В янтарном времени.

        Когда я присмотрелся внимательнее, то чуть не задохнулся от удивления! Неужели эту девочку я небрежно сбивал в снег прошлой зимой? Тогда она была толстенькая, неуклюжая, похожая на мешок муки, с короткими ногами и негнущимися руками. Конечно, она была в зимней одежде и в валенках. Но ничего подобного я даже примерно не мог представить! Та коротышка куда-то исчезла. Теперь это была стройная, длинноногая девушка. Даже пальцы рук её оказались приятно удлинённые. А ведь мне ясно помнились короткие и скользкие на ощупь, как гусиные лапки. Удивительно изменившаяся моя знакомая теперь отличалась плавным взглядом и ещё некими редкими свойствами, о которых сейчас узнаете. Москва не сразу сгорела. Терпение. Так понятнее будет полная картина событий.

        Честно, рассказал бы мне кто, я бы посмеялся. Но это была она, та самая неповоротливая толстушка. Подумать только – за зиму она так изменилась! Весну она встречала просто красавицей. Только она этого ещё не знала. Держала она себя совершенно непосредственно. Спина её свободно выгнута по-кошачьи. Волосы простецки заправлены за уши. Губами и языком она строит фигуры. Ногти, хоть и безукоризненно чистые, слишком выдаются остриями. Для стороннего быстрого взгляда в ней и теперь не находилось никакой привлекательности. Но стоило ей недолго посидеть спокойно, как во мне возникало стойкое желание просить прощения за прошлые нелепые шалости.

        А зимой я был грубоват с ней. Обзывал Пингвинкой. Мне казалось, что она должна радоваться моему вниманию. Раз она такая несимпатичная. Кому она может быть интересна? И я давал себе волю, полагая, что неизбалованная вниманием девочка слишком протестовать не станет. В конце концов – её никто не звал на горку.

        – Так мой дедушка снимал фашистских часовых! – приговаривал я каждый раз, опрокидывая её в пышный снег. И аккуратно придерживал при этом, не позволяя удариться головой. Она, конечно, громко возмущалась, но кто её слышал? В общей весёлой суматохе и неумолчном визге постоянно рвались хлопушки. Шум и вопль стояли такие, что ещё один крик не мог привлечь внимания.

        Впрочем, я ничем особенно её не выделял. Доставалось от меня и другим младшим. Точно так же, как и мне самому от старшеклассников. А когда играли в кучу-малу, то толчки и подножки сыпались без разбора. И всем нравилась весёлая возня в снегу!

        Один раз я хорошо зарвался. Она направилась домой, за ней скрипели её санки на верёвочке, а я, таясь, бежал сзади, стараясь сильно не шуметь и не попасть ей на глаза. Не то завизжит слишком рано и потехе конец. Девочки всегда так пронзительно кричат от неожиданности – уши закладывает. Чем не развлечение? Пусть хорошенько прочувствует одиночество для настоящего, добротного испуга. Но я ошибся в расчётах. Думал, что она войдёт в дальний подъезд, а она свернула в ближний. Я и крался за ней до самого её подъезда, где на обметённых от снега ступенях она всё же меня заметила, но восклицать не стала. Какой смысл шуметь на пороге своего дома? Можно просто удрать. Это гораздо надёжнее. Неожиданный испуг не получился.

        Не уходить же мне с поклоном? Я шагнул в подъезд, почти наступая на волочащуюся верёвочку санок, которые теперь были у неё в руках, всё еще не зная, что предпринять. Она обернулась. Я, неожиданно даже для себя, подмигнул, снял с неё шарф и быстро вывернул из петли верхнюю пуговицу бывалой шубейки. Следующая пуговица отлетела, стукнув о ступеньку, отброшенная кипучей, лихой энергией. Пингвинка выронила санки, но я успел их подхватить и в эту же секунду прислонить к стене. Широкое горло большого свитера мгновенно разошлось вбок. Открылась тонкая ключица, мелкая ямка с трепетным пульсом в ней и острое плечико.

        Далеко вверху за ступенями горела поздняя лампочка в матовом глухом плафоне, тусклая, как ночной горшок. Но мне света после уличной тьмы хватало.

        Я не стал бы так остро шалить, но она остановилась в подъезде. Нет убежать на площадку к своей двери. А она задержалась. Устала, может быть. Не знаю. Я бегал и не устал. Может, она собиралась попрощаться? А я так её бессмысленно обнажил. И не знал, что делать дальше. Мне тогда хоть бы горсть снега! Бросить снег за ворот сошло бы за обычную шалость. Но в подъезде только голые стены и жестянки для почты.

        Развернуться, уйти и оставить её полуодетую у почтового ящика? Так уже дело сделано и накажут, если что, за проделку в любом случае. Что уйти, что остаться. Сердце билось так азартно и громко, что на нас осыпалась побелка с потолка. И я качнулся вперёд. В прощальном свете умирающей лампочки я рассмотрел её плечо, складку под ним, пухлые, запечённые на морозе губы, и щёку с персиковым румянцем от снежных забав. Или зрение от напряжения подвело меня, или металлический свет так странно подействовал, но приблизившись ещё, я увидел словно шаткую пенку на молоке, готовом вскипеть. Плёнка нежно дрожала и пульсировала горячей слабостью, мелко морщась и трепетно опадая. Лицо мне даже обдало несуществующим жаром, а от почудившегося запаха аммиака защекотало в носу, настолько схоже было зрелище с молоком на огне. Не разбирая, я бросился целовать открытое тело в буйном веселье.

         Пройти расстояние от угла и войти в подъезд – минутное дело. Если кто-то пойдёт, то не появится сразу. Шаги будут слышны. Увидеть её такой никто не должен. Потому я резко отпрянул, пока кого-то не принесло. Потом проворно вздёрнул её одежду, в ледяную руку быстро вложил пуговицу и выбежал на морозный воздух в полном ошеломлении.

        Расскажи она родителям… и наказание неизбежно! А всё потому, что я, глупец, не вспомнил вовремя – в подъездах снег бывает не всегда. Меня спасли, похоже, те глупые поцелуи. Мне было зачтено это, пожалуй, как знак хорошего отношения. Или она подумала, что и ей попадёт за такие вольности? Может быть, она хотела дождаться удобного случая отомстить? Или уговаривала подруг для нападения превосходящими силами? Но, оказалось, она промолчала и ничего больше.

        А теперь весна. Девушка сияет свежестью. Я в глупейшем положении. После того случая я старательно её избегал. На всякий случай. Она могла меня крепко приложить чем угодно, даже камнем или палкой в ответ на шалость.  Могла, могла! То право так за ней и осталось. Эта прелесть, расцветшая в нашем дворе тонкой весной, определённо имела способность свести с ума любого. Во всяком случае, я уже зимой свихнулся.

        Я смотрю на девушку. Волнение моё всё растёт. Какие тупицы учатся с ней в одном классе! Счастье нужно держать поближе и ни на шаг не отпускать. Пожалуй, её считают неприступной. Или боятся её красоты. А скорее – не успели разглядеть. И я теперь считаю её неприступной. И я боюсь её красоты. Но только те секунды у лестницы, те мгновения дают мне надежду. Ничего изящнее, чем её кисть с прозрачными виноградинками пальчиков, мне уже не увидеть. А пусть оттолкнёт.

        С таким сумбуром в голове я придвигаюсь к девушке и трогаю её за плечо…

        Зимой-то я её мял, валял в снегу и таскал за воротник почти каждый вечер. Это было запросто в суматохе и весёлой снеговой битве. Но тут приходилось себя заставлять. И тогда я видел только короткую тень на снегу. А теперь это была редкой красоты девушка. Конечно, я признаю, что есть красивые девушки. Есть много красивых девушек. Есть множество очень красивых девушек. Но именно такой красоты я не встречал. В ней была удивительная подвижность. В каждую следующую секунду лицо её становилось иным. Не знаю, чем объяснить.

        – Помнишь Настю? – спрошу я нашу общую знакомую через годы, делая вид, что интересуюсь случайно.

        – Конечно, – ответят мне. – У неё ещё лицо было, как в небе облака, текучее. Переливчатое такое лицо, очень необычное.

        Такой бывает чудной красота!

        … Она сидит на скамье вполоборота от меня и листает большой альбом с видами природы, парковой архитектуры, садов над морем, просто моря. Подолгу рассматривает каждый снимок. Фотографировал большой мастер. Изображения красочные, увлекательные. На моё касание знакомая ничем не отвечает. Удивляясь её спокойствию, я снова притрагиваюсь к её плечу.

         – Что? – ласково улыбается она.

        Я отворачиваюсь и дышу в сторону. Теперь сопротивляться неизбежности бессмысленно.

        – Прости… – произношу я сквозь сухой песок в горле.

        – Прощаю! – говорит она весело и возвращается к альбому. Но снова оборачивается и жесты её теперь крадущиеся. Вдруг вцепится ногтями?

        – А… – она облизывает губы. – За что я тебя… прощаю?

        – ­Зимой, у ступеней… Так глупо… Не сердись…

        – Ах! – восклицает она и легко ведёт рукой, точно птичка вспархивает над бутонами роз. – Я сама виновата. Нужно было больше заниматься и меньше увлекаться. Забудь.

        Голос её звучит порывом весеннего ветра в полураскрытых листьях. Мягкий, нежный и плавный зефир с потаённым ароматом цветочных почек, готовых лопнуть от зреющего нектара. И она замирает со склонённой головой в такой струящейся неподвижности, что я чуть не вскрикиваю от восторга!

        Лёгкая волна её волос льётся в янтарном времени. Она течёт и одновременно замерла. Лицо её чудесно меняется. И вместе ни один мускул не страгивается с места. Мне страшно взглянуть ей в глаза. Я опасаюсь их, как сварочной дуги. Так светлы они…

        Сложно описать нечто яркое, глубокое и небывало лучистое. Слишком сложно для меня. Попадалась после безупречно исполненная копия известного портрета, работы Леонардо да Винчи. Были переданы мельчайшие детали полотна. И гений поймал всего улыбку! Могу я показать тело, всё играющее, как та улыбка? Я понимаю, что для хорошего описания нужны годы учёбы. Нужен долгий путь от зарисовки к рассказу, от рассказа к повести. И обратно к рассказу. Но даже это не даст настоящего мастерства. Нужен талант. У меня таланта нет, а письму меня учили формально. Дать верное описание непосильная задача для меня.        

        …Передо мной было чистое, незамутнённое совершенство родниковой воды и это не интересовало никого, кроме меня. Пить бы этот свет всю жизнь, отрываясь только для вдоха! Вот же она! Юная свежесть, прекраснее не бывает!

        Где ценители? Где знатоки? Газетчики? Телевидение? Кино? Художники, скульпторы, поэты, писатели – будь они… Где вся эта творческая богадельня? Кто увековечит летящие шаги юности?

        Глядя на чудесную игру множества уютных ямочек её тела, похожих на солнечных зайчиков, я поклялся себе, что когда-то отыщу хорошего автора, закажу ему песню, рассказ, балладу, романс, сонет – что угодно достойное – о ней… И спрячу произведение!

        Почему автора? А где найти второго Леонардо? Если даже первый смог изобразить всего улыбку? Художники свой шанс использовали. Хотя, да, согласен. В частной коллекции принято хранить картины и статуи, а не литературные труды. Но вы следите за мыслью. Скульптура, как известно, ещё жёстче живописи. Поэзия полна условностей и чем она выше, тем менее способна работать на заказ. Просто стыдно вспомнить, что наплёл популярный поэт за мои же деньги! Представляете, сперва мне пришлось растолковать мэтру всё в подробностях. Потом он залудил поэмку. Но написал так, как видит он. Да ещё не хотел признавать оплошность, отказался вернуть аванс. Он свободный, понимаете ли, художник! Был. Вы, возможно, помните его. Одно время много писали о внезапной кончине известного поэта. Перед Творцом теперь пусть распинается о свободе творчества.

        Теперь бы мне писателя маститого, с именем, раз поэт не справился… Или нет? Нет! Именитые не умеют писать, разучились. Да им и незачем. Публика всё равно привычно рукоплещет, восторгаясь любой чепухой. Знаем их повадки, на авансы падких. Лучше без имени, но талант с амбициями. Такой из кожи лезет, стремясь к известности. И я заставлю жадного до славы автора под пистолетом написать о ней. Непременно – под пистолетом! Иначе ему не хватит адреналина. Попотеет день-другой. Но зато как о нём будут говорить после! Это будет такая слава, такая слава!

        Больше я свою удивительную знакомую не видел. Она живёт счастливо где-то далеко. Мне говорили, что счастливо. Пусть так. А я всё ищу автора, как давно задумал. У вас нет на примете?