Маяковский в первой олимпиаде футуристов. Часть 2

Скандальный банкет Как и следовало ожидать, от сидячей жизни в гостинице Маяковский и Северянин затосковали. Шататься по людным местам накануне выступления уже не хотелось. А между тем для разнообразия хотелось и женского общества. Но разве провинциальная барышня, имеющая в городе «положение», пойдет в гостиницу к холостякам да еще прославленным столичным вертопрахам, хотя бы в качестве почитательницы талантов? Конечно, нет. До некоторой степени выручила нас демократическая среда: к нам по-товарищески пришли две красивые культурные девушки с телефонной станции, писавшие стихи и знавшие литературу. Одна из них — Шура Жуковская — знала хорошо многих писателей, и в особенности критиков, и этим сразу расположила к себе Маяковского. На почве литературных разговоров завязался легкий роман, который длился до конца пребывания Маяковского в Симферополе и закончился через три месяца шуточной открыткой Владимира Владимировича в ответ на пасхальное поздравление Шуры: «охотно бы с вами похристосовался, но вдруг — Измайлов…»8. Но в конце концов и это потеряло силу. Поэты ходили по номеру, как львы в клетке, не находя применения своей энергии, запертой «деловыми соображениями». Чтобы развлечь товарищей, затосковавших в «Баянии» (так, по мнению Маяковского, следовало бы назвать Крым), я устроил у себя на квартире суаре. А так как удельный вес северных гостей был большой, то и масштаб вечеринки пришлось взять, как говорится, с размахом, тем более, что молодость крылата, а авансы выдавались без задержки. Не заглядывая в будущее, я сделал все, что было возможно, чтобы только достойным образом обласкать в своем краю поэтов, а в особенности Маяковского, для которого положительно ничего не было жаль. И вот 5 января у меня собрались все симферопольские таланты, с которыми я был знаком. Среди них преобладали литераторы, артисты, художники и представители музыкального мира. В центре внимания были, конечно, Маяковский и Северянин. Маяковский был одет в розовый муаровый пиджак с черными атласными отворотами, только что сшитый у лучшего портного в Симферополе, и черные брюки. Поэт был во всеоружии остроумия. Твердость и острота его как-то не гармонировали с мягкой атмосферой музыки, пения и чтения стихов. В среде обычных людей он так же диссонировал, как… нож в киселе. Владимир Владимирович почти не садился, величаво переходил из комнаты в комнату, собирая вокруг себя цветники женского общества. Надо сказать, что дамы сильно смущались, когда он подходил к ним на расстояние одного вершка и опускал на них свои тяжелые глаза, но быть в обществе этого исключительного человека им было приятно. В гостиной соответствующим образом были выставлены только что сделанные Маяковским портреты — мой и Северянина. Присутствующие обсуждали характер и композицию рисунков, а также приемы и особенности автора, но Маяковский не прислушивался к мнению общества, а эгоистически занимался тем, что его в тот момент интересовало, например, даму, которая уверяла его, что цветные костюмы мужчинам не к лицу, он убеждал, глядя ей на грудь, что золотые цепи дамам «не к бюсту», и так далее. За столом Маяковский сидел рядом с моей сестрой — поэтессой Марией Калмыковой. По левую сторону у него был Северянин с дамой. Маяковский был весел и много острил, как направо, так и налево. Когда на бокал сестры упал с цветочной вазы лепесток розы и повис на нем кудряшкой, Маяковский сказал ей: - Ваш бокал с моим был бы точен, если бы не был олепесточен. Варьируя и комбинируя кушанья, он надел на фруктовый ножичек кусочек ананаса и, окунув его в шампанское, попробовал. Комбинация пришлась ему по вкусу. Он немедленно предложил своей даме повторить его опыт и восторженно обратился к Северянину: - Игорь Васильевич, попробуйте ананасы в шампанском, удивительно вкусно! Северянин тут же сымпровизировал четыре строчки, игриво напевая их своей даме: - Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! Удивительно вкусно, искристо и остро! Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском! Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!9 Ближайший сектор зааплодировал. Когда все узнали, в чем дело, виртуозность поэта приветствовали тостом. Подогревшийся журналист А., игнорируя в Маяковском поэта, предложил тост за Маяковского как за художника. Я возразил: - Почему не как за поэта? - Как поэта я его не знаю, — ответил журналист А. Возмутившийся Маяковский мгновенно вскочил с бокалом в руке и сердито выпалил в сторону журналиста: - А я приветствую вас как зубного врача, потому что вашей профессии не знаю. И этого было достаточно для того, чтобы сторонники журналиста А. выступили с пламенными речами против футуристов, задевая колкими выражениями и творчество Маяковского. Я поставил на вид выступавшим, что вечер был устроен для приветствия гостей, а не для оскорбления. Вслед за мной встал Северянин и лирическим тоном, с оттенком обиды сказал короткую, но выразительную речь. - Мы ехали на юг, — сказал он, — с надеждой встретить здесь ласковую природу и теплое отношение со стороны общества, но мы ошиблись: природа встретила нас холодно, а общество — сурово. Нам остается только расценить соответствующим образом то и другое и терпеливо верить в то, что все-таки после зимы бывает лето, а после бури — тишина. (Будучи любимцем дореволюционного общества, Северянин лично имел право рассчитывать на теплое отношение.) Последние слова были сказаны с некоторым ожесточением и уверенностью в победе футуризма. Задетые виртуозным ответом и самоуверенностью футуристов, журналисты буквально загалдели наперебой в несколько неудержимых голосов. Это некорректное поведение журналистов и выпады их против северных гостей оскорбили всех присутствовавших. Получился невообразимый хаос. Острые реплики рассвирепевшего Маяковского, которые он сквозь хаос голосов кидал в сторону журналистов, взрывались, как бомбы, и приводили их в бешенство. Это, естественно, вызвало с обеих сторон форменный ураганный огонь. Столкновение страстей превратилось в пожар, который, казалось, ничем уже нельзя было затушить. Доведенный журналистами до высшей точки раздражения и потерявший на мгновение равновесие, Маяковский схватил было со стола стеклянный предмет, но, быстро овладев собой, резко поставил его обратно на стол. При виде этой картины многие из гостей побледнели. Должен признаться, что катастрофа висела на волоске и угрожала ежесекундно грубейшим образом обрушиться на присутствовавших. Положение спасли адвокат Лейбман и доктор Салтыковский. Они буквально воткнули в этот скандал свои пламенные нейтральные речи и затушили его. Первая размолвка с Северяниным Зная наизусть тьму-тьмущую стихов, в том числе всего Северянина, Маяковский по каждому случаю либо цитировал, либо пародировал стихи поэтов, а в особенности — Игоря. Так, например, уходя в туалетную, он цитировал популярную строчку Северянина «Душа влечется в примитив», а придя обратно, напевал под Северянина пародию на какую-нибудь «уважаемую» строфу поэта. Северянину это не нравилось. Помню столкновение. Как известно, Северянин гордился своим прадедом Карамзиным и даже посвятил ему стихотворение, в котором были строки: И вовсе жребий мой не горек!.. Я верю, доблестный мой дед, Что я — в поэзии историк, Как ты — в истории поэт. Однажды Игорь машинально замурлыкал эти строки. Маяковский тут же почти машинально перефразировал их и в тон Северянину басово «процедил» более прозаический вариант: И вовсе жребий мой не горек! Я верю, доблестный мой дед, Что я в поэзии — асторик, Как ты в «Астории» — поэт10. Этот намек на «гастрономическую» поэзию Северянина и на частое посещение поэтом ресторана новой гостиницы «Астория» в Петербурге покоробил Игоря, он нахмурил брови, вытянул лицо и «с достоинством» обратился к Маяковскому: - Владимир Владимирович, нельзя ли пореже пародировать мои стихи? Маяковский, широко улыбаясь, не без издевательства сказал: - Игорь, детка, что же тут обидного? Вы посмотрите, какая красота! Ну, например… И тут же сымпровизировал какую-то новую ядовитую пародию на стихи Северянина. Игорю ничего не оставалось, как примириться с этим «неизбежным злом» и в дальнейшем встречать подобные пародии улыбками. Мне казалось, что рана Игоря, которую так безжалостно долбил Маяковский, зарубцевалась и обмозолилась навсегда, но на самом деле это было не совсем так. На другой день после банкета, необычно рано и в необычно хорошем настроении (несмотря на то, что виновники банкета в эту ночь почти не спали), ко мне пришел Маяковский и, едва переступив порог передней, пробасил: - Оставил Игоря накануне самоубийства, почти уверен, что повесится, вот до чего поссорились. - Что случилось? — спрашиваю я. - Да все то же. Новый припадок возмущения моими пародиями, — снимая пальто, добродушно сообщил Владимир Владимирович. Я знал, что щепетильный Северянин недооценивает прямодушия Маяковского и все его беззлобные шутки принимает за желание оскорбить его. Мне хотелось тут же пойти с Маяковским в гостиницу и ликвидировать неприятность, но неудобно было предлагать гостю обратное путешествие, тем более, что Маяковского здесь ждал замечательный сюрприз. Выход был только один — это немедленно поразить его сюрпризом, который откроет новые пути к ликвидации конфликта, но как же это сделать, когда этот «сюрприз» в моем кабинете храпит на полквартиры и угрожает серьезной затяжкой эволюции. Распинаясь между сюрпризом и неприятностью, я предоставил все это естественной развязке и стал занимать гостя. За завтраком прямота Маяковского прогулялась и по моему самолюбию: принесли почту, издательство Вольфа прислало первый экземпляр моего «Лирического потока», который выходил с предисловием Игоря Северянина и… Иеронима Ясинского (признаюсь, такая полярность была придумана для скандала). Дрожащей рукой подаю Маяковскому. - Вот… Владимир Владимирович… Маяковский схватил книжку, впился взглядом в обложку, которую удачно скомпоновал Георгий Нарбут11 , затем, шаркнув глазами по страницам и окунувшись несколько раз в стихи, пробубнил: - Я бы сказал, что это помесь Апухтина с Надсоном. Впоследствии эту похожесть моих ранних стихов на стихи Апухтина и Надсона Маяковский в «Клопе» высмеял в более острой форме, и грустно, что некоторые недалекие люди дали этой мысли превратное толкование. Меня ужгло заключение Маяковского, но прямота его оказалась о двух концах. Я решил козырнуть перед ним кусками своих космических поэм, которых до него почти никому не показывал, так как стеснялся неэстетических выражений, а главное — многостопного ямба, ничуть не подозревая, что именно этот размер полюбится Маяковскому для выражения его величайших лирических настроений (в поэме «Во весь голос»). Я стал в позицию: - Но у меня есть и другие стихи, Владимир Владимирович, только невкусные. - Вот это-то и пленительно. Давайте их сюда. Читаю: Подохнут микросы под млечным колесом, Плевками высохнут гнилые океаны, Лишь солнце бледное с затасканным лицом В мирах останется лизать земные раны. - Еще! Придет Собачество вспахать свои поля На пепелище зла и микрочеловеков, Но сдохнет солнышко — и черная земля Опустит надолго тоскующие веки12. Маяковский приободрился. - Почему вы с ними не выступаете? — спросил он. - Они еще не закончены. - Напрасно. Надо бы закончить. Я был удовлетворен: быть необруганным Маяковским — это уже достижение. В знак ли прилива расположения или просто потому, что увидел на столе краски, но после завтрака Маяковский покрыл мой портрет (сделанный им) гуашью. Отойдя от рисунка, чтобы посмотреть на него издали, он сказал: - Теперь в нем выражен лик вашего нового творчества. Надо чуточку замазать левое плечо. Но не успел он еще шагнуть, как проснувшийся Бурлюк (который приехал в пять утра), увидав Маяковского, наполнил визгом всю квартиру. Не помню, целовались они или только обнимались, но общей радости было много, в результате чего левое плечо так и поныне осталось незаконченным. Когда мы после второго привала у стола втроем пришли в гостиницу, Игорь плакал, но уже не от обиды, а от одиночества, которого не выносила его лирическая и детски беспомощная натура. Приходу нашему он был рад, но «для стиля» не улыбался целый день, вплоть до того момента, когда мы вчетвером пошли к портному, чтобы заказать для Бурлюка «сногсшибательную» жилетку из цветистого бархата, и у Бурлюка по дороге над головой на нитке взвился красный детский шар. Окончательно же рассеял его сомнения насчет прямоты Маяковского следующий случай. В день приезда Бурлюка все поэты ночевали у меня. Маяковскому и Бурлюку была отведена отдельная комната. Ночью Маяковский проснулся оттого, что в комнате заиграл нечаянно забытый будильник. Владимир Владимирович разбудил Бурлюка и начал с ним обслушивать мебель, полагая, что где-нибудь скрывается музыкальная шкатулка. После тщательного обследования поэты наконец обнаружили, что играет будильник, но остановить его все-таки не могли, так как не имели на этот счет никакого опыта. Тогда Маяковский предложил выбросить будильник в форточку, чтобы избавиться от истязающей его музыки. Больших трудов стоило Бурлюку удержать его от этой «нетактичности по отношению к хозяевам». К счастью, у Бурлюка явилась мысль завалить будильник лежавшими тут же без применения подушками и тем заглушить неукротимую музыку. Утром за столом Маяковский, когда Бурлюк под общий хохот над «ночной тревогой» публично стал нападать на него за его «непревзойденный цинизм», остроумно указал на расхождение «спроса» с «предложением»: - Мне спать хочется, а он меня мазуркой угощает. Такая прямота Маяковского в отношении хозяев будильника окончательно убедила Северянина в кристальной чистоте и беззлобности Маяковского, и первую размолвку их по наружному виду можно было считать ликвидированной. Чемпион 7 января Театр Таврического дворянства разламывался от публики13: все ярусы были загружены, как палубы океанского парохода; все проходы были залиты «входной» публикой; в центральном проходе среди моря «входных», как телеграфный столб, возвышался полицмейстер Соколов; в губернаторской ложе сверкали эполетами губернатор, вице-губернатор и «сам» корпусной командир — генерал Экк, наводивший страх на пятьдесят полков юга России; из дверей всех ярусов среди пышных туалетов, сюртуков и визиток, военных и чиновничьих мундиров и студенческих курток, точно кукиши, оскорбительно торчали мундиры городовых. У подъезда театра гудела толпа оставшихся за бортом, оттесняемая усиленным нарядом полиции. Температура зала была повышена, театр гудел, как улей. Чувствовалось, что у каждого сосало под ложечкой любопытство и сверлил голову один вопрос: «Что будет?!» У выступающих змейкой проползала мысль, что где-то среди этой праздничной публики предательски залегла будущая обструкция, что где-то под кожей этой красивой аудитории вздулся нарыв, который угрожает прорваться и испачкать расцветающий вечер. А нарастающие звонки, точно петлей, стягивали горло. Впрочем, к Маяковскому последнее не относилось — одетый в черный сюртук, с трудом найденный на его огромную фигуру в костюмерных Симферополя, он весело расхаживал с хлыстом в руке и с нетерпением ждал поднятия занавеса. Наконец занавес поднялся. Зал замер. На сцену, точно командир к войскам, бодро вышел Маяковский. Хлыст в правой руке вызвал движение в зале. На левой стороне хмыкнула какая-то ложа, но Маяковский повернул в ее сторону жернова глаз — и смех притух. В зале наступила абсолютная, почтительная тишина, и Маяковский включился. - Милостивые государыни и милостивые государи! — загремел он при напряженном внимании зала. — В каждом городе, куда бы ни приехали футуристы, из-под груды газетной макулатуры выползает черная критика, утверждающая, что за раскрашенными лицами у футуристов нет ничего, кроме дерзости и нахальства, и что во всех скандалах российских литературных кабаков виноваты только футуристы. Это неверно. В лице футуристов вы имеете носителей протеста против шаблона, творцов нового искусства и революционеров духа. Как недоваренное мясо застряла в зубах нудная поэзия прошлого, а мы даем стихи острые и нужные, как зубочистки. И пошел. После лихого наскока на беспредметность и эпигонство символизма, он истер в порошок его крупнейших представителей — Бальмонта и Брюсова, виртуозно перемешивая их стихи со стихами Пушкина и Державина и издевательски преподнося эту мешанину растерявшейся публике; он до крови исхлестал «лысеющий талант» Сологуба, который «выступлениями Северянина украшал свои вечера, как гарниром украшают протухшие блюда»; он искромсал длинный ряд корифеев поэзии и других направлений, противопоставляя им галерею футуристов. После жестокой расправы со старой литературой Маяковский настойчиво предложил идею футуризма, деловито разворачивая перед слушателями группировку художественных сект искусства и литературы, демонстрируя «сегодняшние» достижения футуризма и намечая задачи завтрашнего дня. Словом, он предложил новую программу. Оттого ли, что оратор подготовился, но блеск Маяковского в этот вечер был неповторим: речь его лилась, как Ниагара, голос грохотал совершенно необычно для слушателей и, казалось, не помещался в театре, слова выкатывались изо рта, как камни, бросаемые с горы. Несомненно, под видом старой литературы Маяковский громил старый заплесневевший мир капиталистической России, который прогнил вместе с литературой и требовал революционного крематория. Об этом красноречиво говорила удвоенная доза внутреннего клекота, которым сопровождалась речь. Заряженный полнейшим отрицанием старого, поэт буквально истоптал самолюбие эстетической аудитории, но люди, подмятые ступнею мастодонта, засыпанные остроумием, израненные парадоксами, прощали оратору самые резкие издевательства. По-видимому, почва сама просила вспашки. Может быть, Маяковский и не был бы в этот вечер так ярок и беспощаден, если бы общество само не поставило его в оппозицию и не вырастило в нем такой резкой критики, но тут же восторжествовал его тогдашний принцип «чем хуже, тем лучше». Бомбы острот поминутно выводили из равновесия зал, но аудитория душила в себе и аплодисменты, и смех, чтобы только не пропустить того, что лилось из уст неожиданно пришедшего к ней Заратустры. В публике клокотала смесь настроений: предубеждение сталкивалось с восторгом, недоумение — с почти осязаемым ощущением правоты футуристов и вопиющей потребности освежения литературного морга сквозняками футуризма. Словом, казалось, что пришел какой-то титан, который ухватил за шею нашу приземистую литературу и до хруста сдавил ей дряблое горло. Но для серьезного слушателя это был не только трибунный златоуст, который ставил на колени сердца, но и реформатор: в нем уже тогда сквозил преобразователь, который принес полнейшую переоценку старых ценностей и обещал впрыснуть в артерию литературы идею новых форм, новых подходов и приемов. И величие этой миссии на мгновение покорило даже врагов всякой революционности. Вот почему, когда из уст Маяковского упала последняя фраза, в зале началось нечто похожее на землетрясение, и вместо кошки на сцену полетели сентиментальные букеты цветов, которые Маяковский демонстративно швырял за кулисы. Нечего и говорить, что со всеми остальными участниками олимпиады Маяковский расправился, как хороший тореадор с плохими быками. Наши выступления после его речи и чтения стихов были бледными и легковесными… Разделение на «эго» и «кубо» После этого выступления литературный мезальянс Северянина с Маяковским оборвался. Такой яркий товарищ, как Маяковский, ни в какой мере не был выгоден для Северянина, желавшего доминировать среди собратьев по выступлениям. Северянин сделал колоссальную ошибку по отношению к своей славе, пригласив Маяковского в свою группу. Выступать с таким гигантом — это значило всегда казаться пигмеем и всегда терпеть провал. Тот лирический невод и мастерство в области стиха, которыми Северянин захватывал толпу, были затоптаны титанической гремучестью Маяковского. К счастью, эта постыдная причина личного характера получила подкрепление идеологического порядка: на вечере выяснились своего рода левые перегибы вождей кубофутуристов — Маяковского и Бурлюка (кстати, приставка «кубо» занесена в литературу из области живописи и ужилась в ней за неимением другого определения левого крыла футуризма в литературе). Кубофутуристы стояли за полное разрушение старых форм в литературе и, нанося оглушительные «пощечины общественному вкусу», таким образом обнаружили, что вкус их находится в полном разладе со вкусом общества. Придя к убеждению, что это — поход против самой жизни и что с ним не сможет справиться даже силач Маяковский, который был сильнее людей, но не сильнее общества, мы с Северяниным сочли целесообразным утвердиться на позиции эволюции форм в литературе с привнесением в поэзию умеренного количества элементов будущего. Поэтому на другой день после выступления, когда нетерпеливый Маяковский укатил с Бурлюком в Севастополь, где мы должны были выступать 9 января, полубольной и разбитый Северянин, лежа у меня в квартире, после некоторого собеседования со мной по вопросу идеологического расхождения с кубофутуристами заявил, что дальше тех городов, в которых выступления уже объявлены, с Маяковским он не поедет, и просил уведомить об этом устроителей. Устроители были рады такому случаю, так как кипучий Маяковский положительно всех, как товарищей по выступлениям, так и устроителей, измотал физически и разорил материально. Отказывать этому человеку в бесконечном расходовании на него денег не хватало твердости, а продолжать такое бесхозяйственное турне не было возможности. Расточительность молодого Маяковского, у которого вообще была жизнь набекрень, прямо запугивала организаторов. Когда, например, устроитель Шнейдеров, увидав катастрофическое положение кассы, взмолился о сокращении расходов, Маяковский, завязывая перед зеркалом галстук, добродушно заявил: - На мне, деточка, никто не зарабатывает. Так и знайте. Это было в Севастополе. А по возвращении в Симферополь, при отъезде в Керчь, по дороге на вокзал, в экипаже, Маяковский увлекся спутницей и заявил, что в Керчь он не едет. Больших трудов стоило Бурлюку и самой спутнице ликвидировать этот скоропалительный роман, чтобы спасти положение. Все это вместе взятое явилось причиной для прекращения наших дальнейших совместных выступлений. Но Маяковский не беспокоился. В это время остальные московские футуристы во главе с Василием Каменским и Петром Пильским14 хлынули в Одессу и, позолотив нос у кассирши Русского театра, распарадили вечер. Таким образом к 16 января для Маяковского уже была приготовлена новая широкая аудитория. Не подозревая истинной причины прекращения турне, Маяковский очень звал меня в Одессу для выступления на этом вечере и для участия в новом турне с московскими футуристами, но я, став на новую позицию, категорически отказался от любезного приглашения Владимира Владимировича, неосторожно бухнув, что очень устал от его голоса и кипучести. После этого наша обычная групповая прогулка по городу в полном составе в день выступления, как это практиковалось раньше, в Керчи не состоялась. Пока Маяковский вдвоем с Бурлюком гуляли по развалинам замороженной Пантикапеи, мы с Северяниным устроили в гостинице совещание по вопросам организации нового турне и составления новой группы выступающих. Постановили составить группу чисто «эго»футуристическую, без примеси других «разновидностей», находившихся в общем лагере футуризма, и при этом портативную и спокойную. В качестве «идеолога» и составителя декларативного доклада, в частности, разъясняющего и причины отделения эгофутуристов от кубофутуристов, решено было пригласить единомышленника, неокритика Виктора Ховина15, а для полноты «ансамбля» — С.С.Шамардину16. Она выступала под псевдонимом «Экслармонда Орлеанская» в качестве первой артистки-футуристки, воспитанницы студии Мейерхольда, и читала наши стихи. Вечером после выступления (это было 13 января) Маяковский попрощался с нами и, написав Каменскому телеграмму-»курьерю», рванулся с Бурлюком в Одессу. На другой день газетные корреспонденты, толпившиеся у нас в гостинице, раструбили по всей России о знаменитом разделении футуризма на «эго» и «кубо». (1957 — 1958) Подготовка текста А. Зименкова и А. Сердитовой КОММЕНТАРИИ 1 Игорь Северянин и Владимир Маяковский выехали из Москвы в Симферополь 20 декабря 1913 г. 2 Маяковский выступал в зале Общественной библиотеки Харькова 14 декабря 1913 г. с докладом «Достижения футуризма». Стихи читали Д.Бурлюк и В.Каменский. Местная газета «Утро» сообщала: «Вчера на Сумской улице творилось нечто сверхъестественное: громадная толпа запрудила улицу. Что случилось? Пожар? Нет. Это среди гуляющей публики появились вожди футуризма… в цилиндрах, из-под пальто видны желтые кофты, в петлицах воткнуты пучки редиски». 3 Лекция К.Чуковского «Искусство грядущего дня (русские поэты-футуристы)» состоялась 5 октября 1913 г. в Петербурге. 4 Creme de Violettes (фр.) — ликер из фиалок. Цит. Из стихотворения И.Северянина «Фиолетовый транс». 5 Телеграмма гласила: «Дорогой Давид Давидович. Седьмого вечер. Выезжайте обязательно Симферополь, Долгоруковская, семнадцать, Сидоров. Перевожу пятьдесят. Устроим турне. Телеграфируйте. Маяковский». 6 См. «Арион». 1996, № 1. С. 60. 7 Портрет Баяна чудом уцелел в то время, когда махновцы разорили архив поэта, и хранится в Гос. музее В.В. Маяковского. Портрет Северянина, о котором идет речь дальше, по-видимому, не сохранился. 8 Приведенная фраза совпадает с ответом Маяковского на анкету «Пасхальные пожелания» («Синий журнал». П., 1915, № 12, 21 марта). А.А. Измайлов (1873 — 1921) — критик и пародист, высмеивавший в фельетонах выступления футуристов и кубистов. 9 Строки из стихотворения Северянина «Увертюра», под которым значится: «1915. Январь. Петроград». Возможно, Баяна подвела память и в описанный вечер звучал «Шампанский полонез» (1912): «Шампанского в лилию! Шампанского в лилию!..» 10 Вадим Шершеневич приводил в книге воспоминаний «Великолепный очевидец» рассказ Маяковского еще об одном розыгрыше, послужившем поводом для ссоры: «У Северянина есть строчки, которые он читал на каждом «поэзовечере»: Олазорим, легко олазорим Пароход, моноплан, экипаж! Как только Северянин доходил до этих строк, Маяковский рядом на эстраде внушительным баском начинал гудеть: Опозорим, легко опозорим… Северянин немедленно сбивался». 11 Нарбут Георгий Иванович (1886 — 1920) — художник, член общества «Мир искусства», известный книжный график. 12 Фрагменты вошли в поэму Баяна «Собачество» (1922). 13 Первое выступление футуристов в Крыму состоялось 7 января 1914 г. в театре Таврического дворянства. Под тем же названием — «Первая олимпиада футуристов» — прошли вечера в Севастополе и Керчи. «Петербургская газета» 18 января писала: «Получена телеграмма из Керчи, что гастроль петербургских футуристов закончилась грандиозным скандалом, так как публика страшно возмутилась невероятной чепухой, которою угощали ее футуристы. Скандал особенно усилился, когда Маяковский назвал выдающихся критиков бараньими головами». 14 Пильский Петр Моисеевич (1876 — 1941) — журналист, печатался в Одессе и Петербурге, в эмиграции был ведущим автором рижский газеты «Сегодня». Упомянутый эпизод описан им в кн. «Затуманившийся мир». Рига, 1929. 15 Ховин Виктор Романович (1888 — 1925) — литературный критик, издавал альманах эгофутуристов «Очарованный странник», журнал «Книжный угол». 16. Шамардина Софья Сергеевна (1894 — 1980) — в 1913 г. училась на Бестужевских курсах в Петербурге, с ней связано стихотворение Маяковского «Послушайте!», образы трагедии «Владимир Маяковский», поэмы «Облако в штанах» (см. Воспоминания С.Шамардиной в кн.: «Имя этой теме любовь! Современницы о Маяковском». М., 1993). О своих выступлениях под именем Экслармонды Орлеанской она писала: «Кусок черного шелка, серебряный шнур, черные шелковые туфли-сандалии были куплены в Гостином дворе. Примерка этого одеяния состоялась в присутствии Северянина и Ховина. «Платье» перед концертом из целого куска накалывалось английскими булавками… были в Екатеринославле, Мелитополе, Одесссе. Читала стихи — что откроется по книге…» Комментарии А. Зименкова и В. Терехиной