Ловушка

 Она говорила, говорила, говорила. И он, давно уже потеряв нить её повествования, наслаждался лишь журчанием её голоса. И так покойно и хорошо было ему. И новое майское солнце купалось своими лучами в былинках, подвешенных бесчисленным роем между ними, и мутные с зимы стёкла окна затворяли ловушку света. 

   Она говорила. Говорила, потому что не могла не говорить, когда её так слушают и понимают. А он слушал и понимал. Понимал даже больше, чем она могла рассказать. Он видел её так, как видел иногда себя, когда, вставая из ванны, оборачивался на зеркало, усталый и пресыщенный. Ведь в это время кажется, что очистившиеся поры выпускают наружу всех чертей и святых, томившихся весь день в обществе друг друга, и они сами с удивлением наблюдают себя в зеркале посредством твоих глаз. Вот и она, усталая и обнажённая, вся была перед ним. И он был для неё, он ей служил. И так сладка ему была его служба, словно торжественный церковный обряд со свечами и пением, неторопливый, покойный. 

   Она говорила, а он наслаждался. Наслаждался тем, что они были одни, и им никто не мешал. Что она была в почти прозрачном домашнем платьице, и он мог без малейшего домысливания наблюдать её тело, и она без стеснения доверяла ему и свои потаённые мысли, и всё, что зримо являла собой. Он мог протянуть руку и дотронуться до вздрагивающих при движении сосков или до литых её голых колен. Но ему это было не надо, ему и так было хорошо. Он, как сытый кот, лишь в фантазиях мог зайти сейчас далеко, но ни один мускул не желал отвечать этим фантазиям, наполненный блаженством волшебных минут платонической любви.