по силам было переклеивать обои то в одном месте, то в другом, ибо они имели свойство обшарпываться и разрисовываться детьми, что я и не запрещала. Наша квартира располагалась на шестом этаже стандартной  панельной девятиэтажки. Саша отгородил массивной  дверью тамбур на две семьи, поставил в нем  для нас и соседей шкафы,  и на этом все его старания закончились на долгие  почти двадцать лет. Нашими соседями по тамбуру оказалась семья из четырех человек (муж с женой и двумя детьми), занимающая трехкомнатную квартиру с двумя балконами, люди достаточно общительные и понятливые, так что проблем с ними никогда не было, но достаточно дружеские отношения. Дом стоял почти что на пустыре рядом со строящейся дорогой (проспектом Королева), вдали от остановки и магазинов. В эту часть новостройки автобусы еще не ходили и заворачивали назад в город на Шайбе, так что от и до Шайбы примерно километра полтора  надо было  ходить пешком.  Так что еще долгое время приходилось месить грязь и носить полные сумки с базара, что называется, на себе.  Тем, к слову, и запомнилось новоселье.

Однако, неподалеку уже работала школа и возводился детский сад. Как бы ни казалось, что все  в нашей жизни  более-менее благоприятно,  но каждый еще оставался собой с неизменным набором качеств, которые в достаточной мере мутили семейное благополучие, как и спокойствие, где каждый в свою меру добавлял ложку дегтя в наши с Сашей отношения, так что радоваться не приходилось, но более разгребать свои и чужие завалы ошибок, которые выглядели намеренными и стабильными.

Погоду в семье неизменно делал Саша, идя на поводу одного и неизменного желания: чтобы было. Откуда в нем был этот жуткий, панический, непередаваемый страх, когда нет. Это состояние он не терпел, он не позволял ему быть, хоть сколько-нибудь иметь место. Или это была ответственность за семью, умещавшаяся в рамки – добыть, сохранить, преумножить, придержать… Или это была болезнь слабого сознания, перенесшего большие невзгоды, запомнившего и заказавшего себе возврат.

Но эта струнка была его хребтом, его основой мышления и поведения, его незыблемая суть, которая странным образом, не изменяя себе по жизни, имела свойство от ласкового слова, от убедительной речи, как и разумной, смягчаться и выходить на свою противоположность, особенно, если этого требовали дети. Его дети. Но он же мог быть столь упрямым и непоколебимым, что начинало пониматься, что им руководит некий мыслительный процесс, абсолютно загадочный, но неизменно все контролирующий и дающий решения достаточно непредвиденные.

Речь, конечно же, идет о Сашиной невозмутимой хозяйственности, жадности, щедрости…  привязанности и безразличии. Он не захламлял дом вещами. Он захламлял дом хламом. Живя у тети Ани, многое позаимствовав у нее, он, однако, не заметил существенное качество тети Ани – чтобы ничего лишнего не было. Тетя Аня то и дело повторяла, что каждая вещь должна иметь место. А потому даже не принимала подарки, живя скромно и крайне просто. У нее никогда не было захламленности углов, все было строго и упорядоченно до великой экономии и отказа от всего, что излишне.

Живя у тети Ани, Саша, однако, весь ее двор и сарай действительно захламил всем, что плохо и не плохо  лежало. Он тащил с мусорников,  с работы, набивая столы, шкафы, сбивая ящики. Все притулял, приголубливая, дабы было под рукой, чтобы не искать, чтобы  пошло на пользу. Казалось,  не было ничего, чего бы у него не было. Гвоздики, шурупчики, старые часы и циферблаты городских часов, выброшенные моторы, отвинченное и не отвинченное, огромные поржавевшие неподъемные сейфы, палатки, надувные лодки, доски, старые книги, рулоны всякой ветоши, крючки, железки, строительные материалы, малярные принадлежности, ведра, краски, кисточки, цемент, кирпич,  песок, рукавицы,   не счесть… К нему обращался и отец, и тетя Аня, и соседи. С неизменной улыбкой он в два счета вытаскивал из своих залежей необходимую вещь и  с радостью прощался с ней, ибо ни одно место у него пусто не бывало и тотчас заполнялось на смену и сверх того.

И вещи лежали годами, ветшали, расползались от древности, забивались клопами, ржавели, приходили в негодность, но не выбрасывались никак. Невесть откуда он тащил вновь и вновь старые тулупы, сапоги, инструменты, гвозди, шкуры, которые хотел обделать и которые превращались в смрад…

Так постепенно стала заполняться и наша лоджия, на которой стоял достаточно тяжелый старый шкаф-сервант из комиссионки и книжный шкафчик,  все забитое донельзя. Здесь же на полу  у него была резиновая надувная  лодка, двуместная палатка (все припасенное на будущее, но никогда так и не достигшее семейного потребления, но охотно одалживалось другим), множество старых учебников, книг, которых никогда не касались его глаза, но меж страниц которых случайно можно было обнаружить забытую им и залежавшуюся купюру, также, приспособления для шашлыков, приспособления для рыбалки, включая специальные стульчики и столики, многочисленные удочки, так и не познавшие, что такое рыба, инструменты, доски, железо, ведра с засохшим раствором или краской, все с истекшими сроками давности, разбитые табуретки, стулья, Бог весть где подобранные…

Здесь же у него были и тайнички столь замысловатые, что здравому человеку никогда не найти запрятанное, ибо Саша действительно в этом изощрялся, фактически пряча деньги от своей собственной семьи, настоятельно требуя укладываться в то, что выделяет и не соваться туда, где запрет.

Деньги он прятал усердно, крайне продуманно, изощренно. Что-то где-то должно было выдвигаться. Где-то просверливалась дырочка, вставлялся гвоздик, и оно не выдвигалось. Но и вытащив гвоздик, умудряясь, додумавшись до этого кроссворда, выдвинув злополучную дощечку или шухлятку, снова не возможно было ничего найти, ибо и там  свои хитрости, почище, чем игла в яйце, а яйцо в  утке, а утка в ларце, а ларец…… 

Выходя на лоджию, он зашторивал окна на лоджию портьерами, дабы не подглядела я, хотя никогда это не провозглашал, делал молча, а то и с противной ухмылкой. А чтобы наверняка, имел несколько мест…

Сашу не возможно было переубедить, вообще говорить на эту тему я не смела, не имела право, ибо и так сидела на его шее. Это было то место, где он мог повести себя неадекватно, гневно, грубо, ставя на место, всем своим видом и поступком говоря, что это меня не касается.  

А денег в семье не хватало катастрофически. Светлана была еще совсем маленькая, часто болела. Из фабрики я уволилась, поскольку не могла  еще, спустя год, выйти на работу. Детский садик только строился. На него была вся надежда. Остальные были или далеко, или не принимали. Мое безвыходное положение, невозможность еще работать Саша как-будто понимал, однако, сдерживал меня во всех планах настолько, что уже реально нечего было одеть, обувь была разбитая, одежда – никакая, и пойти к врачу  или на прогулку с дочерью было не в чем.

Но если бы только это. Денег на продукты  порою абсолютно не хватало. В новой квартире приходилось влачить буквально нищенское существование, которое усугублялось Сашиным пьянством и моим отчаянием, ибо не могла купить ребенку даже витаминов или новый костюмчик. Так, хорошо намытарившись, я объявила Саше, что подам на алименты, поскольку у меня другого выхода не остается. Я полагала, что Саша возразит, что закатит скандал. Но он на это посмотрел со своего угла и даже принял это сообщение, как вполне благоприятное, поскольку при этом алименты на Ваню, старшего сына, урезались в пользу нашей семье. Радая  его поддержке, я подала на суд и отсудила свои законные 16,5 %, которые, полагала, будут  существенно мне помогать в добавление к тем деньгам, которые Саша давал на расходы, ибо продукты питания закупала я, за исключением тех не частых дней, когда мы ездили на базар вместе закупать мясо или на  ярмарки, которые Саша никогда не пропускал, но мог закупать много, по дешевке, чтобы, опять же, было. Не была я сторонницей лишних запасов, ибо он закупал то, что не решало вопрос обеспечения семьи, ибо это было все тот же мед, постное масло, мясо иногда сахар, картошка, а ребенку нужно было каждый день молоко, сливочное масло, фрукты, овощи, на которые уже денег не хватало, но мнение мое вообще-то и не имело значение.

В связи с тем, что я начинала получать элементы от Саши за счет Лены, первое время я была поражена, насколько мне реально стало легче жить. Я могла теперь позволить себе купить к борщу сметану, или молоко, мясные продукты, фрукты. Я с радостью начинала  готовить еду, выходя из однообразия, наконец-то я могла предложить ребенку фрукты, соки,  готовить что-то лично для Светланы.

Увы. Саша стал требовать предъявлять ему сберегательную книжку. Увидев, что она пуста, он пришел в ярость. Ему не возможно было объяснить, что я не должна ему за все отчитываться, что должен поверить наслово, что все идет не на меня, но в семью, что нет у меня, не появилось никаких обновок, что все идет на продукты, и он сам эти продукты ест. Все было тщетно. Он надумывал в этом направлении постоянно, он начинал видеть в моем лице врага, ту, которая смеет посягнуть. Оказывается, я должна была эти деньги снимать и отдавать ему,  и только он может распорядиться ими. Видимо, эти алименты ударили его по карману значительно, ибо, если раньше он терял из зарплаты четвертую часть, то теперь стал терять третью, разделенную между мной и Леной. Выигрыш, на который он рассчитывал, не получился. Меньше того, что он давал в семью,  уже было невозможно дать, но в таком случае, урезался его капитал личный, который он прятал на всякий случай. Отсюда и реакции.

Скандалы  значительно участились. В итоге через полгода я, измученная его упреками и контролем, отказалась от алиментов и вновь погрузилась в отчаянье. Жизнь не предлагала мне более альтернативы и, видя, что у меня нет абсолютно выхода, я продала то, что было лично моим, на что он не мог претендовать,  ибо и он в себе хорошо разграничивал, что мое, а  что его, а потому  продала свое обручальное золотое кольцо и сережки,  которые были низшей пробы, и купила себе и Светочке кое-какую одежду и обувь. И это для меня было великим и благоприятным событием, и я этому радовалась, не сожалея, не думая о значимости обручального кольца, здесь не собираясь отчитываться, ибо начинала понимать, что и при муже я должна рассчитывать только на себя, ибо он ради меня не очень-то на многое способен и согласен.

Это не было больно, это была нормальная реальность, ибо рассчитывать на себя мне не надо было учиться. Но Бог, видимо, пожелал мне, имея на меня определенный Божественный План, через такое поведение мужа объяснить, что надо быть самостоятельной, ни в чей карман,  даже супруга, не лезть и решать свои проблемы на уровне независимости, как и не быть прихотливой, как и принимать трудности, как и смиряться, как и изыскивать, как и при таких условиях не ожесточаться, не выносить на общее обозрение, не осуждать, не бить в колокола.

Это была  школа для меня, ибо та, которая должна заговорить с Богом, должна учиться вверяться Богу  в лице своей судьбы, не отчаиваться, видеть выход, не дорожить златом даже такого уровня, ибо золото в Боге считается причиной проявлением  греховности и  гнева, как и вожделений.  Я должна была уметь отказываться, жертвовать, не претендовать, мыслить, не зависеть, даже будучи зависимой, не быть меркантильной, терпеть. Жизнь не закончилась. И у него есть и другие качества, которые мне будут на руку, начиная хотя бы с того, что он умеет не привязываться, требовать, но  не поучать, идти на встречу. Но себя такого перебороть… Видимо, не в этой жизни. И у Бога работает: клин клином…

В теле женщины, будучи зависимым в определенные периоды своей жизни, он вкусит тот же плод в той мере и столько раз, что закажет себе качества эгоистичные и неумеренные, как и неразумные. Все в свое время.

Отсутствие кольца Саша как бы и не заметил, ибо Бог на это не устремил его мысль, ибо знал, что и во имя чего. Надо знать, что Бог умеет хранить тайны,  отводит мысль человека, не заостряет внимание, если в этом есть необходимость, или дает необходимое человеку понимание и объяснение.

Мое положение в семье  в первые годы жизни с Сашей было достаточно непростым, ибо он всячески  лишал мнения своего того, кто был от него зависим, давая хорошо понять всем в себе, что он единственный хозяин жилья, единственный квартиросъемщик,  но мог значительно смягчиться, если другой вносил в семейный бюджет  немалую толику. Тотчас улыбка появлялась на его лице, как и проявлялись нормальные человеческие качества, как и терпимость, что было отнюдь не часто, хотя и не был лишен понимания, что я посильно работая и устаю, а потому свой диктат Волею Бога иногда отменял, но был все же непредсказуем, мог идти через насилие ума и тела, желая подчинения, будучи внутри себя ничем не заполненным мудрым или добродетельным.

Жизнь в такой ситуации была для меня вещью сложной, но стержень во мне никуда не мог деться, ничто во мне нисколько не принимало его амбициозность в плане единственного хозяина, ничто не привлекалось его неотесанностью, но все во мне выжидало своего часа с упорством невероятным, как и с болью, как и с ответственностью за дочь и в соответствии с все той же целью.

Однако,  Саша был иногда беспричинно добродушен и весел. В таком состоянии с ним можно было решать вопросы разных порядков, и время от времени я была поражена тем, что в нем равно уживался элемент деспотизма и  разумность, и добро, где можно было даже нежиться душой и позволять себе его любить и уважать. Со  всей его хлесткостью характера, он не был душегубом или личностью  отрицательной, но достаточно упрямым, материалистичным, но и отходчивым и разумным в свою меру,  и умеющим  идти на контакт и, что мне чрезвычайно импонировало, умеющим слушать, заслушиваться, обвораживаться интересной и разумной речью, где я и гнула свою политику в такой мере, что мама неизменно считала, что я его приучаю к цивилизованности настолько, что он выполняет все мои просьбы и желания и ходит у меня в подчинении, и что я с него вью веревки.

Я же понимала, что львиная доля заслуг не во мне, но в чувстве любви его ко мне, которое давало ему много для меня поблажек своего рода,  так, как он это понимал,  и не отрывало от меня. Но это его непредсказуемое поведение было, как ураган. Налетел, отбушевал свое, не понял, что ему было надо и достиг ли цели, и исчез, как и напрочь забыл… до нового ненастья. Однако, не очень удачное сравнение, ибо у него были все же свои устои, но для меня древние, тупые, неоправданные и жестокие, как и неразумные.

 Эти устои были: он глава, все принадлежит ему, все зависит от него, он не может ошибаться, всякий зависящий от него – ниже его, другое мнение не имеет права быть, если несущий его, это мнение, зависим; никогда и никого не ублажать подарками, не заботиться о других самостоятельно, по личной инициативе; не требовать от него, не настаивать, если это вне его понимания или затрагивает его материальные интересы, ибо он все делает только по своей доброй воле; он себя отстаивает, он никогда не будет подкаблучником… Саша не имел свою вотчину ни в чем особо, его не интересовал спорт, культурные ценности, он никогда не заслушивался музыкой, читал, но не зачитывался книгами, не  имел друга по интересам, но был ко всем равен, внешне доброжелателен, мог творить добро по просьбе, любил, когда делают ему скорее из дружеских побуждений, никогда материальными средствами не оплачивал помощь себе, но мог поставить бутылку… 

Его  установки  поневоле становились фоном моей жизни, баррикадами преодолений, утверждением в сопротивлении, в умении применяться, искать выходы достойные, контролировать все свои чувства, как и речь, как и голос, как и желания и другие самопроявления. Применяться жить с Сашей было очень не просто. Но, как уже было сказано, все выходы судьбою  были перекрыты,  и надо было принимать то, что для меня в итоге считалось благоприятным в плане развития качеств и знаний, как и опыта, чтобы последовать далее Воле на меня Бога в этом мире.

Между тем, после академического отпуска в 1982 году я восстановилась в университете на третьем курсе мехмата, на вечернее отделение, поскольку заочное отделение было отменено, и оказалась перед большой проблемой, ибо вопрос стал о том, чтобы еще и работать; и что было делать в положении, когда на руках маленький ребенок  не устроенный в детский сад и такой ненадежный в части помощи муж. К тому же, Саша где-то удобства ради, как и своего положения, каким он его видел, скорее исходил из темы: выкручивайся сама или  спасение утопающего… И не любил брать на себя большее и только при таких условиях мог жить, терпеть и даже любить на тот период.

Вообще, всегда или почти всегда Бог одного из членов семьи делает своим долгим орудием отрезвления других, преподнося через его уродливые качества  истину жизни, постепенно отбирая иллюзии и вставляя там  колы, где и не ждешь, где себе и не желаешь, но в итоге…

Ну, где еще столько ума можно поднабраться, если ни лицом к лицу, в тисках, в индивидуальном подходе Бога, со скидками и без, где уже людские мнения ни более, как сладкие палочки, но семейный гнет – самое оно, туда, куда надо, точечно, где не достает ума, где себя не проверил… Сколько же дыр духовных Бог штопает неразумными, спесивыми, глупыми, упрямыми, жадными, льстивыми, самонадеянными, дебоширами, развратниками, низшими из людей по качествам и пониманию… таковыми могут становиться и мужья и жены, и дети и родители, порою и соседи, но это уже слабее.

Родители, воодушевленные моим восстановлением в университете, на новом дыхании приняли мою возможность получить высшее образование, сочли это за реальность, учитывая мой возраст, мое устоявшееся и более определенное положение и не мешкая, на ура, по инициативе моего отца, исходя из своих возможностей и своей мечты видеть меня образованной и не зависящей от Саши, предложили мне отдать им Светлану на время учебы, поскольку рядом на Мечникова был детский сад, Светлану туда брали, так что, по идее,  много хлопот она бы им  и не создала.  Во всяком случае,  так виделось разрешение этого вопроса с учебой, это казалось реальным и возможным. Это был шанс, это была и моя глубокая боль.

Задав мне направление движения и цель, жизнь снова по новому кругу подвела меня к высшему образованию, к моей также боли и радости, к моему долгому ожидаемому счастью, обещая вновь мир науки, обещая непосредственную учебы в университете, доступность к книгам, библиотеке, читалке… От одной мысли, что я студентка, все во мне оживало, возрождалось, почти трепетало. Энергия университета вошла в меня торжеством, легкостью, ответственностью и многими надеждами. Я в душе ликовала. Но я в душе и сникала.

Я не хотела за это платить разлукой с дочерью, хотя прекрасно знала, что в любую минуту могу сорваться и поехать к ней.  Я боялась за дочь, ибо отец бывал груб, обижал маму, иногда был буквально невменяем от гнева и озлобленности, кричал жутко,  с нахрапом, бросался в драку, избивал маму, брюзжал слюной, плевался и в гневе был почти невменяем, к тому же пил.  Но Светлану родители любили нежно, их лица светлели, голос добрел, и душа  становилась трепетно чуткой. Но беспокойство не покидало меня.  Его добродушие  на данный момент было временным, дань долгой мечте видеть меня образованной. Хотя… Работа над проектом смиряла его, как и то, что над ним уже не висел вопрос выехать из Кировабада. Но и он трудности не очень-то терпел, не очень-то желал считать себя и обязанным. Его уверения не убеждали меня, в сердце вкрадывалась тревога.

Но управлять я собой не могла. Жизнь вела своим путем, кому надо, давая  в сердце желание, кому надо – надежду, кому надо – возможность и так обставляла меня необходимостью довериться и войти в эти  двери без альтернативы, но возможные, реальные.  Моя милая крошка, мой ангел, мое чудо… Один Бог знает, сколько слез я пролила, отдавая ее родителям ради учебы. Надо было так соединить несоединимое, и я на это пошла.

Я должна была иметь высшее образование, я должна была иметь внутреннюю реальную опору и статус, я должна была иметь развитое мышление, я должна была уметь говорить, не бояться общения, не считать себя хуже или недостойной, ибо идущий от Бога, должен иметь в себе такую опору, полученную из материального мира его средствами, но не надуманную и приходящую, ту, которую могли признать и люди в условиях условного материального мира.

Та, которая должна была заговорить с Богом, должна была иметь узаконенный интеллект, развитое мышление не только через трудности бытия, но и через точные науки, ибо и они от Бога, и через них Бог дает и развивает человека, должна была иметь взращенный интеллект чрез многие врата, которые предусмотрел Бог, но и так, чтобы не возомнила себя, а потому таким прибивающим фактором было управление постижениями этих знаний, преподнесение их  с большим трудом, через преодоления непредсказуемые, где долго жило одно предчувствие и наслаждение их взять и крайняя неумолимая невозможность осуществить все это легко и без особых препятствий.

Бог никогда и ничего, давая большое желание, не давал сразу, что называется на ура, но  с тем, чтобы поборолась, пострадала, попереживала, зациклилась на этом, жертвовала ради этого и только так брала и не мнила о себе, вообще не возводя это в ранг особой ценности, но внутреннего удовлетворения и для доверия себе, ибо и это было крайне необходимо.

Жизнь снова указала мне, в какие двери входить, и это было больное для меня предприятие, но судьба, не спрашивая более, давая понимание ответственности и  необходимости, решая также таким образом обещанное, ввела меня в  свои узкие двери в данном направлении.

Светлану забрали родители, и я осталась с Сашей один на один, начиная учиться в университете, к чему он отнесся достаточно положительно,  и, продолжая писать свой роман и учась на вечернем отделении мехмата, подыскивая также работу, где я смогла бы написать и диплом.  Жизнь пошла размеренно, судьба давала мне то, что было моим непроходящим и долгим желанием, она проявляла милосердие ко мне, но с таким элементом жесткости, что порою, не находя себе место, желая  присутствие  дочери рядом постоянное,  я  с болью думала про университет и любовь к наукам, ибо рядом не было дочери,  и сердце мое разрывалось.

И все же боль отступала; навещая дочь, я придавала себе силы, видя также, что она поправилась, что родители ее приодели, и даже мама сшила ей и себе одинаковые прелестные платья,  и мама моя, все еще очень красивая дама, многими принималась, как мама Светы, но ни как бабушка.

Невозможно передать, как мама любила Светлану. Отец полюбил Светлану еще более, всей душой, и ее несколько капризный и настойчивый характер не был замечен родителями никак, она была устроена в детский сад и  даже успела подружиться со своей одногодкой через дорогу по Пирамидной, Мариночкой, единственной дочерью молодой соседской  пары,  и эта дружба тянулась у них и далее, на многие годы.

Итак, я стала учиться в университете, писать книгу, появилась большая возможность заниматься силуэтным делом, пополнять семейный бюджет, как и выполнять обычные обязанности по хозяйству. Так я смогла себя хоть немного приодеть, снова вспомнила парикмахерскую и с большим удовлетворением вновь вошла в студенческую среду, испытывая непередаваемый внутренний восторг, открывая массивные двери университета на Горького, атмосфера которого была всегда для меня торжественна, значима и очень благоприятна.

Мои горьковские хождения по мукам не прошли зря, но синтезировали во мне великую трудоспособность, желание дорожить возможностью учиться,  и теперь мой ум не отвлекался на самоутверждение, но сосредотачивался  на учебе и преодолении. Все, что когда-то я заваливала на сессиях горьковского университета, а потом досконально изучала, много раз пересдавая, все стабильно и прочно, оказывается, улеглось во мне и стало базовым, со временем утвердившимся  во мне, все было легко поднято и послужило основой знаниям следующим. Я входила в новые предметы значительно легче, понимая быстрее других, предпочитая как всегда английский, дифференциальные уравнения, ЭВМ и программирование, методы оптимизации, уравнения математической физики… Я не шла на красный диплом никак, но мне уже не надо было сидеть тупо над книгами. Умиротворенная семьей, спокойная за ребенка, пишущая книгу, находя со стороны всех понимание, включая и Сашу, я начинала чувствовать в себе понятливость сразу, когда преподаватель пояснял тему.  Уже не было того, чтобы с какого-то момента я вдруг теряла суть, но понимала теорию, понимала практику, наслаждалась этим, поясняла другим.

О, как долго я это понимание себе желала, предчувствовала, ибо коснулась его со школьной скамьи. С каким теперь наслаждением я шла в библиотеку, брала нужные книги, часами сидела и работала. Не передать торжество, само наслаждение, свое чувство триумфа. Но как я любила программирование. Сидеть за компьютером и пропускать программы и торжествовать, что они проходят и готовая писать программы более сложного порядка, уловив ее суть, ее нутро, желая себе знания языков, углубляясь в этих знаниях, практикуясь.

Я уже могла безбоязненно  и грамотно говорить с преподавателем, задавать правильно вопросы по той или иной дисциплине, могла даже предсказывать, предполагать ход рассуждений на лекциях, быть более активной на практике, чем и заслуживала свой авторитет. В группе не сразу, но вскоре стали относиться ко мне с уважением, задавать вопросы, просили что-то разъяснить.

Преподаватель по программированию М. Доленко, крупный характерный старик, приверженный к программированию, любящий его, одинокий, посвятивший всю свою жизнь наукам, живущий до конца дней своих в университетском общежитии, проведав, что я неплохо знаю английский, стал просить меня выполнить ряд переводов важных для него статей  на английском по предмету с учетом, что я предмет знаю и разбираюсь в достаточной степени, чтобы сделать перевод  в необходимой степени точности. Этим я и занималась, выполняя его поручения и с немалой пользой для себя, приходя  к нему в общежитие, где мы долго обсуждали статьи, и он намеревался их использовать в своих научных трудах. Комната в метров тридцать, не менее,  вся полностью была обставлена по периметру шкафами с книгами, это был маленький и личный мирок человека науки. Здесь была атмосфера  великого труда, больших надежд,  все в рабочем беспорядке, все было таким, каким я могла пожелать себе свою старость, среди книг, тишины, устремления и аскетизма. Сам Бог показал мне, чем живут такие люди,  и это было мне дорого, близко, желательно. О, как бы я хотела всю себя без остатка отдать науке… Но судьба уготовила мне другой  смысл, не ограничив меня одиночеством, но побеспокоясь,  мне во благо,  о будущем не менее великолепном, хоть и трудном.

И мои университеты бесценны, и путь, которым Бог повел меня,  был не менее значимым. Но куда деться. Я и теперь люблю науки. Я и теперь низко склоняюсь перед одиноким интеллигентом, ничего не взявшим от жизни для себя. Пожалуй, что общего с такими людьми, – это горение внутреннее. И тоже ничего не хочется для себя. Но для себя все же получается, ибо делая для других, обставляешь себя их вниманием, их присутствием, их любовью… Воистину.

К сожалению,  М. Доленко вскорости умер и наш труд и его замысел, в курсе которого отчасти я была, был прерван. Как-то  придя в университет, поднимаясь по широкой лестнице,  я увидела  на стене лестничной площадки его большую фотографию  с траурной лентой в углу… Он ушел  тихо, неожиданно. Но сердце мое до сих пор благодарно ему и помнит его, слугу науки. Но что говорить. Сколько я ни знала преподавателей  университета, все они были личности великие, самоотверженные, чистейшие, бескорыстные, отдающие все науке, люди трогательные, совершенные, энтузиасты, очень и очень умные… и немного странные…  

Нет слов. Я и теперь преклоняюсь перед ними, помню их, люблю, ценю и благодарна за то, что они в моей жизни были, что коснулась судьбой своей. Не сказать, чтобы я с многими дружила в группе, но у меня была подруга, с которой я просиживала на всех лекциях, вместе нам было по пути, когда поздним вечером с лекций шли к остановке на Буденовский и иногда с нами шел Евгений Кролев, хотя ему было немного в другую сторону, но шел за компанию с небольшой группой однокурсников. Не очень я была многословной. Но начинала улавливать некую нить между ним и собой. Эта нить скорее всего исходила от меня, ибо этому была причина.

Однажды, работая силуэтистом, я заметила на себе взгляд. Поодаль шел Женя с женой. Он был поражен, увидев меня, сокурсницу, за столь неожиданным занятием. Это и то, что я отличалась в учебе, как-то, видимо,  выделило меня в его понимании в лучшую сторону, ибо это также были его мерки: учеба и умение добывать деньги.

Это был невысокий коренастый парень с круглыми большими глазами, несколько кругловатым лицом, маленьким ровным носом и с нелепыми усиками, самоуверенный, крутоватый  характером, ибо мог и нагрубить тому, кто с его глаз плохо учился, отчего однажды с таким пренебрежением обратился к моей подруге, что она  долго переживала и плакала от такого к себе обращения. Ну, конечно, он шел на второй красный диплом,  а я, честно говоря, едва  поспевала следом, не хуже соображая,  может быть, но и не тянула на диплом с отличием, ибо и не ставила перед собой такую цель, да и не имела такой возможности. Ибо все требовало времени и условий.

Надо сказать, что Женя не был из тех, кто мог бы как-то задеть мое сердце, но в группе это была личность видная и достаточно амбициозная.  Очень мало кто из мужчин производил на меня впечатление и если и производили, то это было нечто не зависимое от  сердца. Это было на уровне слабых чувств, а потому, хоть поневоле принималось, но обесценивалось, ибо мой ум искал не научный ум, не ум интеллектуала, но одухотворенный добротой. Все остальное проваливалось на дно недосягаемое для любви, хотя и обозримое. Именно на таком постоянном обозреваемом дне  были и чувства к Жене. Именно эти чувства постоянно улавливали его присутствие, его всегда неровное дыхание с частыми, очень частыми вздохами, его молчаливую, не очень общительную фигуру.

Это был целенаправленный человек, человек труженик, человек себе на уме, человек себя позиционирующий своей учебой, не скрывающий почтение к самому себе. Его взгляд на себе я ловила частенько и с недоумением и с чувством удовлетворения. Или он что-то задел во мне? Дело было в другом. Его голос был очень, очень сильно похож на голос моего отца. Именно это каким-то непонятным, непостижимым образом, сделало его предметом моего внимания. Я буквально всем в себе чувствовала его присутствие, из всех выделяла, не желая того, иногда встречала на себе его взгляд, взгляд почти бессмысленный, вытаращенных круглых глаз, ни о чем не говорящий, чуть ли ни любопытный, понимая, что чем-то заинтересовала. Но чем. Я с ним не была многословна,  не искала его глазами, не желала непременно его присутствия. Но голос. Это был голос бархатный и грубоватый, голос именно с теми уникальными особенностями и интонациями, голос отца, который как бы облагородился, одухотворился наукой, знаниями, в который был привнесен интеллигентный оттенок, появился элемент сдержанности и культуры. Но при всем этом узнаваемый, именно его.

Именно голос во мне пробуждал некое чувство, некое особое расположение, благотворение, уважение.

Никогда с Женей я не выходила на умные разговоры, ничто о себе не поясняла ему, но отвечала на его немногие вопросы сдержанно, однозначно. Однажды он меня спросил, сколько я на силуэтах зарабатываю. Я ответила, что в день могу заработать около шестидесяти рублей, что в то время соответствовало минимальной месячной зарплате. Я не кривила душой, я не хвасталась, сказала, как есть, хотя и отметила, что работать приходится не так уж и часто, ибо работа сезонная и у меня маленький ребенок.

Однако, некоторое время спустя, Женя, узнав, что я ищу работу, сказал, что может мне помочь. К этому времени я уже  была также приглашена  в вычислительный центр, расположенный ближе к набережной и, не дожидаясь  предложения Евгения, стала оформляться. Узнав об этом, Женя настоял, чтобы я забрала документы и, таким образом,  помог мне устроиться на достаточно серьезное предприятие закрытого типа Ростовский Научно исследовательский институт радиосвязи. И так в марте 1983 года  я попала под начальство Василия Ивановича Хрипунова в сектор тринадцатый  в десятое подразделение, где и намеревалась написать дипломную работу. Так мы с Женей стали в каком-то смысле коллегами.

Здесь же, но в другом секторе работала его жена, с которой он обходился далеко не учтиво или несколько пренебрежительно, о чем поговаривала вся женская половина сектора, в какой-то мере  хоть в этой части копируя моего необразованного отца. И все же чувства к Жене у меня вследствие этого  были, хоть и на самом дне,  и ничего с этим невозможно было поделать. Продолжение следует.