Торт

Le Gâteau 

Charles Baudelaire

Petits Poèmes en prose 

Le Spleen de Paris

Je voyageais. Le paysage au milieu duquel j’étais placé était d’une grandeur et d’une noblesse irrésistibles. Il en passa sans doute en ce moment quelque chose dans mon âme. Mes pensées voltigeaient avec une légèreté égale à celle de l’atmosphère ; les passions vulgaires, telles que la haine et l’amour profane, m’apparaissaient maintenant aussi éloignées que les nuées qui défilaient au fond des abîmes sous mes pieds ; mon âme me semblait aussi vaste et aussi pure que la coupole du ciel dont j’étais enveloppé ; le souvenir des choses terrestres n’arrivait à mon cœur qu’affaibli et diminué, comme le son de la clochette des bestiaux imperceptibles qui paissaient loin, bien loin, sur le versant d’une autre montagne. Sur le petit lac immobile, noir de son immense profondeur, passait quelquefois l’ombre d’un nuage, comme le reflet du manteau d’un géant aérien volant à travers le ciel. Et je me souviens que cette sensation solennelle et rare, causée par un grand mouvement parfaitement silencieux, me remplissait d’une joie mêlée de peur. Bref, je me sentais, grâce à l’enthousiasmante beauté dont j’étais environné, en parfaite paix avec moi-même et avec l’univers ; je crois même que, dans ma parfaite béatitude et dans mon total oubli de tout le mal terrestre, j’en étais venu à ne plus trouver si ridicules les journaux qui prétendent que l’homme est né bon ; — quand la matière incurable renouvelant ses exigences, je songeai à réparer la fatigue et à soulager l’appétit causés par une si longue ascension. Je tirai de ma poche un gros morceau de pain, une tasse de cuir et un flacon d’un certain élixir que les pharmaciens vendaient dans ce temps-là aux touristes pour le mêler dans l’occasion avec de l’eau de neige.
Je découpais tranquillement mon pain, quand un bruit très-léger me fit lever les yeux. Devant moi se tenait un petit être déguenillé, noir, ébouriffé, dont les yeux creux, farouches et comme suppliants, dévoraient le morceau de pain. Et je l’entendis soupirer, d’une voix basse et rauque, le mot : gâteau ! Je ne pus m’empêcher de rire en entendant l’appellation dont il voulait bien honorer mon pain presque blanc, et j’en coupai pour lui une belle tranche que je lui offris. Lentement il se rapprocha, ne quittant pas des yeux l’objet de sa convoitise ; puis, happant le morceau avec sa main, se recula vivement, comme s’il eût craint que mon offre ne fût pas sincère ou que je m’en repentisse déjà.
Mais au même instant il fut culbuté par un autre petit sauvage, sorti je ne sais d’où, et si parfaitement semblable au premier qu’on aurait pu le prendre pour son frère jumeau. Ensemble ils roulèrent sur le sol, se disputant la précieuse proie, aucun n’en voulant sans doute sacrifier la moitié pour son frère. Le premier, exaspéré, empoigna le second par les cheveux ; celui-ci lui saisit l’oreille avec les dents, et en cracha un petit morceau sanglant avec un superbe juron patois. Le légitime propriétaire du gâteau essaya d’enfoncer ses petites griffes dans les yeux de l’usurpateur ; à son tour celui-ci appliqua toutes ses forces à étrangler son adversaire d’une main, pendant que de l’autre il tâchait de glisser dans sa poche le prix du combat.
Mais, ravivé par le désespoir, le vaincu se redressa et fit rouler le vainqueur par terre d’un coup de tête dans l’estomac. À quoi bon décrire une lutte hideuse qui dura en vérité plus longtemps que leurs forces enfantines ne semblaient le promettre ? Le gâteau voyageait de main en main et changeait de poche à chaque instant ; mais, hélas ! il changeait aussi de volume ; et lorsque enfin, exténués, haletants, sanglants, ils s’arrêtèrent par impossibilité de continuer, il n’y avait plus, à vrai dire, aucun sujet de bataille ; le morceau de pain avait disparu, et il était éparpillé en miettes semblables aux grains de sable auxquels il était mêlé.
Ce spectacle m’avait embrumé le paysage, et la joie calme où s’ébaudissait mon âme avant d’avoir vu ces petits hommes avait totalement disparu ; j’en restai triste assez longtemps, me répétant sans cesse : « Il y a donc un pays superbe où le pain s’appelle du gâteau, friandise si rare qu’elle suffit pour engendrer une guerre parfaitement fratricide!»

Перевод
с  французского  языка   на   русский язык

­Я путешествовал. Пейзаж, в центре которого я находился, поражал своим величием и благородством. Что-то из него, без сомнения, передалось и моей душе. Мои мысли парили с легкостью воздушных потоков; все заурядные страсти, подобные ненависти и мирской любви, казались мне сейчас столь же далекими, как и те тучи, что проплывали в глубоких безднах под моими ногами; моя душа представлялась мне необъятной и светлой, подобно куполу небес вокруг меня; земные воспоминания проникали в мое сердце ослабленными и приглушенными, словно звон колокольчиков невидимых отсюда стад, что паслись далеко-далеко на склоне горы. На поверхность маленького неподвижного озера, почти черного из-за невероятной глубины, иногда набегала тень облака, словно отражение плаща какого-то воздушного великана, пролетающего по небу. И я помню, что это необычное и торжественное ощущение, вызванное величественным, но совершенно безмолвным движением, наполнило меня радостью, к которой примешивался страх. Одним словом, я чувствовал себя, благодаря этой воодушевляющей красоте, что меня окружала, в абсолютном мире с самим собой и со всею вселенной; думаю даже, что в своем несокрушимом блаженстве, полностью позабыв все земное зло, я был близок к тому, чтобы находить уже не столь смешными те газеты, что утверждают, будто бы человек рожден добродетельным; — но вот неисправимая материя возобновила свои требования, и я подумал, что нужно избавиться от усталости и голода, вызванных столь долгим восхождением. Я достал из кармана большой кусок хлеба, кожаную флягу и пузырек особого эликсира, который в те времена аптекари продавали туристам, чтобы подмешивать его на всякий случай к воде из растопленного снега.
Я спокойно нарезал хлеб, когда легкий шорох заставил меня поднять глаза. Передо мной стояло крошечное существо, оборванное, чумазое, всклокоченное; его глаза, глубоко запавшие, робкие и словно умоляющие, жадно пожирали кусок хлеба. И я уловил произнесенное с судорожным вздохом, голосом тихим и осипшим, слово: «Пирожок!» Я не мог удержаться от улыбки, слыша такое почетное наименование, которым он удостоил мой хлеб, даже не белый, и, отрезав добрый ломоть, протянул ему. Он медленно приблизился, не отводя глаз от предмета своего вожделения; потом, схватив ломоть, быстро попятился, как бы опасаясь, что мой дар был не вполне искренним или что я уже успел в нем раскаяться.
Но в то же самое мгновение он был сбит с ног другим маленьким дикарем, появившимся непонятно откуда и так похожим на первого, что вполне мог сойти за его брата-близнеца. Вдвоем они покатились по земле, оспаривая драгоценную добычу, которую ни один не желал уступить собрату хотя бы наполовину. Один из них, разъярившись, вцепился другому в волосы; тот схватил соперника зубами за ухо и выплюнул маленький окровавленный кусочек с отменным ругательством на местном наречии. Законный обладатель пирожка попытался вонзить свои ноготки в глаза узурпатору; тот, в свою очередь, прикладывал все усилия, чтобы одной рукой задушить своего противника, в то время как другая тянулась к его карману, чтобы вытащить оттуда главный трофей этой битвы. Но побежденный, которому отчаяние придало сил, воспрял и опрокинул победителя на землю ударом головы в живот. К чему еще описывать эту безобразную стычку, что длилась гораздо дольше, чем их детские силенки позволяли надеяться? Пирожок переходил из рук в руки и из кармана в карман каждое мгновение; но, увы! он также менялся в объеме; и когда наконец, измученные, запыхавшиеся, окровавленные, они остановились из-за невозможности продолжать, — основной причины сражения, по правде говоря, больше не существовало: кусок хлеба исчез, развеянный на мелкие крошки, еле заметные среди песчинок, с которыми они смешались.
Это зрелище омрачило в моих глазах всю красоту пейзажа, и спокойная радость, которой наслаждалась моя душа, до того как я увидел этих человечков, совершенно исчезла; и еще долго я оставался удрученным, без устали повторяя: «Есть же такие чудесные страны, где хлеб называется пирожком — лакомством столь редким, что его одного достаточно, чтобы развязать войну поистине братоубийственную!»