Пожар Латинского проспекта.2 глава

Однажды я уже провожал её. Субботним апрельским вечером в канун Пасхи. Два с лишним года назад. Возвращаясь с Ушакова в радостном расположении духа (работа шла, весна на улице!) грешным делом оценил я по достоинству фигурку задумчиво шедшей, с двумя пакетами в руках, впереди девушки: «У-ух, ты какая!» До дома оставался лишь один поворот, и не подумал бы я даже прибавить шагу, если бы в повороте женской головы вдруг не мелькнули знакомые черты: «Люба? Откуда в наших
Палестинах?» В два шага я и нагнал её — Любовь.

— Здра-авствуй, Лёша! — Она как будто ждала моего вторжения. — А я тут в церковь ходила, да в «Викторию» на обратном пути завернула. Сейчас вот домой иду.

Легко и разбитно набился я в провожатые — послал, прости Господи, ей Бог попутчика! Вправду — надо было принять полные пакеты из рук Любы: Татьяна бы потом мне попеняла. Впрочем, за честь и удовольствие и почёл.

— А я часто по воскресеньям на службу хожу. Постоишь, послушаешь — по-другому что-то начинаешь понимать. Становится легче… Хотя, — спохватилась она, — всё, вроде, и так хорошо.

Воздух весеннего вечера чумил голову пивной молодёжи, нередко попадающейся навстречу. Многие подростки здоровались с Любой.

— Ученики… Как тебе, Лёша, новый «Идиот»?.. А я вот абсолютно не согласна с ролью Миронова: он, конечно, великолепный артист, но князь Мышкин в его игре — ну по-олный идиот!

Путь до дома Любы был не близок, но мы и не спешили.

— А сборник-то, Лёша, у тебя получился за-ме-ча-тельный!

В устах не только преподавателя русского языка и литературы, но и преданной её почитательницы, похвала скромной моей книжицы дорогого стоила. Но ведь и для Любы, в том числе, невеликую свою прозу кропал. Теперь мне и умереть не страшно, а Любаше, в кухне впопыхах, моё произведение под горячую сковороду подкладывать — всё больше жизни торжества!

— А я сейчас читаю Шаламова.

— Тематика сталинских лагерей, — с видом знатока кивнул я, по вершкам ухвативший однажды энциклопедическую вкладку об этом писателе — к университетскому зачёту готовясь.

— Да. Особенно рассказ «Перчатки» запал. Как у заключённых слезала кожа с обмороженных рук — словно перчатки снимались.

К счастью, про этот рассказ (его, впрочем, так и не прочитав) вычитал тогда и я: энциклопедические — пригнитесь! — университетские знания!

Татьяна рассказывала мне, что Люба читает много и каждый
день.

— А я опять вернулась в школу. Нет, в фирме и платили прилично, и в моральном плане работа намного легче, но, понимаешь, я почувствовала, что начинается духовная деградация. Не моё это!

Мы прошли мимо школы, где учительствовали Татьяна с Любой; мимо устремлённой в небо готической кирхи — православной ныне церкви. Однажды увиденная в молодости, эта кирха — позеленевшей ли медью купола, застывшими ли на башне часами, краснокирпичными ли острыми сводами или фундаментальностью каменных глыб в основании — поразила моё воображение раз и навсегда. И вышли на длиннющую улицу.
В самом конце её давным-давно молодая семья Нахимовых снимала первую в этом городе комнатёнку в ветхом частном доме, ожидая на свет появления маленького Серёженьки. Глава её, Сергей (старшина, тогда, сверхсрочной службы Краснознамённого Балтфлота), за руку, рассказывала Татьяна, привёл Любу в эту школу. С тех пор многое изменилось: Серёжка ходил уже в четвёртый класс, Сергей- старший дослужился до старшего
мичмана, нынешняя съёмная квартира в панельном доме находилась в самом что ни на есть начале той самой улицы — в десяти минутах ходьбы от школы, и школа же Любе как ценному специалисту расходы жилплощади оплачивала.

И когда уже подошли к подъезду пятиэтажки и пришло время прощаться, Любаша, не обращая внимания на навострившихся на лавочке бабушек, приподнялась на цыпочки и, целомудренно обняв меня, подставила щёку для дружеского поцелуя. Вздохнув,
как показалось, и счастливо и чуточку печально.

И высокое ещё солнце светло струило лучи, и чистый воздух был полон неведомых надежд весны, и тысяча медово-золотистых капель того, что и зовётся, верно, счастьем, вмиг вскипели в груди, расширяя её до пределов разрыва.

А возвращаясь, я уже мысленно городил каменную мозаику очередного ушаковского столба, где-то в глубине души тешась своей, как полагал, окончательной там победой. Поверженными позади оставались завистники, сползли в кювет злопыхатели, камень теперь стоял за меня, путь впереди был чист и свободен.

И невдомёк мне, наивному, было, что произойдёт в ближайший же понедельник. Как и подавно уж не дано было знать, что приключится через два с небольшим года.

Скудоумный времени и счастья транжира! Да и денег, впрочем, тоже…

* * *

Среда честно была отработана от звонка, до звонка. Хотя и «ломало» Гаврилу не на шутку — моментально разленился мужичок: послабь, называется, на миг вожжи! Под очагом, где затеяли дровник, удало он залепил полукруг гипсокартонного каркаса — «кружало», — и махом выложил по нему кирпичную арку. И ведь угадал с диаметром тютелька в тютельку — дуракам везёт. Готово дело — хозяин, глянь! А вот завтра, предупредил я, приеду попозже. Зато уеду пораньше — сына с утра на тренировку отвести, а вечером из школы встретить.

— А сколько сыну лет? — двусмысленно поинтересовался Александр.

— Десять, — ничтоже сумняшеся, ответствовал я.

Насчёт второй половины, соврал я, конечно. Но так в угоду же танцам! По четвергам тесть убегал пораньше со службы внука в школу отправлять, а бабушка Семёна встречала. Но вполне, впрочем, могло и по моей басне быть — в прошлом-то году ведь было…

— Я не согласен, — рубил словами воздух хозяин с Ушакова, — что такой специалист, как Алексей, три часа в день теряет. Вплоть до того, что будем выделять ему машину. Давай, Григорий, решай вопрос!

Без особого с моей стороны энтузиазма («А ну как и это в счёт зарплаты пойдёт!»), по понедельникам и средам, когда моя семейная очередь выпадала быть Семёну провожатым, ушаковскими решено было выделять мне машину — с личным шофёром.
Чёрный «мерседес- Гелендваген», который возил дочь хозяев в школу.

— Только, Гриша, своего сына я не доверю никому, — повторял я слова жены.

Когда, выйдя из подъезда, Семён первый раз увидал к парадному поданное авто, он, не подав, конечно, вида, задохнулся от гордости.

— Не забудь поздороваться!

— Здрасьте! — полез он на заднее сиденье.

— Только осторожно — машина казённая. Давай пристегнёмся. — Я помог отыскать и пристегнуть ремень безопасности.

— Давно в таких не ездил, — не тушуясь, пояснил мне, но больше шофёру, секундную заминку с ремешком Семён.

«Давно»! Молодец! Тогда ему не было ещё и десяти.

По счастью, с шиком съездили мы в школу считанные разы  - по обоюдному замалчиванию сторон благое дело благополучно «завяло». Спокойнее было всё же украдкой (хоть и по святому делу) умыкать втихаря и ехать, мирно и долго, на автобусе. Хотя и была какая-то затаённая тревога в этих школьных проводах — неясная и неотвязная. И как спускались мы в лифте, экономя время спуска в суровых мужских объятиях-похлопываниях: «Люблю тебя, сынок!» — «Я тебя тоже!» — «Ты лучший на свете сын!» — «Ты лучший на свете папа!» — где последние похлопывания традиционно походили уже больше на шлепки — так и задумывалось. И улица встречала нас шальной вереницей несущихся машин, и двадцать шагов пешеходного перехода были ежедневной тропой войны, для которой сын был ещё мал. И день, хранивший в утреннем пробуждении остатки мудрости и рассудка, был уже в полном безумии час-пика.

Тревожно было доверять ему Семёна.

А тот до сих пор гордо узнавал «гелики» на улицах города: «Пап, пап, смотри! На таком мы ездили, да?»

* * *

В четверг мне круто подфартило. С утра отзвонился Александр: не сможет он меня сегодня «пасти» — в службе судоводителей надо ему быть. Так что не очень я на работе усердствовал, выкроив ещё два часа на поход в парикмахерскую — наконец-то!

— …Ты, вижу, постригся . — Искря глазами, Любаша, повернувшись ко мне, касалась меня плечиком.

— Да, буду волосы отращивать — чтобы передние назад, до затылка укладывались: по законам жанра! Это если бы я в охранное тутошное предприятие сунулся — вот тогда бы постригся наголо.

Офис охранного предприятия был чуть дальше — прямо по коридору.

Мы, не сговариваясь, пришли с Любашей пораньше, и теперь сидели рядом на мягкой скамеечке, подсунув, как дети, под себя ладони. С удовольствием наблюдая, как Артём (так, сказала Люба, звали нашего учителя) занимается с бальной парой профессионалов.

Деткам было, наверное, лет шесть- семь.

— Вот смотри, Маша. Ты прошла такую длинную дорожку шагов, а на последнем — главном! — акцента не сделала. Не выделила ты его никак! Спрашивается — зачем Маша шла?.. Вот поставила перед Машей мама тарелку, а супа не налила. Маша спрашивает: «Мама, а где суп?» Вот и я спрашиваю: Маша, а где последний, акцентированный шаг?

Поджимая губки, Маша оборачивалась почему-то на меня и оставляла за собой право хранить молчание.

— Ты как себя чувствуешь-то?

Накануне вечером Татьяна сообщила: «Любаня заболела. Говорит в нос, глаза красные — еле уроки отвела. Ты позвони ей — сможет она прийти-то?» Позвонил, конечно: «Приду обязательно! Не дождётесь!»

— Но-ормально! Выздоравливала же интенсивно. Пришлось даже водки с мёдом на ночь выпить — бе-е-е!

Словно лазоревым — в цвет её кофточки — бризом веяло от Любы. Тёплым и терпким. Полузабытым и таким манящим экзотической своей, неведомой далью.

— Так, ну что — встаём? — Закончив с юными дарованиями, Артём готов был приняться за нас.

* * *

— Итак, ча-ча… Извините — конечно, ча-ча-ча!..

В разминке, так повелось, девушки образовывали первый ряд, а мужская братия норовила скрыться от преподавательского взора за спинами своих партнёрш.

— Этот танец пришёл к нам с Кубы. Основные шаги здесь те же, что и в румбе, только в середине добавляется — вот здесь — один промежуточный шаг. Так называемое «шоссе». Давайте попробуем — пока поодиночке!

Ножные выпады вперёд и назад я усвоил с ходу: точно так по молодости танцевали мы на дискотеках — тогда это было круто! А вот на «шоссе» начал буксовать и теряться — оно ж такое длинное (целых два шага!). Вдобавок, по ходу движения надо было ещё и неведомую, пропущенную на самом первом занятии «восьмёрку» крутить (а какая она — восьмёрка эта?). Так что выходило точно «восьмёркой» колеса велосипедного — не езда, а сплошное мучение.

— И основное, пожалуй, в ча- ча- ча: колени работают назад. Вперёд вы не старайтесь чрезмерно колени сгибать — вообще про вперёд не думайте: назад! Назад сгибайте! Вот, как будто позади вас, на уровне коленей, силомер находится, и вам нужно его как можно сильней, выпрямляя назад колено, ударить: ба- бам!.. Ба- бам!

А, ну так бы сразу и сказали: «выпендрёжные колени»! О, это кубинцы! Да — это они! Лосаро — я тебя узнал!

— Ча- ча, раз, два, три!.. Ча- ча, раз, два, три! — чётко отбивал ритм Артём.
«Вамос де ла вилья!» — если я правильно сладкоголосье, нёсшееся из динамиков, понимал, — «уна милья!» Получалось: «Пойдём в деревню!» — соседнюю, надо полагать — всего-то километр до неё, по тексту, было.

Доковылял-таки, хоть и не всегда твёрдо и спотыкаясь порой (кто же в соседний колхоз на танцы тверёзый сунется?) на «шоссе» этом длиннющем, зато уж в последнем шаге колени гнул — камерадес отдыхали!

— Всё!.. Хорошо сегодня поработали, всем спасибо! До вторника.

Покидая раздевалку, я кивнул на ходу Любе:

— Я жду!

— Угу…

Семичасовая группа уже приступила к разминке. Активно, и даже с куражом. Сразу виделось — это уже не новички. Интересно, что партнёрши смотрелись несколько увереннее своих партнёров. Особенно притягивали взор две: невысокая и хорошо
сложённая девушка с серьёзным взором и заряженными целеустремлённостью движениями — рядом не стой! — и высокая, но, сдавалось, недалёкая, пленявшая взор как пластикой движений, так и кружевами нижнего белья под полупрозрачными лосинами, девица. Надо было понимать, что это были фронт-умэншы группы — прямо перед Артёмом они и располагались. Но какое мне было до них дело, когда…

— Пойдём?

Лестница, сводя нас вниз, дарила целых восемь пролётов разговора.

— Слушай, эта группа так здорово двигается!

— Так они , — воздела указательный палец кверху Люба, — два месяца уже занимаются. А Женя — вот, к которой я подходила, — второй год уже ходит.

— Су-урьёзная такая!

— Да, это же дочь нашей директрисы. Она-то мне эту студию и рекомендовала.

Вот как! Обложили.

Осенние сумерки ловили каждую вспышку последних закатных бликов в не зажёгшихся ещё окнах, а улица уже нарядно цвела светом фонарей, витрин и реклам.

— Преподаватель у нас здоровский, верно?

— Да, — улыбнулась Люба, — но видно, что университетов танцевальных, так скажем, не оканчивал.

— Но дело своё знает крепко — я тебя уверяю. И делом своим уж точно одержим. Ты никогда не замечала, что если какой-то человек внешне тебе кого-то напоминает, то, почти наверняка, будет он похож и внутренне, по характеру. Зачастую, один к одному. У нас в университете, на рабфаке, преподаватель литературы был — Свиридов Станислав Витальевич. Лекцию пропевал, как песню. Так вот — и жестами, и дикцией, и даже внешне — вылитый Артём… Одна, кстати, из причин, почему я университет,
э-э, оставил — потом, на заочном, были и такие преподаватели, что… Не Свиридовы — совсем! В общем там, на рабфаке, я всё, что мне было надо, благодаря Свиридову и взял… Но я знаю наперёд — меня Артём будет недолюбливать и уж точно со мной
будет на «вы».

Диковинное ча-ча-ча всё бурлило во мне, да и в Любе, видимо, тоже. Сегодня путь наш был длиннее — моей партнёрше нужна была «Бомба», центр торговый. И за время пути я, к вящему моей спутницы интересу, успел поведать Любови — красочно и почти
правдиво — про ту давнюю и дивную — кубинскую! — ночь в Лас- Пальмасе. Водку только в коктейле и замолчал — больная ведь, тоже, для Любаши тема.

На прощанье был дружеский поцелуй в щёку — как на Канарах принято.

Я шёл домой, легко разверзая воздух городских улиц, да и сам этот город, и весь этот мир — теперь всё по плечу!.. «Шоссе» бы вот только научиться проходить. Но это, пред Ушакова, просто семечки!..

— От Нахимовой привет. До остановки её проводил, на автобус посадил, вот.

— Слушай, ты такой молодец! — искренне радовалась Татьяна.

* * *

Кстати, о колхозных танцах: вот откуда скованность движений и идёт! В славные-то те времена поры моей школьной, если вздумал ты поражать местных раскрасавиц пластикой эксцентричных своих телодвижений, то у местных кавалеров сразу становился претендентом на мордобой № 1: «Вот этого, рыжего — обязательно!..».

Механизаторы только механическое дрыганье и признавали, да и то — с умеренной амплитудой и на низких скоростях.

* * *

В субботу был день учителя. Памятный мне праздник — с Татьяной нас познакомили в самый его канун. И в давнюю, такую же дождливую субботу, сидел я на уложенных уже сумках в съёмной своей квартире, грустил, очки чёрные теребя. Никак без них, солнцезащитных, нельзя мне было на пасмурной улице появиться. Горевал я и о том, что нельзя полностью, с головой своей бестолковой, в один из дорожных моих баулов
залезть, да там и проделать весь, в сутки длиной, путь: автобусом до Варшавы, самолётом до Мадрида, и авиалайнером же до Лас-Пальмаса. Фирмачи, в рейс нас таким сложным маршрутом отправляя, словно следы путали.

Время такое было!..

Причина моей печали синела на левой скуле — полученный в бесславной и бессмысленной битве накануне бланш. И как же была глупа и бестолкова моя оказия пред тем чистым и светлым праздником, о котором не давал забыть радиоприёмник:

«Вы не глядите, Таня,
Что я учусь в десятом,
И что ещё гоняю
По крышам голубей.

Вы извините, Таня,
Что вам грубил когда-то.
А вот теперь люблю вас, Таня!
Люблю вас всё сильней».

Таня…

Она пришла проводить меня к автобусу, принесла в дорогу мягкую игрушку — пса Плуто, показала, мельком обозрев хмельных моих товарищей, кулак: «Во! Чтобы ни-ни!» Примерила, конечно, очки. И вполне ощутимым теплом и простотой — которая без воровства! — веяло от неё. Мне так вдруг стала нужна в путь её поддержка!..

— Очки снимите! — на линии уже контроля велела мне симпатичная пограничница.

Я повиновался.

— А, ну ничего — можете надевать!

В аэропорту Варшавы, в момент прохождения проверки металлоискателем, что-то упорно звенело в кармане стильного моего пиджака. Рослый полицейский, с оглядкой на мой фингал, наконец, решил обыскать меня под благоговейные взоры змеёй вьющейся очереди, одобрительно крякнув по завершении:

«Добже!»

— Ну, тебя прямо как гангстера шмонали! — остались в полном восхищении мои товарищи: бандитский культ в новой России восходил в самый зенит.

И уж в Мадриде, добравшись в самолёте внутренних авиалиний до своего места, я приветствовал своего дородного соседа по креслу:

— Буэнос диас!

Добропорядочный сеньор, оторвавшись от газеты, вмиг оценил мою деформированную, за тёмными ещё и очками, внешность, и весело откликнулся:

— Привье-ет!

Уж тут-то нас, русских моряков, знают! Уж здесь-то — родная сторона!

Как родного, без никчёмных вопросов, встретили меня и на судне: «Сразу видно — наш человек!» И вечером этого дня, утром которого моряки ещё и не ведали о моём существовании на свете белом, механик, плеснув в себя очередную порцию спирта, что
«на толпу выкатил» я, со слезою умиления в голосе обнимал меня за плечи:

— Лёха! Как же я рад, что ты прилетел!

…На перелётах же, когда за иллюминатором кустились серебряные облака, а потом показались внизу черепичные крыши предместий испанской столицы и красная земля апельсиновых полей, я, тетешкая Плуто, вновь и вновь чувствовал приливы
тепла и нежности — любви?

Таня…

Она слала мне радиограммы — всё такие же тёплые и душевные, ложащиеся, за перипетиями нелёгкого, почти годовалого рейса, целительным бальзамом на душу. И я поверил: я — не один, я — нужен, меня ждут!

Таня…

То было золото, сколько бы непутёвая моя судьба ни пробовала его на зуб. Поэтому, не жалея сил, надо было беречь его, не давая тускнеть и меркнуть.

А потому, чтоб сегодня в грязь лицом не ударить, нужно было не забыть поздравить Любу. «Эсэмэской». Звонить — вдруг по ходу урока ей помешаешь? Так что впопыхах, на бегу к автовокзалу, надо что-то сердцеприятное присочинить. Без высокопарной, только, фальши — простенько, но со вкусом.

На залепление халтуры отряжался, само собой, Гаврила:

Гаврила был не праздным мужем,
Но труд святой он почитал,
И с Днём Учителя партнёршу
От всей души он поздравлял!
(И только счастия Гаврила
Самой Любови пожелал)

Первая строчка не рифмовалась с третьей — не фонтан, конечно, поэзии. Ладно — пойдёт! Дёшево и сердито.

…А Плуто я тогда привёз обратно. Не продал его негру в Дакаре, высмотревшему игрушку в иллюминатор и с ходу совавшему мне пять долларов — немалые, для бедолаги, деньги. За которые, верно, планировал он выручить все имеющиеся на
борту балберы и половину невода — в придачу.

* * *

Суббота ещё только собирала свинцовую хмарь на небе, а я уже разложил свой инструмент, подсоединил к электричеству турбинку и станок и завёл ведро свежего раствора. И в тот самый момент, когда, воспрянув на работу духом и засучив
рукава, готов я был начать труды великие, телефон на столе беседки, как младенец в кроватке, дал о себе знать призывным писком. Подхватив дитятю, я глазам не поверил: «Гриша! Да неужели!..»

— Значит, Алексей, деньги я на тебя у шефа взял… Да, у нас получилось двадцать шесть тысяч к выплате… Нет, всё точно, я пересчитал два раза… Да ладно, брось! Просто я тут заморочился маленько с делами своими… В общем, подъезжай в город, встретимся, где тебе удобно.

В том, что Небо Гаврилу не оставит, блаженный верил всегда (ясно при этом осознавая, что грехов за ним — уйма). Да ведь и больше на чью-то помощь там, на Ушакова, надеяться было нечего — как и верить там в кого и кому-нибудь. И когда пришлый вдруг  Фома неверующий — новый строитель — обозрев камень вокруг и под ногами,

спрашивал: «И это всё ты один сделал?» — признаваться приходилось чистосердечно: «Нет — с Небом: оно моей рукой вело… Разве одному человеку такое сделать под силу?»

И то правда!

* * *

На бегу к автобусной остановке я на радостях набрал Славу: пусть порадуется за дружбана! Да и вину тем самым заочно загладить: напрасно на Гришу грешили!

Вот только такой исступлённой проповеди в ответ я никак не ожидал!

— …Если ты считаешь, что Вадим — чмо, и не надо к нему ехать, трубу поднимать, а твои олигархи, которые о тебя три года ноги вытирали, тебе дороже! — Психуя, Слава задохнулся праведным гневом. — Нет, мы можем остаться друзьями, встретиться, который раз, чаю попить, поговорить. Но работать вместе уже не будем, и дел никаких…

Да никто, в общем, и не напрашивался. Поделился, называется, с товарищем радостью!

И сколько можно, Гаврила, талдычить тебе выстраданную там истину: всё, что с Ушакова, — за борт! Рубить совсем концы! Выжечь из памяти калёным железом! Не будет тебе оттуда ничего хорошего…

Но Слава оставался единственным светлым пятном в ушаковской эпопее (опупеи, вернее было бы сказать). Не могло же быть там всё крысино- серым!

Когда заполненный по случаю субботы автобус прикатил в город, я набрал Гришу.

— Так подъезжай на дом, я здесь…

Это называется: «Встретимся, где хочешь»! Что ж — чисто по-ушаковски.

— А заодно и глянешь сразу — тут шеф по мелочи чего-то придумал.

Понятно!..

Нет, я не дал сгуститься над собой чёрным тучам сомнений: позвонил бы Гриша, не придумай шеф чего-нибудь, не позвонил бы?.. Позвонил — и точка!

«Мерседес» Гриши стоял у ворот. Машина была, конечно, шефа — Гриша на ней лишь ездил. Когда каких-нибудь несколько дней не ходил пешком — и такое случалось. Хозяин, бывало, в воспитательных целях, отлучал без меры употребившего накануне сотрудника от руля: «Так, Гриша! Ещё раз, и… И это будетв последний раз».

Сердечно Гаврила «поздоровкался» (деньги же получить было надо!), зашёл-таки, без всякой, ясно, охоты, но и безбоязненно абсолютно, за Гришей в ограду — объём доп-работ глянуть.

— О, привет! — пробегая, совал руку новый электрик Санька. — Слушай, ты как строитель пирамид тут: пожизненно! На них рождались, на них же и умирали.

Беги, давай, пока не догнал!

— Талантливый, как чёрт! — кивнул ему вслед Гриша. И тотчас спохватился: — Но ему об этом говорить не надо!

Ясное дело — а то ещё на копейку лишнюю за то обозначится!

По мелочёвке надо было мне здесь ещё появиться. На входном столбе кнопку звонка подразобрать (в третий раз уже на этом месте), и когда красивенькую медную, по хозяйскому заказу, коробочку на неё насадят, заново камешком обрамить — раз! Пару метров голого бетона перед забором, за туями, залепить мазнёй высокохудожественной — как бордюр — здешний — два. И камешек один, что у сторожки отлетел (да, «венецианщики» — Костик с Олежкой, наверняка, специально наступили) — три.

«Раз- два-три!.. Раз-два-три!»

— Только так, Гриша! Сделаю я это по ходу следующей недели — набегами. С утра, скорее всего, смогу по часу- другому выкраивать: в другом месте я теперь работаю.

На том и договорились. После расчёта с Гришей в машине, под мою роспись в его блокноте — как водилось.

Дальше всё пошло, да нет — понеслось, как несётся всё, когда в пустом кармане завелись, наконец, деньги. Уж какие- никакие. Совсем не те, конечно, с которыми должен бы был я отсюда, по истечении трёх с половиной лет работы, уйти. Но нет худа без добра — авансами я выбирал почти всё, по факту причитающееся, пропуская мимо ушей увещевания Гриши: «Я хочу, чтобы ты ушёл с деньгами!» Копить большую сумму здесь было рискованно. Был куплен зонт — наконец! — с крепкими спицами и солидной, увесистой ручкой. Розы Татьяне и даже тёще: подхалим! Но ведь и её сегодня был день (Мария Семёновна тоже была завучем общеобразовательной школы — правда, другой). И, нако-
нец, забежал в отделение «Сбербанка» под самым домом.

— Как и обещал, Светлана Николаевна, теперь я буду только класть на счёт — ничего обратно мне не давайте! Светлан, сконвертируйте тогда сразу эти десять тысяч в евро — на валютный, вот этот, счёт.

Молоденькая кассир улыбалась через защитное стекло хорошо знакомому вкладчику.

— Ой, как здорово! — шурша купюрами на кухне, радовалась Татьяна. — Слушай, ты Любаше тоже цветы обязательно подари, ладно?
— Да я ей уже эсэмэску поздравительную кинул — от Гав-
рилы, в стихах.

— Молодец! Любаня же тоже — такая стихоплётка!

А телефон между тем вякнул извещением о принятом sms:

«Спешу сказать без промедленья —
 Гаврила — СУПЕР, МОЛОДЕЦ!
Шикарно пишет поздравленья,
Легко исполнит пируэт!»

Из благих, понятно, побуждений, но с пируэтной лёгкостью погорячились вы, партнёрша милая моя!..

* * *

— Всё-всё, не сегодня — завтра заканчиваем! — И прямо ведь в глаза хозяйке глядел, нахалюга!

— Ой, молчи уж лучше, Лёха! — махнула на меня рукой хозяйка. — Лучше молчи!

— Нет, Светлана, честно вам говорю…

— Слушай, — обернулась она, — а чего ты меня на «вы» называешь?

— Так, а-а…

— Мы же столько лет знакомы — помнишь, на дне рождения у Аллы-то?..

Да помнил я, помнил. Тут и вспоминать-то нечего — тоже мне, история! Просто собирался я к Алле на день рождения, спешил — вдруг первый тост пропущу! — и из тумбочки, в которой по-хозяйски умещалась половина моих холостяцких вещей, хапнул, к балу одеваясь, верхние из стопки носков. Приехал, поздравил, успел — не начинали ещё. Через полчаса застолья курящие, как водится, вывалили на балкон, я — за ними, точнее за одной, абсолютно того не стоящей особой. Ну и, впечатление, верно, желая выгодное произвести, пыжился несколько. Наверное, «пальцы гнул»: в шикарном своём ново-русском костюме и галстуке — глупо бы иначе было! Но вот что ногу за ногу вычурно заложил — это точно. Потому как Светлана, сидящая в комнате, на диване — точно напротив балконной двери, — порванный на всю пятку носок углядела. Отчётливо
и ясно.

— А чего это у него?

А ничего! Просто эта пара носков была к штопанью предназначена, а потому и положена мною поверх других — чтоб не забыл.

Вот и напомнили вовремя!

Зато стильно как! И в духе определённом времени того, опять же.

В следующий день рождения я поздравлял Аллу радиограммой с моря: «Жаль не смогу сверкнуть пятками».

А ты теперь тут расстарайся, вытворяй нечто Светлане Зоркой! И попробуй только огрешничать — высмотрит в два счёта.

А Гаврила и не халтурил! Он уже понял, чего на самом деле хотел здесь изобразить, и в том, что хозяевам исполненное понравится наверняка, теперь не сомневался. Вопрос
оставался лишь со временем окончания. Но здесь прожжённый в убеждении заказчиков
мастерюга использовал безотказный свой довод: «Пусть я день-другой на это потеряю, но вы-то всю жизнь смотреть будете!» Резонно! Веселее теперь пошло дело — чередовались уже в кирпичном массиве и каменные ниши. Подножные, собранные хозяйкой при копке участка, подобранные мною по дороге камешки ринулись, тесня друг друга, занимать своё место согласно форме и цвету. А в такие моменты несло Гаврилу безудержно…

А тут ещё железный камнетёс в подмогу прибыл — станок для мокрой резки мы с Витей привезли, и я уж разместил. Тот самый, что купил я за свои деньги, с выданного, по случаю начала на Ушакова «палубы», аванса («Уважуха», — оценив агрегат, сказали тогда Лёша-с-Витей — неразлучные тамошние отделочники). Тот, что стоически перенёс два летних сезона и зиму — не сломался, родной! Перегрыз больше двухсот метров толстенного камня, и только в последнем уже шаге стал задыхаться без «полетевшего» таки водяного насоса, да «захрипел» пошедшим в разнос подшипником. Подшипник сменили, да так, что работал станок теперь почти бесшумно, а не как турбина авиационная на взлёте: когда на Ушакова заводился, весь дом слышал и благодарил. А насосик водный взамен куплен был в зоомагазине «Какаду» — для аквариумов. Не такой, ясно, был он мощности, и включать его в гнездо переноски нужно было каждый раз отдельно, но фырчал исправно, и даже умиротворяюще — лил воду на колесо режущего диска старательно. И сейчас стоял четырехногий во дворе у хороших людей, среди вольного простора, под высоким небом с плывущими суровыми тучами. Совсем, впрочем, не страшными — после тех людей, что, не давая покоя, гоняли Гаврилу со станком этим по двору, как Богом избранный народ по Палестинам: везде мешал.

И когда там, заводя станок, я, случалось, думал грешным делом, что если вот эти мои руки — причина рабства здесь моего, так может, лучше будет их по локоть отрезать, он, казалось, жужжал под ухо: «Руки-то при чем? Голова виновата — её и суй». Но бестолковка под семиметровый подъём диска влезть никак не смогла б — с камнем-то пятисантиметровой толщины мучился!

Хорошо, что цел остался — теперь хорошим людям доброе дело делал. Ниши-то каменные так хозяйке на сердце легли, что в полуденном походе к морю — за галькой для сооружения — она выдвинула Александра вперёд себя.