Сотрапезники

застольный рассказ
в трёх тостах

Алексею Чернову


ПРИГЛАШЕНИЕ

   Парадоксальный случай соответствия фамилии роду деятельности. Парадоксальный потому, что фамилия эта досталась нашему герою даже не от родного отца, а от отчима, который был плотником и не имел ни малейшего отношения к искусству. Впрочем, и он тоже, заменив маленькому Жене отца, которого тот никогда не видел, оказал немалое влияние на выбор его профессии.
   Евгений Фёдорович Смычков начинал как скрипач. И довольно успешно. Закончил Московскую консерваторию в далёком 1970 году в классе самого Ойстраха. Взял первую премию на Пятом Конкурсе Чайковского, где его великий учитель в последний раз незадолго до смерти сидел во главе жюри. Будучи одним из самых многообещающих молодых советских музыкантов, Евгений Фёдорович успел даже несколько раз съездить на гастроли за рубеж в те нелёгкие времена, когда это право давалось лишь избранным.
   Однако его столь стремительную поначалу карьеру вмиг пресекла трагическая случайность. Летом 1979 года Евгений Фёдорович отдыхал в Крыму. Пытаясь забраться на одну из вершин Кара-Дага, он неудачно упал и получил сложный перелом кисти левой руки. Пережив несколько операций и почти на год выпав из концертной жизни, он всё же пытался после окончательного излечения снова вернуться в профессию. Он даже смог частично восстановить форму, но о былой беглости пальцев уже не могло быть и речи, а значит на сольной карьере был раз и навсегда поставлен крест.
   Но то, что тогда, разумеется, казалось ему величайшей трагедией, так что он едва ли не помышлял о самоубийстве - теперь, на старости лет, представлялось ему лишь знамением свыше, которое указало ему истинное его призвание. И тут-то как раз сказалось вышеупомянутое влияние отчима. Евгений Фёдорович по-настоящему нашёл себя в деле изготовления и починки скрипок. На этом поприще наш герой прославился на весь Советский союз не только безукоризненным качеством своей работы, но и небывалой в наш век бескорыстностью. Он спас множество известных ныне музыкантов, чей талант мог так никогда и не раскрыться из-за того лишь, что у них не было средств на приобретение собственного достаточно хорошего инструмента. Евгений Фёдорович был в своём деле настоящим перфекционистом, не жалея средств на самый высококачественный материал, который иной раз неведомыми путями умудрялся заказывать из-за границы. При этом брал он за свою работу столько, что едва лишь окупалась стоимость сырья - сама же работа, при всей её ювелирной тонкости, оставалась почти бесплатной.
   В наши дни многие выдающиеся скрипачи по всему миру играют на инструментах, которые сделал Смычков. Будучи изначально проданы им за смешные деньги, они затем перепродаются за баснословные суммы, которые продолжают и продолжают расти, ибо инструменты с годами становятся только лучше. Евгений Фёдорович никогда не торопился и не стремился придать своей работе характер заводского конвейера, как поступают многие нынешние скрипичные мастера. Он тратил порою несколько лет на один инструмент. Работа его особенно ценилась тем, что он, едва ли не единственный в мире, использовал старинные технологии - делал скрипки так, как делал их Страдивари. Использовал десятилетиями высушенное дерево, не жалел средств на уникальные лаки из натуральных материалов, которые было почти невозможно достать. Но главное - делал всё своими руками и на глаз, не прибегая к помощи станков и трафаретов. Каждый его инструмент, предназначенный для исполнения шедевров искусства, сам мог считаться шедевром. В каждый из них он вкладывал душу, и каждый был чем-то уникален, так что профессиональные музыканты узнают его скрипки по характеру звучания, не глядя на подпись.
   В обычной московской квартире, где жил Смычков, было слишком мало места для его работы. Тем более после женитьбы и рождения дочери. К тому же, соседи, хотя понимали и уважали деятельность Евгения Фёдоровича, всё же страдали от запаха лака и клея, который был вреден и для самого мастера и его семьи. Поэтому он приобрёл небольшой участок в Подмосковье, где собственными руками построил двухэтажный дом. На втором этаже разместилась мастерская, которую Евгений Фёдорович постарался изолировать. Однако, успешно оберегая от вредных испарений свою семью, он не мог отгородить от них самого себя, ибо почти всё своё время отдавал работе. А у него, как выяснилось в трудные постперестроечные годы, были слабые лёгкие. Когда Смычкова начал всё чаще мучить сухой кашель, когда после часа работы в мастерской ему становилось трудно дышать, когда все начали замечать сиплое дыхание и хриплый голос Евгения Фёдоровича - казалось, и этой его профессии пришёл конец.
   Но и тут помог случай, который заодно поспособствовал раскрытию у нашего героя ещё одной страсти, поглотившей остаток его жизни. Однажды, в середине девяностых, к нему приехал ныне известный, а тогда ещё только начинающий музыкант - Илья Дианов. Через неделю ему предстояло судьбоносное выступление на Международном конкурсе имени Сибелиуса, от которого, как ему тогда казалось, зависела вся его дальнейшая карьера. Но дека его скрипки в результате глупейшего несчастного случая дала трещину. Проблема была не только в том, что до состязания оставались считанные дни, но главным образом в том, что у бедного юного скрипача совсем не было денег, чтобы расплатиться с мастером. Молодой человек был наслышан о бескорыстности Евгения Фёдоровича, но лишь обстоятельства вынуждали его злоупотребить ею. Он чуть не на коленях умолял Смычкова починить инструмент в долг, обещая непременно расплатиться с ним, как только появится возможность.
   Евгений Фёдорович, когда-то сам выступавший на конкурсах, хорошо понимал чувства юноши, из-за чего проникся к нему симпатией и согласился. Но обещая вернуть долг в недалёком будущем, Дианов рассчитывал на получение денежной премии за победу на конкурсе. Он был почти уверен в успехе. Однако успех ждал его далеко впереди, вопреки длинной череде провалов. В том конкурсе юное дарование потерпело неудачу. Возвратившись к мастеру с чувством горести и стыда, не осмеливаясь поднять на него глаза, Дианов признался, что ему по-прежнему нечем расплатиться и он даже не представляет теперь, появится ли у него когда-нибудь такая возможность. Вместо оплаты его отец Сергей Петрович предлагал Евгению Фёдоровичу взять бутылку вина.
   Дабы предупредить недоумение на лице читателя, спешу оговориться, что речь шла не о простой бутылке вина, какую можно купить в любом магазине. Это был «Шато Ша Нуар» 1928 года. Большинству читателей этот набор букв едва ли о чём-нибудь скажет. Ни о чём он не говорил тогда и нашему герою. Не сомневаясь в честности своего клиента, Евгений Фёдорович поверил на слово, что эта бутылка стоит, как тот скромно прибавил, «не меньше, чем Ваша работа». Едва ли Смычков принял бы такую плату, знай он сразу, сколько она стоит на самом деле. Позже, когда Евгений Фёдорович понял, от какого богатства отказался Дианов-старший, дабы разрешить тот конфуз - он пытался вернуть бутылку, но тот отказался.
   Позже наш герой признавался, что его убедила принять столь нестандартную оплату не столько искренность в глазах юноши, сколько энергетика, что исходила от бутылки старше него самого. Чисто интуитивно, где-то на уровне подсознания Евгений Фёдорович ощутил, что перед ним величайшая ценность. Причём ценность в чём-то сродни его скрипкам. Она тоже требовала тонкого и кропотливого многолетнего труда знающих своё дело мастеров. Она тоже не признавала победного шествия цивилизации и была изготовлена по технологиям, известным со времён Древней Греции. Наконец, она тоже была бессмертна и с годами становилась только лучше.
   Надо сказать, Евгений Фёдорович был известен ещё и высочайшим культурным уровнем. Он был воспитан в дореволюционных традициях. Все стены его загородного дома были усеяны книжными полками. Он прочёл не одну тысячу книг и мог поддержать беседу практически на любую тему. Круг его интересов был чрезвычайно широк, и если уж он по-настоящему интересовался чем-либо - то исследовал предмет своего любопытства от корки до корки. А интересовался он множеством самых разнообразных вещей. И теперь, получив столь элитный подарок, Евгений Фёдорович погрузился в изучение вина. Особая полка в его жилище была выделена под литературу на тему истории виноделия, этикета и бессмертных традиций винопития, особенностей этого тонкого искусства в разных уголках Земного шара.
   Однако эта тема почему-то заразила Евгения Фёдоровича куда больше, нежели любая другая. Он стал страстным коллекционером. Он никогда не был богат, и всем, кто более-менее разбирался в вопросе, казалось, что с его средствами затея его неосуществима. А затея эта, которой он со временем стал поистине одержим, была в том, чтобы собрать коллекцию из ста лучших вин планеты. Разумеется, в суждении о том, какие именно вина лучшие, была субъективная сторона. Более того: у самого Евгения Фёдоровича мнение на этот счёт постоянно менялось, и он прекрасно это осознавал. Это была цель ради цели, смысл которой неуловим, как смысл самой жизни, и вся суть которой - в недостижимости, ибо упоение приносила сама жажда достичь её и бесконечное стремление к этому.
   И как к любому делу в своей жизни, Евгений Фёдорович подошёл к коллекционированию вина со свойственным ему перфекционизмом. Своими руками, как он всё привык делать, Смычков вырыл под своим домом довольно обширный погреб. Даже его семье казалось безумием то, что он делает. Жена и дочь не могли понять, зачем нужно столько места ради ста бутылок - тем более что и тех он, скорее всего, никогда не накопит. Но большинство пространства погреба было необходимо для циркуляции воздуха. Евгений Фёдорович подходил профессионально ко всему, за что брался. Своими же руками он изготовил глиняную этажерку, в которой проделал сто лунок - каждая примерно втрое шире, чем требовалось для помещения туда бутылки. Он знал, что бутылка должна храниться в лежачем положении, что вокруг неё должно быть пустое пространство, даже то, что с неё нельзя вытирать пыль, способствующую лучшей консервации.
   Дело оставалось за малым - заполнить этажерку бутылками. Первая уже заняла там почётное место. К тому времени Евгений Фёдорович был уже достаточно известен в качестве скрипичного мастера, и состоятельные музыканты со всего мира не скупились заказывать у него специально для себя инструменты и платить за них впечатляющие суммы. И почти все эти деньги Смычков тратил на приобретение коллекционных вин. Когда среди друзей и знакомых разнеслась весть о новоявленном коллекционере - ни у кого уже не было сомнений по поводу того, что подарить ему на день рождения. Вопрос был лишь в том, какую марку и какого года урожая он ищет в данный момент.
   Я упомянул, что новая страсть нашего героя помогла ему справиться с проблемой слабых лёгких, мешавшей его основной профессии. Дело в том, что Евгений Фёдорович, конечно же, не только собирал, но и пил вино. Разумеется, он не допускал и мысли о том, чтобы открыть одну из своих коллекционных бутылок. Он пил гораздо более дешёвое и молодое вино и лишь изредка делал глоток элитного, чтобы решить - ставить ли себе в очередной раз цель приобрести бутылку. Однако бокал красного сухого вина Смычков выпивал каждый вечер за ужином, и вскоре все его проблемы с лёгкими сошли на нет к удивлению медиков, до тех пор безуспешно пытавшихся его лечить и ставивших однозначный диагноз: «Делать скрипки Вам противопоказано».
   К собственной энотерапии Евгений Фёдорович тоже, как и ко всему, подходил с научной скрупулёзностью. Он знал, какое именно вино пить, когда, с какой закуской и в каких количествах, дабы оно произвело нужное воздействие на нужные части его тела. И вскоре все его друзья, ставшие свидетелями его чудесного исцеления и возвращения к интенсивной практике, стали обращаться к нему за советами, как вылечить ту или иную болячку. И если вылечить её удавалось - недолго думали, как отблагодарить своего спасителя.
   Евгений Фёдорович до тонкостей постиг искусство сомелье и страсть как любил делиться своими изысканиями с товарищами, которые с удовольствием слушали его долгие и увлекательные рассказы. О том, что пробка должна быть только из цельного куска коры пробкового дуба, не должна засыхать и её никогда нельзя протыкать штопором насквозь. О том, как и почему важна шарообразная форма бокала, как правильно повращать в нём напиток, впитать его аромат и оценить качество вина по характеру его стекания по стеклу. Наконец о том, что для изготовления вина по-настоящему качественного виноград нужно давить только ногами, а не гидравлическим прессом, как это делают ремесленники на заводах.
   2007 год стал переломным в жизни Евгения Фёдоровича. Скончалась его супруга Лариса Викторовна, а дочь Лидия вышла замуж за иностранца и покинула Родину. Так наш герой остался в своём большом доме совсем один, окружённый, как он сам любил говорить, «лишь книгами, музыкой и вином». Одиночество для него, как для человека развитого, само по себе отнюдь не было трагедией, даже напротив - способствовало его более глубокому погружению в себя, что всегда только идёт на пользу, если есть, во что погружаться. К тому времени он уже достиг слишком многого, чтобы печалиться из-за недостатка общества. Его внутренний мир был достаточно богат и наполнен, чтобы полноценно жить только в нём.
   Так Евгений Фёдорович стал затворником. Он по-прежнему много читал и делал скрипки. Каждый его инструмент был лучше прежнего, но отнимал у мастера всё больше времени. Смычков почти не выходил из дому и лишь изредка принимал гостей, которые покупали скрипки, продавали или дарили вино и книги. Со своими друзьями, коих всегда было много в силу его повышенной дружелюбности, наш герой вёл обширную переписку, из которой они узнавали, что Евгений Фёдорович отлично себя чувствует, но уже староват, чтобы куда-нибудь выезжать, да и боится оставить без присмотра коллекцию - но это не беда, ибо нынешние средства связи вполне компенсируют ему недостаток живого общения с дочерью и внуком, а современная техника заменяет живое звучание музыки. И лишь самые близкие, лучше всего знавшие душу своего товарища, понимали, что если Смычков говорит о преимуществах современной техники - значит что-то в нём серьёзно переломилось.
   Весной 2015 года двенадцать наиболее близких Евгению Фёдоровичу людей получили от него письма с одинаковым текстом, содержащим в себе шокирующее объяснение и ещё более шокирующее приглашение. Адресатами письма были: дочь Смычкова Лидия с мужем Саймоном и семилетним сыном Джастином, младшая сестра Смычкова Марта с мужем Давидом и шестнадцатилетним сыном Гошей, Сергей Петрович Дианов с супругой Зоей и сыном Ильёй, однокурсник Смычкова пианист Артур Веронян, их учитель, престарелый профессор Московской консерватории, теоретик и композитор Всеволод Заточинский и некая Инна Разумовская, которую никто из этой компании почему-то не знал.
   В письме было следующее:
   «Дорогие и любимые друзья мои!
   В последние годы я жил в затворничестве и так мало уделял вам внимания, что вы могли подумать, будто я совсем забыл о вас и больше в вас не нуждаюсь. Но я лишь не мог обманывать вас, скрывая истину, и не хотел расстраивать, открывая её. Все вы знаете, как помогла мне моя чудодейственная энотерапия. Но как теперь выясняется, тем хуже это оказалось для меня, ибо вследствие того, что напиток богов победил внешние, непосредственно беспокоившие меня симптомы - болезнь моя ушла глубоко внутрь и продолжала развиваться там, до времени не давая о себе знать. И быть может, скорбь из-за потери жены и грусть из-за отъезда дочери ослабили мой организм и тем побудили её вновь проявиться. Во всяком случае, ко всем моим тогдашним переживаниям, о которых вам хорошо известно, добавилось ещё одно, которое я прежде от вас утаивал - с тех самых пор и по сей день я безуспешно боролся с раком лёгких.
   Сегодня исход этой долгой и утомительной борьбы недалёк и отчётливо виден. Первого июня текущего года меня положат в стационар, где сделают ряд операций, которые имеют целью максимально продлить мне жизнь, но едва ли смогут её спасти. Самое большее, на что я могу рассчитывать - это ещё месяц жизни. Правда, скорее всего такой, что и жизнью-то её назвать трудно. Поэтому я пишу вам всё это. Пишу всем сразу, ибо не хватило бы сил написать каждому в отдельности - и надеюсь, что это никого не обидит. Пишу, чтобы пригласить вас всех на прощальный вечер.
   Спешу заверить вас, что отнюдь не сетую на судьбу за то, что она так жестоко поступает со мной. Напротив: я благодарен судьбе за то, что прожил достаточно долгую и достаточно счастливую жизнь. И счастливой она была во многом благодаря вам, ибо каждый из вас сделал что-то для того, чтобы сегодня я мог назвать свою жизнь счастливой. Поэтому я хотел бы, если вам это не будет в тягость, собрать вас всех в своём доме, чтобы раз и навсегда разрешить все недомолвки, если вдруг таковые остались, и попрощаться, обняв каждого напоследок и сказав каждому своё слово перед отправкой в долгий путь.
   Спешу заверить и в том, что это будет не просто вечер и у меня есть для вас магнит попритягательнее, нежели беседа с умирающим стариком. Моя коллекция наконец закончена. Я собрал в своём погребе сотню лучших вин, которые смог отыскать и приобрести - во многом с вашей посильной помощью. И пусть я субъективен в своём выборе, пусть я был ограничен в своих возможностях, пусть даже сам я через несколько лет поменял бы большую часть экземпляров моей коллекции на другие - у меня нет больше этих нескольких лет, и на сегодняшний день это лучшее, что я смог с теми возможностями, которые у меня были и за которые я безмерно благодарен Богу. Поэтому я объявляю свою коллекцию законченной и приглашаю вас употребить её по единственному её назначению - выпить.
   Не подумайте, что я вас разыгрываю или вовсе выжил из ума на почве болезни. Я достаточно долго и мучительно размышлял о том, что сделать с моей коллекцией, кому останется она, когда меня не будет на свете. И решение моё выстрадано. Если вы захотите слушать - я попробую объяснить вам его, когда все мы встретимся. Но такова моя предсмертная воля - я считаю, что всё это вино должно быть выпито. Я хочу увидеть вас всех у себя в гостях, самых близких и дорогих мне людей, и выпить его вместе с вами.
   Разумеется, мы не сможем за один вечер осилить семьдесят пять литров вина. Мы начнём с той, что открыла мою коллекцию - с той самой, что подарил мне один из читающих это письмо. Он так и не взял назад свой дар, который мне столь неловко было принять - и теперь я хочу, пользуясь случаем, возвратить ему хотя бы один бокал. Это самое старое вино в моей коллекции - ему уже восемьдесят семь лет. Из эпохи индустриализации и коллективизации мы будем постепенно двигаться в наши дни. И всё, что останется недопитым - я раздам вам. Пусть каждый из вас возьмёт в подарок на память обо мне столько, сколько сможет унести - и обязательно выпьет прежде, чем моё сердце ударит в последний раз.
   Я жду вас в ближайшее воскресенье, тридцать первого мая, в шесть.
   Вечно ваш
   Евгений Смычков»


СБОР ГОСТЕЙ

   Высокая, выше своего брата, но при этом излишне худая и костлявая, Марта Фёдоровна выглядела старше своих лет и, казалось, вся состояла из одних острых углов. Неумолимый враг всех женщин - время, которое одних раздувает, а других высушивает - в её случае выбрало второй вариант. При этом Марта страдала каким-то гипертрофированным альтруизмом. Её неустанное стремление всем помогать порой даже бывало навязчивым. А материнская привязанность к брату, несмотря на его почти десятилетнее превосходство в возрасте, и вовсе казалась болезненной.
   Она приехала раньше часа на три и тут же, не успев толком раздеться, вымыть руки, надеть тапочки и отдохнуть с дороги - кинулась помогать брату в сервировке стола. Давно зная характер своей сестры, Евгений Фёдорович ожидал этого и очень рассчитывал на её помощь, хотя ему трудно было слышать её слезливые причитания о том, как он, бедненький, себя запустил и почему не позвал её раньше, чтобы она помогла ему сделать и то, что он уже успел сделать сам. А сделано было уже немало, в то время как Марту Фёдоровну удивляло и расстраивало, что Женя вообще делает что-либо без её помощи.
   Больше всего её шокировала этажерка с вином, которую Евгений Фёдорович умудрился поднять из погреба в гостиную. Разумеется, он не смог бы поднять её разом, ибо даже без бутылок она весила больше него самого. Значит, он вытащил одну за другой все бутылки, разобрал этажерку и (в его-то состоянии!) поднимал всё это наверх по частям, после чего снова собирал наверху, на что ушёл, вероятно, не один день. Но главное - все бутылки были аккуратно протёрты от многолетнего слоя пыли, что для Смычкова могло означать лишь одно: хранению напитка пришёл конец.
   Кроме того, хозяин разместил посреди гостиной три стола, поставив их в ряд, накрыл одной большой скатертью с репродукцией «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идём?» и уже успел поставить на Гогена несколько собственноручно приготовленных блюд. В доме царила первозданная чистота, а этажерка стояла у стены в ровную параллель с центральным столом, глядя мимо него на входную дверь донышками бутылок, словно сотней глаз, и встречая гостей изумрудно-зелёным отблеском.
   Около половины шестого явилась Лидия Евгеньевна со своим семейством. Маленький Джастин бросился было обнять деда, но в каком-то полуметре от него вдруг замер и смущённо отвернулся. Евгений Фёдорович напугал его своим видом. Он был бледен, как полотно, при этом губы его были красные от постоянного кровавого кашля. Дед исхудал, сгорбился, глаза его впали и открывались только наполовину, будто прятались где-то в глубине черепных глазниц. Ему не было ещё семидесяти, но выглядел он на все девяносто. Мальчик испугался, но тут же понял, как неприлично было пугаться, и виновато опустил глаза, застыдившись собственного поведения.
   - Ну что же ты, Джастин, поцелуй дедушку, он так по тебе соскучился!
   Малыш не мог заставить себя это сделать, но при этом боялся, что дед подумает, будто он отвратителен собственному внуку. Не зная, как поступить, бедный ребёнок совсем раскраснелся и убежал к тёте Марте.
   - Как же он вырос! - воскликнул Евгений Фёдорович. - Это ничего, он привыкнет.
   - Как нехорошо! - заворчала Лидия. - Ты прости его, папа, такой глупыш! А это мой муж Саймон. Даже не пытайся говорить с ним, он не понимает ни слова по-русски.
   - It's a big honor for me to meet you! - сказал Саймон, крепко пожимая руку тестя сразу двумя своими. Торчащий кверху ёжик на голове делал его похожим на подростка-тусовщика.
   - А на каком языке говорит малыш? - поинтересовался дедушка.
   - О-о, наш маленький гений владеет обоими языками, как родными.
   - Без акцента! - крикнул из-за двери Джастин, слышавший весь разговор.
   На самом деле по-русски он говорил куда хуже.
   - Он ещё и французский учит, - гордо заявила мать. - Ну-ка иди сюда! Как будет по-французски «кошка»?
   - Лё кошкА, - произнёс мальчик с ударением на последний слог и характерно его растягивая.
   - А «дерево»? Скажи лучше «дерево».
   - Лё деревО.
   - Надо же! - засмеялся дед. - Как хорошо грассирует!
   - Oh! What a clever boy!
   Англичанин, похоже, верил, что сын говорит по-французски. Для него не существовало ни русских слов, ни французских - были только знакомые и незнакомые.
   Лидия бросилась к Марте на кухню. Не столько чтобы помочь ей, сколько для того, чтобы вдоволь с ней наболтаться. А тем временем пришли Веронян и Заточинский.
   - Дорогой мой! - проревел Артур на весь дом своим гулким басом и по кавказскому обычаю бросился обнимать и целовать Евгения Фёдоровича.
   Он вовсе не хотел кричать, но таков был его голос. С возрастом известный пианист стал необъятно толст и потлив. Он был маленького роста, с несоразмерно большой головой и огромным носом на ней, а на макушке у него красовалась идеально круглая, будто нарочно выстриженная проплешина. Однако по взглядам его на женщин было видно, что и годы, и лысина, и лишние килограммы бессильны перед его тягой к прекрасному полу. Веронян и Смычков были не разлей вода с первого курса. Едва ли кто-нибудь, кроме родственников, так давно и так близко знал Евгения Фёдоровича.
   - Слушай, что ты за ерунду написал! Почему ты так уверен, что непременно умрёшь?
   - Наука, дорогой мой друг. Факты неумолимы.
   - Перестань! Будто не знаешь, что чаще медиков ошибаются только синоптики.
   - Даже синоптик не ошибается, когда из-за дома выходит туча.
   - Боже, какой упрямец! Слушай, я столько всего хотел сказать тебе по этому поводу, я целую речь приготовил. И поверь, я бы тебя убедил, что ты слишком торопишься с выводами. Но я решил сделать проще, по-своему.
   Веронян протянул Смычкову видеокассету. Артур Аветисович был страстным киноманом. Процитировать фрагмент фильма в качестве аргумента был его фирменный приём.
   - Есть такой польский фильм - «Декалог». Я записал для тебя вторую серию. Посмотри её обязательно, как только сможешь. Посмотри, а потом позвонишь мне и скажешь, положа руку на сердце: готов ли ты поклясться, что не доживёшь до Нового года? А пока - поприветствуй нашего дорогого учителя.
   Евгения Фёдоровича обнял высокий, но всегда немного сгорбленный, будто стесняющийся своего роста, старик, который и для него, и для Вероняна был духовным отцом, объектом поклонения и подражания, хотя был старше них немногим больше, чем на десять лет. И если это чувствовалось, когда им было по двадцать, а ему недалеко за тридцать - с годами разница эта стёрлась, и они выглядели, как ровесники.
   - Всеволод Илларионович, родной!
   - Ни за что, ни за что не позволю Вам, Евгений Фёдорович, умереть раньше меня! Никогда, никогда этого не случится, так и знайте.
   Со своими учениками он был на «Вы» даже при том, что общение их уже не один десяток лет назад вышло за педагогические рамки и стало дружеским. Некогда выдающийся композитор, Заточинский в свои восемьдесят с лишком очень плохо слышал и страдал расстройством памяти. Однако продолжал улыбаться каждому, кого видел, и казалось, нет на свете такого сердца, которое эта улыбка не смогла бы растопить.
   Веронян и Смычков за руки проводили учителя к столу. Усадив его, Веронян отвёл в сторону Евгения Фёдоровича.
   - Слушай, я тут хотел спросить тебя, великий наш лекарь. Может, посоветуешь, каким вином лечить… - и он, смущённо оглядевшись, прошептал что-то Смычкову на ухо.
   - Ты неисправим! - засмеялся Евгений Фёдорович и прошептал рецепт.
   А тем временем учитель, для своих лет излишне непоседливый, встал с места, куда его только что усадили, и подошёл к своим ученикам.
   - Прошу прощения, - тоже зашептал он на ухо хозяину. - Где у вас тут уборная?
   - Вам надо выйти из гостиной, - взялся ответить Веронян. - Вот через эту же дверь, куда мы вошли. Там справа ещё одна дверь, ведёт в коридор. Пройдёте по нему до конца и снова направо.
   - Благодарю Вас.
   Учитель поклонился и удалился в уборную, но в дверях его чуть было не сшиб подросток в наушниках. Это был Гоша - племянник Евгения Фёдоровича. На нём были приспущенные джинсы, чёрная майка с группой Rammstein и кепка, которую он не посчитал нужным снять.
   - Здрасьте! - формально бросил он всем присутствующим и тут же уселся за стол в развязной позе, слушая музыку и всем своим видом демонстрируя, как ему скучно на этом сборище пенсионеров.
   - Ты уж прости его, Женя, - сказал вошедший вслед за парнем отец. - Он у нас совсем от рук отбился. Трудный возраст.
   Давид был низкорослый и худой, словно мальчик, но с густыми бакенбардами, придававшими ему весьма экстравагантный вид.
   - Я предлагал Марте поехать с нами на машине, но ты ведь знаешь её… Гоша, веди себя прилично. Сними кепку и вынь наушники.
   Сын игнорировал замечания отца, будто не слышал их. Отец же и не требовал внимать его замечаниям, ибо, сделав их, считал свой родительский долг исполненным. Марта Фёдоровна поздно вышла замуж и совсем поздно родила. Долгое время вовсе не думая о замужестве, она утратила красоту и вышла за первого, кто предложил. Внушая всем, а прежде всего самой себе, что она счастлива в браке, сестра Евгения Фёдоровича была своему мужу бесплатной прислугой.
   Тут вошла женщина-загадка. Она была немногим моложе Евгения Фёдоровича, но выглядела не старше сорока. Сохранив стройную фигуру, как у молоденькой девушки, и подчеркнув её обтягивающим платьем, Инна Станиславовна вызывала восхищение мужчин и зависть женщин своей неувядающей красотой. Всем было интересно, кто она и как связана с хозяином дома, но никто не решался напрямую спросить об этом. Так все и замерли на мгновение, пока новая гостья на своих каблучках тихо проскользнула к столу и скромно села в уголке, не сказав ни слова.
   - Папа, ты давно был у мамы на кладбище? - нарушил тишину голос Лидии.
   - Уже давно не был. Полгода. Я очень болел и никак не мог. Надеюсь, ты сходишь.
   - Боюсь не успеть. Завтра днём у нас самолёт… Джастин, осторожнее!
   Мальчик разглядывал вино с таким любопытством, словно то была летающая тарелка. Когда он начал доставать одну за другой бутылки, читая всё, что на них написано, мать решила окрикнуть его, испугавшись, что он что-нибудь разобьёт. Однако Джастин был так увлечён изучением бутылок, что даже не слышал её.
   - Сергей Петрович! - воскликнул Смычков, увидев Дианова. - Я уж думал, не приедете. А где же Илюша?
   - Он не смог приехать. Он на гастролях. Моя жена Зоя, - представил он всем свою супругу.
   Дианов был на редкость красив, что унаследовал от него и сын. С возрастом его шарм только возрастал, привлекая внимание молоденьких девушек едва ли не больше, чем пятьдесят лет назад. Крупный нос и небольшой акцент выдавали в нём грузинское происхождение. Его маленькая жена с мелко завитыми волосами вечно суетилась вокруг него, словно сторожевая собачка, казалось, даже в уборную не отпуская его одного.
   Сергей Петрович давно не видел Евгения Фёдоровича, и чисто внешне приветствие их выглядело довольно тёплым. Однако зоркий наблюдатель заметил бы лёгкий холодок, пробежавший между старыми друзьями. Какое-то давнее, глубоко засевшее недопонимание, которое они оба пытались скрыть от присутствующих, втайне смущало обоих, создавая взаимное напряжение.
   - Мы ждали только вас, - сказал Евгений Фёдорович.
   Он не собирался вкладывать в эти стандартные слова ни тени упрёка. Однако его так расстроило отсутствие Илюши, что в его реплику неосознанно прокралась нотка обиды, из-за чего со стороны могло показаться, будто Смычков отчитал Диановых за десятиминутное опоздание. Евгений Фёдорович понимал, что если бы Дианов-младший захотел явиться на эту встречу - его не остановила бы и куда более веская причина, нежели абстрактные гастроли. Из уст Дианова-старшего это звучало как вежливая отговорка, которую он сам, скорее всего, и придумал.
   - Прошу прощения, мы слегка задержались, - сказала Зоя, будто оправдываясь.
   - Ничего страшного. У нас всё готово. Прошу к столу.

 
ПЕРВЫЙ ТОСТ

   Евгений Фёдорович сел за средний стол спиной к этажерке с вином. По его правую руку расположился профессор Заточинский, а по левую - Дианов с женой. Веронян занял место с торца рядом с учителем. Напротив него с другого края сидела Инна. Лидия разместилась напротив отца. Слева от неё сидели сын и муж, а справа - Марта со своим семейством. Посреди стола красовалось блюдо с огромным куском телятины. А вокруг - многочисленные салаты, тарелки с мелко нарезанным сыром, корзины с хлебом, плошки с оливками, кастрюли с варёной картошкой, дыни и ананасы.
   - «Шато Ша Нуар», - начал Евгений Фёдорович, откупорив первую бутылку. - «Чёрная кошка». То самое, с которого всё и началось. Один из лучших урожаев в истории Бордо. Оно даже старше Вас, мой дорогой Всеволод Илларионович. Старше старейшего из присутствующих. Оно прожило столько, сколько редко удаётся прожить человеку. И сейчас мы убедимся, что за столько лет оно не скисло, не прогоркло, ничуть не утратило своих качеств. Его можно не только хранить для коллекции, словно жемчужину, не только перепродавать на аукционах за сумасшедшие деньги - его можно и нужно пить, ибо для этого оно было создано. И пусть не смущает вас тот единственный след, который оставило на благородном напитке время - этот неприятный на вид, но абсолютно безвредный осадок вы можете аккуратно снять специальной ложечкой, которую я каждому из вас положил.
   Большинство людей, не разбирающихся в вине, - продолжал он, обходя столы вокруг и наливая каждому понемногу, - предпочитают вино полусладкое, ибо оно приятнее на вкус и легче пьётся. И одна из первых истин, которую познаёт человек, решившийся погрузиться в профессиональное изучение вопроса - настоящее вино может быть только сухим. Его надо уметь пить, его надо распробовать, надо научиться понимать волшебство его вкуса - но, дабы не наскучить вам, я даже не стану перечислять тот длинный перечень химических операций, которые необходимо произвести с напитком после добавления в него сахара.
   Однако некоторые сорта винограда обладают такой природной сладостью, что сделанное из них вино, абсолютно сухое по технологии производства, тем не менее на вкус приятнее любого полусладкого. «Шато Ша Нуар» как раз из таких. И эта сладость с годами должна была стать ещё более ощутимой. Обратите внимание на цвет - очень тёмный, почти чёрный, чуть с фиолетовым оттенком - цвет венозной крови. Поболтайте его в бокале и оцените вязкость и густоту остатка, стекающего по стенкам. Окунитесь носом в бокал и ощутите аромат инжира с лёгкими ореховыми нотками.
   Наконец - совсем крошечный первый глоток. Дайте вину полежать у вас на языке и незаметно раствориться во рту. Послевкусие его вы ощущали бы сутки, если бы ничего больше не ели, не пили и не чистили зубы. Но сейчас закусите его кусочком сыра, который я нарезал для вас мелкими кубиками. Настоящий «Маасдам», который я заказал из Голландии специально для нашей встречи - подходит к этому вину идеально. Закройте на мгновенье глаза - так вы лучше прочувствуете лёгкое и приятное тепло, что проникло вам в грудь и через неё с каждым ударом сердца плавно растекается по всему телу до кончиков пальцев.
   Итак, мы провели дегустацию нашего первого экспоната. А теперь пусть кто-нибудь скажет первый тост, после чего начнём трапезу.
   Все встали, держа бокалы. Слово взял Артур Веронян.
   - Я армянин, с меня и первый тост, - начал он, по своему обыкновению зычно декламируя каждое слово и энергично жестикулируя. - Сколько знаю тебя, Женя, всё никак не могу понять - откуда ты взялся здесь, в этой стране, в эту эпоху. Ты гигант из каких-то былых времён. Великан из далёкого прошлого, каких теперь больше нет. Потому особенно ощутима будет потеря тебя. Потому особенно щемит сердце мысль, что тебя скоро не станет. Всякий, кто читал труды мыслителей позапрошлого века, а потом нынешних - не мог не почувствовать: даже величайшие из последних уступают первым по уровню интеллекта. Даже лучшие из современных не могут похвастаться таким объёмом знаний, каким обладали их предшественники. Хотя в наши дни эти знания добыть намного проще. Это совсем другой уровень, другое измерение интеллекта, какого давно уже никто не достигал. Оттого так грустно бывает читать тех, старых, забытых, что сегодня уже никто так не может. Никто - кроме Жени.
   У меня какие-то противоречивые ощущения от самого факта сегодняшней встречи. Что это такое? Где мы все присутствуем? Для чего собрались здесь? Это торжество - или поминки? Хозяин дома хочет, чтобы гости воспринимали это как торжество. Однако повод для этого торжества был - проститься с ним, ибо он скоро умрёт. Как же можем мы торжествовать, если он скоро умрёт? Но как же можем мы справлять поминки по человеку, который вот он, живой, сидит здесь? Нам вообще чокаться или не чокаться? Радоваться или печалиться? Что это за преждевременные похороны? Я знаю: всё, что исходит от этого человека - правильно. Видит Бог, я доверяю ему больше, нежели себе самому. Если он придумал эту встречу, если захотел собрать нас здесь сегодня под таким странным предлогом - значит так надо, так будет лучше. Но я не способен это понять, это не укладывается у меня в голове.
   Вот сидит с нами профессор Заточинский. И никто даже не догадывается, чего стоило ему приехать сюда. Ему уже восемьдесят один год. Он плохо слышит, у него проблемы с памятью, он беден и одинок. Но при этом он продолжает работать в консерватории. Потому что не может не работать. Потому что умер бы от тоски, если бы так и сидел дома целыми днями один. Или с соседскими стариками у подъезда на лавочке. Но знает ли кто-нибудь из присутствующих, кроме меня и Жени, что профессор живёт в Наро-Фоминске? Что он два часа добирается оттуда на работу?
   Но это ещё не самое страшное. Думаю, даже Женя не знает эту историю. Всеволод Илларионович просил всего один учебный день. Но его давно хотят выжить из консерватории, потому что он у всех там как бельмо на глазу - как и всякий, кто хоть на сантиметр возвышается над посредственностью. Видите ли, не удаётся распределить так его нагрузку, чтобы уложить в один день его несчастных четверых учеников - и ему приходится ездить дважды в неделю. Но мало того: он просил, чтобы эти два дня были подальше друг от друга: понедельник-четверг или вторник-пятница. Но нет же: два дня подряд и никак иначе! Ведь они знают, что это не тот человек, который станет возмущаться, ругаться, пойдёт к ректору жаловаться. Нет, он так и ездит туда два дня подряд на электричке. И эти два дня - пятница и суббота.
   И вот сегодня, в воскресенье, после двух рабочих дней, после экзаменов - он ещё и приехал сюда! Ещё вдвое дальше, через всю Москву, на метро с одного вокзала на другой и ещё час на электричке. Он добирался сюда около трёх часов! Я предлагал ему помощь, у меня есть машина - но он наотрез отказался. Он сказал, что должен сделать это сам. Вы думали, мы пришли с ним вместе, потому что я его привёз? Да я встретил его случайно по дороге, потому что он заблудился! Потому что не видит, не слышит и не помнит, куда надо идти - но всё равно идёт. Нет сил идти - но идёт.
   Я встречаю его и спрашиваю: «Зачем, Всеволод Илларионович? Чего ради Вы сюда приехали? Почему Вы себя так мучаете?» Я и сам не понимаю, зачем приехал. Не понимаю, что это такое, что происходит здесь и что я тут делаю. Я смотрю на это вино, которому почти сто лет - и не понимаю, как это можно пить. Я не так умён, не так развит, не так начитан, как ты, Женя. Я не способен понять такое. Но ты просил меня приехать - и я приехал. Ты просил сказать тост - я говорю. Ты думал, я придумаю что-то оригинальное, скажу что-нибудь художественно ценное, что можно записать каллиграфическим почерком на листочке и повесить на стену в рамочке? Но я могу сказать лишь одно, и ничего больше мне не приходит в голову.
   Веронян поднял бокал, и все подняли свои бокалы вслед за ним.
   - За то, чтобы ты жил! - произнёс он на удивление тихо.
   Все чокнулись, и звон бокалов пронзил гнетущую тишину.
   - Серёжа, тебе нельзя, у тебя сердце! - послышался голос Зои Диановой.
   - Как можно не выпить! - всплеснул руками Сергей Петрович.
   Допив «Шато Ша Нуар», гости сели и начали есть. Гоша так и сидел в наушниках со скучающим видом, ни разу ни на кого не взглянув и едва ли услышав хоть слово из речи Артура Аветисовича.
   - It's very, very good wine! It's wonderful! - восклицал британец.
   - Из чего это сделано? - спросила Лида у Марты, попробовав один из загадочных стоявших на столе салатов.
   - Из морепродуктов - крабовое мясо, креветки, мидии.
   - Дашь рецепт?
   - Спасибо тебе за твои слова, - обратился к Артуру Евгений Фёдорович. - Видит Бог, для меня они намного ценнее всех этих бутылок. Поэтому мне так легко расставаться с моим вином. Потому что я могу услышать такие слова. Потому что есть люди, которые могут мне их сказать. Но мне больно слышать, что ты так переживаешь из-за моей грядущей кончины. Тебе доставляет это такое страдание - но ведь я не страдаю. И не считаю, что кто-то должен по мне горевать. Пойми: ты ведь не горюешь, когда дочитываешь хорошую книгу, когда заканчивается хороший фильм, когда прекращает звучать симфония. Если, конечно, произведение искусства закончилось вовремя, в нужном месте, в нужное время. И не обрывается на полуслове в самый важный момент, но образует завершённое целое.
   Рождение - всегда счастье, но смерть - не всегда трагедия. И многие трагедии, происходящие с нами, как мой перелом кисти в далёкой молодости - компенсируются этой основополагающей истиной. Смерть - не повод для горести, если она приходит вовремя и венчает достойно прожитую жизнь. Горевать надо скорее из-за того, что я ещё жив, ибо всё лучшее, что было в моей жизни, уже позади и в последние месяцы жизнь моя превращается в пытку и не приносит мне радость, а только боль. Трагичность смерти иной раз заключается не в том, что она непременно придёт - а в том, что она идёт слишком долго.
   - Ты вроде бы никогда не был сторонником эвтаназии, - сказал Давид.
   Публика оценила его шутку лёгкими смешками.
   - Эвтаназия? Ни в коем случае. Тогда я давно бы уже на ней настаивал. Я просто спокойно и благодарно принимаю Божью волю.
   - Ммм, ты веришь в Летающего Макаронного Монстра?
   Публика засмеялась громче.
   - Слушай, что ты такое говоришь? - вмешался Веронян.
   - Артур, прошу тебя. Он пошутил, - успокоил его Смычков, хорошо зная его вспыльчивость, и в знак одобрения засмеялся вместе со всеми.
   Тем временем Заточинский подошёл к Марте и шепнул ей:
   - Марта Фёдоровна, прошу прощения, не подскажете ли, где у вас тут уборная?
   - Конечно, Всеволод Илларионович. Выходите вон в ту дверь, справа ещё дверь, там коридор, до конца и направо.
   - Благодарю Вас, - поклонился профессор и удалился.
   - Сменим тему, - сказал Артур, бросив раздражённый взгляд на Давида. - Ты, помнится, обещал рассказать нам, Женя, почему принял решение выпить всё это вино вместе с нами. Ты писал, что если мы захотим слушать - ты попытаешься объяснить. Кто-нибудь, кроме меня, хочет это послушать?
   Все одобрительно закивали.
   - Ладно, попробую объяснить, - начал Евгений Фёдорович. - Понимаете ли, друзья…
   Но его прервала внезапная реплика дочери:
   - Кислятина! - сказала она, поморщившись. - Папа, ты уверен, что это ещё можно пить?
   - Лида, ты пытаешься пить его, словно водку, - шепнула ей Марта.
   - В самом деле! - вдруг словно озарило Давида. - Вы, может быть, слышали про эксперимент Голдштейна? Он заставил пятьсот человек вслепую продегустировать пятьсот марок вина - от обычного магазинного пойла до вот такого, - он указал вилкой на этажерку. - И что же вы думаете? И профессионалы, и любители сошлись во мнении, что дешёвые вина лучше!
   - То есть ты хочешь сказать, - снова завёлся Артур, - что всё это, - он тоже указал вилкой на вино, - чушь собачья?
   - Я хочу сказать, что есть такое явление (правда, куда больше развитое на Западе), как сумасшедшее коллекционерство. Какой-нибудь «великий» художник, - Давид изобразил пальцами кавычки, - не за столом будет сказано, вытирает попу листком туалетной бумаги, после чего прилепляет этот листок своими биологическими следами к стеклу и вставляет в рамочку. Затем этот «шедевр», - снова изобразил он кавычки, - выставляется на международном аукционе. И богатые дядьки со всего мира борются за него, торгуются, пока один из них, самый богатый или же самый упёртый, не покупает его за сто тысяч долларов. Так вот, я лишь хочу сказать, что всё это, - он снова ткнул вилкой в коллекцию Евгения Фёдоровича, - по сути своей то же самое.
   - Слушай, ты что, совсем идиот? - даже привстал от ярости Веронян.
   - Артур, Артур, прошу тебя, успокойся, - усадил его на место Евгений Фёдорович. - Каждый имеет право на своё мнение. Если ты не согласен - давайте спокойно обсудим. Мне действительно интересно, что каждый из вас думает по этому поводу.
   - Во-первых, - обратился Давид к Артуру, - я тебя не оскорблял. А во-вторых, чего кипятиться? Я ведь не говорил, что осуждаю своего шурина. У каждого свои причуды. И я склонен уважать любые причуды, покуда никому от них нет вреда. Кому-то нравится покупать использованную туалетную бумагу за сто тысяч долларов - да ради Бога! Другому по душе собирать столетнее вино в своём погребе - да флаг ему в руки! Мне-то что с того? Я сам в детстве собирал гусениц. Какое мне до этого дело, если тебе это приносит удовольствие, а мне не вредит? Более того: у человека должны быть причуды. Человек совсем без причуд - это и не человек вовсе, а машина какая-то. Волей-неволей думаешь: уж не шпион ли?
   Как обычно, все, кроме Артура, оценили очередную его остроту.
   Тут в разговор вмешалась Лидия Евгеньевна:
   - Вот только на Западе, где, как ты верно заметил, это развито лучше - занимаются этим богачи. От скуки. Потому и развито лучше, что люди лучше живут. Потому что у них есть на это деньги и время. Потому что спина от работы не гнётся. Потому что когда она гнётся - уже не до гусениц. И когда американский богач тратит сто тысяч долларов на клочок туалетной бумаги - это достойно уважения. Потому что он может себе это позволить. Потому что он сам заработал эти сто тысяч долларов - и имеет права тратить их, как ему вздумается. Потому что его дети при этом сытые и одетые.
   - У тебя когда-нибудь гнулась спина от работы? - спросил Артур. - Когда это ты нуждалась и голодала?
   - Я не могу радоваться, что ты уехала, - сказал Смычков. - Но я рад, что тебе лучше в твоём новом доме.
   - Разумеется, лучше. Потому что там меня в метро не обматерят за то, что я, видите ли, оказалась на пути. Потому что там я не буду выстаивать многочасовые очереди, чтобы получить какую-нибудь жалкую справку. Потому что там я могу рассчитывать на помощь полиции, а не бояться её больше, чем преступников. Потому что там я могу быть уверена, что мой ребёнок в школе не подхватит дизентерию. И потому что мой муж получил достойное образование и теперь получает достойную зарплату за свою работу.
   - Слушай, как ты можешь так говорить? - стукнул по столу Веронян. - Это твоя страна, она тебя вырастила! Как ты можешь так поносить родной дом? Это же всё равно что мать поносить, всё равно что отца поносить! Вот он перед тобой сидит, скажи ему прямо в лицо: «Ты плохой, отец! Без тебя мне лучше! У меня теперь другой отец, и он лучше тебя!»
   - Брось, Артур, - вмешался Давид. - Ради Бога, это же смешно. Что за пафос? Мы живём в XXI веке, мир открыт, каждый имеет право жить там, где ему лучше. Никто не обязан любить какую-то страну только потому, что родился в ней. Тем более если эта страна не любит тебя. Я много раз был на Западе - там действительно лучше. Там о каждом человеке заботятся, каждый человек чувствует себя нужным своей стране. А здесь ты везде и всем только мешаешь. В транспорте, в поликлинике, в школе, в институте, в госучреждениях - всем как будто не терпится, чтобы ты поскорее сдох. Что с этим спорить? Это факт. Если бы у меня была возможность - я бы давно туда переехал.
   - Скатертью дорога! - воскликнул Артур. - Одним жидом меньше!
   - Ну это уже ни в какие ворота не лезет.
   - Артур, пожалуйста! - вновь попытался успокоить своего друга Евгений Фёдорович. - Не строй из себя антисемита, каковым ты не являешься. Когда ты в гневе - ей-богу, иногда не ведаешь, что говоришь. Простите его, друзья.
   - Вот вам живой пример, - не унималась Лидия. - В Англии такого не услышишь. Там за такое можно в тюрьму загреметь. Там принято уважать человека, каким бы он ни был - еврей, голубой или инвалид. Я столько раз предлагала тебе, отец, переехать туда и жить с нами! Там бы вылечили твой рак, поверь мне. Там бы ты не терпел дикую боль, два часа стоя в очереди за процедурой. Ты не хочешь - ради Бога, это твоё решение, я над тобой не начальник. И я уважаю твоё решение. Это твоя жизнь, и не мне ею распоряжаться. Но это не значит, что я обязана разделять твои взгляды.
   - Мою боль уже никто и ничто не может уменьшить. И мой рак нигде не вылечат лучше, чем здесь. Может быть, люди там лучше, чем здесь. Но они не волшебники.
   - Когда ты стала такой? - перебил его Веронян. - Я же носил тебя маленькую вот на этих руках!
   - Артур, прошу тебя, - продолжал Смычков. - Невозможно объяснить человеку, почему надо любить свою Родину, если он не понимает этого сам. Как невозможно объяснить, почему надо уважать старших. Мне казалось, я воспитал в тебе это, Лида. Но, видимо, я был недостаточно хорошим отцом. С этим нашим импортированным интернационализмом мы стали похожи на подростков. Когда мальчику лет шестнадцать - вот как Гоше - он не уважает своих родителей. Он думает, они глупые, старомодные, полны предрассудков. Но когда он взрослеет - он понимает (если, конечно, способен понять), что его родители - это и есть он. А он - это его родители. Всё в нём от них. И он сам не замечает, как повторяет все их ошибки, как удваиваются в нём все пороки, за которые он их осуждал. И как бы далеко он от них ни уехал - он от этого никуда не денется, ведь они едут с ним. Потому что остаются внутри него - а от себя не уедешь. И точно так же невозможно уехать от своей страны - потому что ты носишь её в себе. И вместе с собой увезла её в Лондон.
   - Папа, ты живёшь в книгах, ты не видишь за ними реальной жизни. Ты так красиво говоришь, так патриотично и пафосно - а я слушаю тебя и вспоминаю, как мама болела. Как я отпрашивалась с работы и сломя голову бегала ей за лекарством, которое в Лондоне есть в любой аптеке, а у нас почему-то в одной на всю Москву. Как мне за таблетки, которые в нашем случае должны были выдавать бесплатно, заломили цену вчетверо большую, чем они стоят в Лондоне в любой аптеке. И как я два часа стояла в очереди за справкой о том, что маме полагается пособие в семьсот рублей - чтобы услышать, что справка ещё не готова и я должна прийти завтра, чтобы завтра снова простоять два часа и услышать, что она не готова. Я вспоминаю всё это - и пытаюсь напрячь воображение и представить себе: что бы я подумала, если бы услышала от тебя все эти слова тогда, а не сейчас за этим столом? А я бы, наверное, подумала, что ты окончательно спятил.
   - Лидочка, ты моя дочь, и всё, чего я хочу - чтобы ты была счастлива. Я уже говорил: если тебе хорошо в Лондоне - я искренне рад этому. Но если бы Англия в самом деле научила тебя уважать личность - ты не говорила бы сейчас всё это. Тем более в такой день. Просто потому что знаешь, что мне неприятно это слышать. Ты говоришь, что уважаешь мои взгляды - и тут же их оскорбляешь. Ты говоришь, что я вправе любить эту проклятую страну, если мне так хочется - но я полный идиот, если в самом деле люблю её. И ты говоришь всё это в тот день, когда я позвал тебя проститься со мной. Пусть ты не обязана любить свою Родину. Но любишь ли ты меня?
   - Я люблю тебя, папа! Я просто не понимаю тебя!
   - Нечего тут понимать. Суть дискуссии предельно проста. Ты говоришь: люди не любят Россию и покидают её - потому что здесь плохо. А я говорю: люди не любят Россию и покидают её - потому здесь и плохо. Эта страна будет такой, какой сделаешь её ты, если будешь жить в ней. Какой сделает её мой внук, а потом его дети и внуки, если будут жить в ней. Потому что страна - это не просто место, где хорошо или плохо жить людям. Страна - это и есть люди, которые живут в ней. И если в Англии в самом деле настолько лучше - то лишь потому, что англичанин, какие бы бедствия ни постигли его страну - никогда не скажет, что его страна хуже другой. Потому что считает себя её частичкой и ощущает свою долю ответственности за всё, что в ней происходит.
   - Давайте спросим у Саймона, - вдруг вмешалась в разговор Марта Фёдоровна. - Саймон, ты чувствуешь себя частичкой Англии? - не зная английского, ради шутки спросила она по-русски.
   - Oh, yeah! This veal is perfect! - ответил Саймон, поняв, что к нему обращаются, но не поняв, что спрашивают.
   - Неправда, - сказал Давид.
   - Неправда, что телятина великолепна? - возмутилась Лидия, причастная к её приготовлению.
   - Неправда, что страна такова, какой мы её делаем. Эта страна, как и любая другая, есть и всегда будет такой, какой её делают её правители. А у простых людей всегда простой выбор: нравится ли им, как их правители к ним относятся - или не нравится. И если не нравится - можно либо бороться с ними, либо уехать в другое место, где правители лучше относятся к своим гражданам. Я не чувствую себя частичкой того, что это правительство делает с этой страной. И не несу за это ни малейшей ответственности.
   - А правители что - из космоса прилетают? - рявкнул Артур. - Потому и живём в дерьме, что никто не несёт ответственности. Всем хочется жить комфортно - а делать для этого ничего не надо? Так хоть уважали бы тех, кто хоть что-то делает.
   - Отчего же не надо? Я, например, пятнадцать лет вкалывал шесть дней в неделю по двенадцать часов, чтобы теперь жить комфортно. И не говори мне, что я этого не заслужил.
   - Ради Бога! - вновь послышался тихий и мягкий голосок Марты. После неудачной попытки обратить напряжённую полемику в шутку, она решила сказать проще: - Давайте не будем ссориться. Не пора ли нам откупорить следующую бутылку?


ВТОРОЙ ТОСТ

   - После сотен дегустаций, что мне довелось провести, и тысяч марок вина, что я успел перепробовать, у меня сложилось стойкое убеждение, что расхожий стереотип о безусловном превосходстве французских вин всё же немного преувеличен. Мои дорогие гости уже имели сегодня возможность удостовериться, что некоторые французские вина поистине ни с чем не сравнимы. Однако можно ли утверждать, что их вина - лучшие в мире? И не является ли подобное утверждение в какой-то степени плодом хорошей рекламы, результатом не только выдающейся работы французских виноделов, качества которой я ничуть не подвергаю сомнению - но и по-своему выдающейся работы средств массовой информации, столь мастерски сотворивших и распространивших по всему миру имидж Бордо как мировой столицы виноделия?
   Есть некоторые крымские и кавказские марки, значительно менее известные в мире, которые я, тем не менее, поставил бы выше многих знаменитых на весь свет бордосских шедевров. И если вина эти столь обделены вниманием по сравнению со своими куда менее заслужившими его собратьями - тому можно найти ряд объективных причин и помимо отсутствия столь интенсивной рекламы. Первая из них - сравнительно небольшой объём производства, которого просто не хватает, дабы привлечь к себе достаточное внимание мировых экспертов. Другая - семидесятилетняя закрытость нашего государства, из-за чего на Западе многие лишь теперь начинают узнавать, что в России, вечно ассоциирующейся у европейцев с морозом и снегом, вообще делается вино.
   Как вы уже знаете, первое место в моей коллекции занимает вино французское. Однако следующий экземпляр я ставлю с ним наравне и отдаю ему второе место лишь в силу хорошо вам известных обстоятельств обретения «Шато Ша Нуар». Имею честь представить вам «Кацивели» 1930 года. Вино завода «Массандра», основанного ещё князем Голицыным. Вино, изготовленное по ещё не умершим на тот момент голицынским традициям из винограда лучшего урожая за всю историю крымского виноделия. Многие мировые эксперты даже не слышали о «Кацивели». Однако сейчас вы сможете убедиться, что оно даст фору многим именитым маркам, которым они дают главные премии.
   Как всегда, первое, на что мы обращаем внимание - это цвет. Золотисто-янтарный отлив его настолько заметен, что делает это вино уникальным и узнаваемым даже на вид. Неприятного осадка здесь значительно меньше. А покрутив бокал, вы заметите, что напиток не стекает медленно единым густым слоем, как «Шато Ша Нуар» - но быстренько убегает, разбившись на тонкие струйки. В аромате его вы узнАете ярко выраженный оттенок груши. Это очень крепкое вино, самое крепкое, каким может быть вино натуральное, некреплёное. При этом оно начисто лишено сладости. Вкус его грубый и терпкий. Пить его неподготовленному человеку трудно. Но послевкусие его столь долгое и пряное, слегка отдающее сливой, что даже закуска не сможет его перебить. А для закуски идеально подойдут оливки, что привезли мне с Сицилии.
   - В чём дело, Джастин? - спросила Лидия сына, который наелся и от скуки начал кидаться в Гошу оливками. - Пойди во двор, погуляй.
   Малыш радостно выбежал из дому. Гоша так и сидел в кепке и наушниках.
   - Негоже хозяину говорить первый тост, - продолжил Евгений Фёдорович. - Поэтому лишь теперь, когда очередь дошла до второго, я наконец скажу то, что мне так важно было сказать Вам, дорогой мой Сергей Петрович. Я знаю, почему Ваш сын не приехал. Вы оба обижены на меня за то, что я сидел в жюри того самого Конкурса Чайковского, где Илюшу не пустили даже во второй тур, хотя он был очевидно лучшим. И я вроде бы подписался под этим вопиюще несправедливым решением. С тех самых пор, уже столько лет у меня не было возможности объясниться с вами обоими и рассказать, как всё было на самом деле.
   Когда Вы подарили мне вино, стоившее во много крат больше того, что Вы были должны мне - Вы сделали это не только с тем, чтобы оплатить мою скромную работу, но прежде всего с тем, чтобы показать, что Вы меня особенно цените и уважаете. Чтобы укрепить нашу дружбу, столь приятную и необходимую нам - всем троим. Чтобы подчеркнуть, что я не первый и не последний раз помог Вам, как и Вы будете рады помочь мне, ежели возникнет необходимость. Это был знак огромного ко мне почтения - оттого и больнее было разочарование, когда, как Вам кажется, я не оправдал Ваших надежд.
   Ваш сын - гениальный скрипач. Сегодня это не вызывает ни у кого сомнений. Но тогда, после всех прослушиваний, когда мы сидели с членами жюри в совещательной комнате и обсуждали наше решение - казалось, вижу это лишь я один. Вы не знаете, что они говорили. Вы не слышали их и не ведаете мотивов, по которым они приняли то абсурдное решение, хотя можете вполне достоверно о них догадываться. Их задело, что он играет слишком свободно, против общепринятых норм и стандартов. (Хотя могут ли быть стандарты в искусстве?) Они видели в этом проявление неуважения к их сединам и регалиям. Будто Илья только и думал, как показать им, что он лучше них знает, как надо играть, что они все ему в подмётки не годятся по гениальности.
   Так, в общем-то, оно и было - но как же трудно это признать! Они считали, что он должен был сперва завоевать себе имя, покорно подчиняясь правилам, как это сделали они - и лишь после этого у него появится право играть по-своему. Надо было сперва продемонстрировать уважение, немножко сломать свою чересчур яркую индивидуальность, дабы показать, как ему важно их признание - а уж потом выскакивать со своими сомнительными трактовками. Да и раз уж он такой одарённый и блистательный - как-нибудь сам себе пробьёт дорогу без нашей помощи (как оно в результате и вышло). А пока - есть же наши ученики, более посредственные, но оттого и больше нуждающиеся в поддержке и больше заслужившие её своим уважением, тем более что и нам от этого больше перепадёт. А этот - сам по себе, вот и жди от него благодарности. Я пытался спорить - но что может один против семерых, даже если на его стороне здравый смысл? Поэтому с тех самых пор я отказывался, где бы мне ни предлагали место в жюри.
   Но самым болезненным ударом для меня, как и для Вас, было освещение в средствах массовой информации, которые, словно сговорившись, твердили, что решение это было единогласным. Потому что такую информацию дала пресс-служба. Что было мне делать? Обежать все газеты, телеканалы и радиостанции с опровержением? Никто будто и не заметил, что был такой Илюша Дианов. Никому не было до этого дела. Никто не хотел меня слушать. Да и в консерватории мне в мягкой форме объяснили, что по многолетней традиции Конкурса решение должно быть единогласным. И если я стану отрицать своё причастие к нему - возникнет большой конфликт. Это будет удар по репутации Конкурса. Пострадают многие люди, не имеющие к этому ни малейшего отношения. И я стану изгоем в своей профессиональной среде, ибо никто даже не понимает, чего ради я затеял этот пустой скандал, который не принесёт никакой пользы ни мне, ни Илюше. Даже Всеволод Илларионович тогда умолял меня не упираться так в свои принципы, даже при всей их верности, ибо дело того не стоило.
   Я пытался объяснить всё Илюше - но он не хотел ничего слушать. Он всегда был излишне горд и принципиален. Слишком раним и чувствителен. Не воспринимал ни малейшей критики в свой адрес. Страдал болезненным самолюбием и требовал к себе чересчур много внимания. Легко обижался на всех и порывал со всяким, даже самым нужным ему человеком, открыто бросая всем в лицо, что он сам со всем справится и никто на свете ему не нужен. И ведь действительно справился! Я не встречал человека с более тяжёлым характером и необузданным нравом, более вздорного и задиристого. Кругом он видел предательство, требовал от людей такой преданности, какой никто не способен был дать. Илюша оттолкнул от себя всех, кто любил его, включая меня. Но вопреки всему смог-таки занять достойное место в истории исполнительства! И несмотря ни на что, я всё равно люблю его как сына, ибо все его недостатки можно простить ему уже только за его фантастическую одарённость, не говоря уже о прекрасной, тончайшей его душе.
   Сейчас, на пороге смерти, ничто не мучает меня так, как эта недоговорённость и недопонятость между нами. Поэтому я особенно расстроен сегодня его отсутствием. Но надеюсь, что Вы передадите ему мои слова и он примет мои извинения. Я прошу у него прощения, если он считает, что я в чём-либо виноват перед ним. И мне важно получить его прощение, прежде чем отправиться в лучший мир. Это главное, что необходимо мне, чтобы в душе моей воцарился мир и покой. Уверен, он поймёт, как для меня это важно, и сможет простить меня. А в знак примирения я хочу сделать ему подарок.
   Евгений Фёдорович вышел в другую комнату и через минуту вынес оттуда скрипку.
   - Это моя последняя и лучшая скрипка, которой я отдал последние три года своей жизни. Это вершина моего мастерства. Я продумал головой, прочувствовал сердцем и отточил руками каждый её миллиметр. Она намного лучше той, на которой играет Илья - той, что я когда-то чинил. И я прошу Вас передать мой прощальный подарок Вашему сыну.
   Дианов взял в руки скрипку, как берут грудного ребёнка. На глазах его проступили слёзы. Даже на вид инструмент поражал совершенством своих форм, словно скульптура Микеланджело. Его насыщенный кроваво-красный цвет, словно цвет горизонта во время заката на море, пронзал душу и слепил глаза.
   - Я должен кое-что рассказать Вам, Евгений Фёдорович. Я давно уже никому этого не рассказывал. Я хочу рассказать, почему Илюша стал таким, каков он есть. Может, и лучше, что его нет сейчас с нами, ибо я не смог бы говорить об этом в его присутствии. В юности, когда Вы только познакомились с ним, он подвергся очень мощному влиянию со стороны своего педагога. Это была личность такого масштаба, что даже авторитет родителей не мог пересилить его гипноз. Илья преклонялся перед ним - и тот полностью завладел им. От него передалось Илюше столь яркое дарование. Но от него же и все пороки, которыми тот страдал по причине своей трагической недооценённости и которыми заразил нашего сына, словно какой-то болезнью.
   Это был профессор Римов. Вы, наверное, знали его. Он давно уже умер - покончил с собой. Я опишу лишь один эпизод, который исчерпывающе раскроет всю суть их взаимоотношений. Вы не знаете, что у Илюши была когда-то маленькая сестрёнка. Он очень любил её. Девочке было всего пять лет, когда её укусил клещ. Она заболела энцефалитом и умерла. Илюша так горько переживал её смерть, что некоторое время не играл и пропустил пару-тройку занятий у Римова. Когда он оправился и пришёл на занятие, заметно подрастеряв наработанное - Римов спросил его, отчего же тот позволил себе так расслабиться. Илюша ответил, что у него умерла сестра. На что Римов высказал ему примерно следующее:
   «Молодой человек! Вы занимаетесь искусством - а искусство не терпит сантиментов. Все эти доморощенные драмы ему чужды. Все наши мелкие людские страстишки претят ему. Подлинное творчество требует полнейшего погружения и забвения всего, что связывало Вас с жалким муравейником, что копошится за его пределами. Искусство - сродни религии. «Оставь отца своего и мать свою и иди за Мной» - только так. Настоящий художник, если бы и горевал слишком сильно из-за смерти сестры - нашёл бы себе утешение в искусстве, а не за его пределами. Потому что искусство - выше жизни и смерти Вашей сестры. Потому что жизнь сотен маленьких девочек не стоит жизни одного шедевра. Потому что едва ли хоть одна из них, когда вырастет, сможет создать подобное или хотя бы понять его величие и свою никчёмность в сравнении с ним. Так что, юноша, если Вам есть что показать мне - я буду рад Вас выслушать. В противном случае - можете убираться ко всем чертям и горевать дальше, сколько Вам заблагорассудится».
   Ему было больно это слышать. Это оскорбляло его самые сокровенные чувства к умершей сестре, задевало самые хрупкие струны его души. Но в то же время он настолько боготворил своего учителя, что не смел ему возразить и принимал любую ересь, исходящую из его уст, за догмат. Полагаю, в тот момент его сознание раздвоилось. Один Илюша остался нежным, чувственным мальчиком, дружелюбным и преданным, умеющим любить и сострадать. Другой превратился в твердокаменного эгоцентрика, который никого и ничего не хочет знать, кроме своей скрипки, и порой кажется, способен убить, если кто-то помешает его карьере. Я не знаю другого такого человека, который мог бы столь сильно притягивать к себе людей, а потом столь грубо и легкомысленно их отталкивать.
   Однако, несмотря ни на что, я горжусь своим сыном. И уверен, что Ваш подарок разбудит в нём того - первого, лучшего Илюшу, который поймёт его и оценит, ибо в глубине души не переставал любить и уважать Вас. И смею надеяться, что Вы доживёте до того дня, когда он впервые сыграет на этой скрипке сольный концерт. Хотя играть на ней, полагаю, будет так же трудно, как пить это вино.
   Евгений Фёдорович встал, подняв бокал, и все последовали его примеру.
   - За примирение! - наконец провозгласил он тост.
   - Серёжа, у тебя же сердце, тебя нельзя больше пить! - вновь окрикнула мужа Зоя.
   - Слушай, как можно сейчас не выпить! - ещё громче воскликнул Сергей Петрович.
   Тем временем Всеволод Илларионович подошёл к Лидии и шепнул ей:
   - Прошу меня извинить, Лидия Евгеньевна, не поможете ли мне найти уборную?
   - Вон в ту дверь, справа ещё дверь, по коридору до конца и направо.
   - Благодарю Вас.
   Выходя из гостиной, Заточинский натолкнулся на Джастина, бежавшего к матери.
   - Там холодно, темно и страшно. Можно здесь поиграть?
   - Только ничего не трогай и никому не мешай… Сергей Петрович! - обратилась она к Дианову. - Позвольте полюбопытствовать: откуда у Вас - человека небогатого - взялась та бутылка? Откуда вообще взялось французское вино в Советском союзе?
   - Эта бутылка ни дня не прожила в Советском союзе. Она досталась мне от двоюродного деда. Он был из грузинских князей. В революцию он, как и многие, эмигрировал во Францию. А его брат - мой дед - не смог последовать за ним. Тот в Париже нашёл каких-то наших далёких родственников, и они подключили его к своему бизнесу. А занимались они продажей вина. Братья были очень близки. В двадцатые годы их связь окончательно оборвалась. Мой дед, умирая, просил меня непременно найти потомков его брата, если большевизм падёт. Как позже выяснилось, его брат своим внукам завещал то же самое. Только тот сколотил немалое состояние, и когда после перестройки я нашёл во Франции его внуков - они передали мне от него несколько весьма ценных подарков, один из которых мы сегодня выпили.
   - Как интересно! - воскликнула Лидия. - Вот скажи мне отец: почему ты не такой, как двоюродный дедушка Сергея Петровича - а скорее такой, как педагог его сына?
   - Поверьте, - ответил ей вместо Смычкова Дианов, - Ваш отец куда больше похож на моего двоюродного деда, чем на профессора Римова.
   - Я хотела бы от него услышать ответ. Всю жизнь хотела, да не решалась спросить. Я, может быть, грубо сравнила. Полагаю, Вы куда больше знаете об этих людях, чем успели нам сообщить, и не мне с Вами спорить. Но я куда лучше Вас знаю своего отца. Я лишь хотела сказать, что он тоже мог сколотить состояние. У него были для этого все предпосылки. Но вместо этого он всю жизнь бескорыстно служил искусству. «Оставь отца и мать и иди за Мной». А заодно и жену, и дочь.
   Евгений Фёдорович с опаской поглядывал на Артура, ожидая, что он в любую секунду взорвётся. Однако тот, как ни странно, сидел насупившись, подперев голову рукой и не издавая ни звука, будто вообще не слышал, что говорит Лидия.
   - Ты мог бы продавать свои скрипки за миллионы, - продолжала она, - как это делают все скрипичные мастера во всём цивилизованном мире. Но вместо этого ты раздавал их за бесценок. А последнюю и вовсе решил подарить! При всём уважении, Сергей Петрович, но мне, право, неудобно было бы принимать такой подарок на Вашем месте. Ваш сын - известный скрипач. Неужели он не может позволить себе купить скрипку, если ему это нужно? Неужели он должен забирать её у одинокого нищего старика, который доделывал её, будучи при смерти? У вас что, состязание такое - кто кому дороже и безрассудней подарок сделает?
   - В самом деле, Женя, - вмешался Давид. - Я ведь тебе много раз предлагал свою помощь. Если бы ты только захотел по-серьёзному выйти на мировой рынок со своими скрипками, как и с этим вином - я мог бы это устроить. Я знаю, как делаются такие дела. Я нашёл бы того, кто дал бы в десять раз больше, чем ты когда-либо брал за инструмент. Если бы ты только захотел - ты мог бы озолотиться. И коль скоро ты мой родственник, я запросил бы минимальный процент.
   - А это вино! - продолжала своё наступление Лидия. - Ведь это же всё стоит безумных денег! И лежит в сыром погребе у нищего старика. Как только тебя не ограбили, диву даюсь! Скрипки ты хоть иногда продавал за более-менее нормальную цену - и то чтобы купить вино, которое теперь ты просто так раздаёшь! Да у меня сердце в пятки ушло, когда я прочла, что ты собираешься всё это выпить! Да как это вообще можно пить? Это же музейные экспонаты! Неужели у Вас, Сергей Петрович, не болит сердце при мысли о том, что такой драгоценный для Вас напиток, с которым связана такая память - мы просто взяли и выпили? Страшно подумать, что же Ваш сын теперь должен сделать в ответ? Разве что отыграть на этой скрипке сольный концерт - а потом разнести её в мелкие щепки о сцену.
- У меня, Лидия Евгеньевна, в самом деле болит сердце. Но совсем не поэтому. Мы с Вами цитировали одну известную книгу. Так вот, там было ещё что-то про бисер.
   - Слушайте, вы все тут такие начитанные, я вас не понимаю. Но вот, к примеру, история с Конкурсом Чайковского. Думаете, только Вам было так интересно её послушать? Да я столько лет ждала, когда же он наконец соизволит объяснить мне: почему он вдруг ни с того ни с сего перестал принимать приглашения в жюри международных конкурсов? Ведь он такие гонорары получал иногда лишь за то, что посидел и послушал музыку! Два-три таких конкурса в год - и мы жили безбедно! И ведь приглашали - не только у нас, но и в Европу, и в Америку! Но вот настал такой день, когда он просто стал наотрез отказываться. Всегда и везде. Кто бы ни звал. Куда бы ни звали. И даже не удосужился объяснить, в чём причина.
   И вот сегодня, на пороге смерти, он наконец раскрыл нам свою великую тайну. И что важно, предпочёл раскрыть её Вам, а не родной дочери. А мне выпала скромная роль стороннего слушателя. И я слушала, чуть не сползая под стол! Оказывается, всё дело лишь в том, что кто-то однажды принял решение, с которым ты был не согласен! Как будто ты первый день живёшь на свете! Как будто не знаешь, каковы все на свете конкурсы - что Чайковского, что красоты! Как будто впервые сталкиваешься с тем, что не всё в жизни бывает по-твоему и не всегда удаётся добиться справедливости - а тем более такой, какой ты её видишь! Как будто раньше ты никогда не видел непризнанных гениев и торжествующих бездарей!
   Так нет же: вместо того, чтобы просто сделать свою работу и получить за неё свои деньги, как все нормальные люди - надо было показать свою принципиальность, заявить во всеуслышание о своём неприятии нашего подлого мироустройства! И пожертвовать такой лёгкой выгодой, таким уважаемым положением в обществе, таким престижным местом в мире музыки - ради чего? Ради юного выскочки, который и без той победы неплохо устроился, да ещё и на тебя же потом обиделся!
   - Лидочка, родная! - наконец открыл рот Евгений Фёдорович. - Разве мы когда-нибудь были нищими? Разве ты когда-нибудь в чём-то нуждалась? Разве твоя мама в чём-то нуждалась? Разве я не обеспечивал вас всем необходимым?
   - Всем необходимым? А что, по-твоему, необходимо? Что вкладываешь ты в это понятие? То, что мы с мамой не сдохли с голоду? Ты считаешь, этого было достаточно? Когда я в школу ходила месяц подряд в одном платье, в то время как девочка за соседней партой меняла их каждый день - считаешь ли ты, что мне было необходимо платье? Или для тебя это уже излишество? Ты прочёл столько книг, из которых так много узнал о человеческой психике - но ты задумался хоть раз, что чувствовала я, когда надо мной смеялись сверстницы? Когда я отвечала им, что мой папа - на весь мир знаменитый скрипичный мастер и скоро он продаст свою новую скрипку и купит мне такое платье, какое им и не снилось. После чего папа продавал свою новую скрипку за тысячу долларов вместо ста тысяч, которые она реально стоила - и покупал бутылку вина.
   - Лида, возьми себя в руки, - шепнула ей Марта. - Ты разошлась от вина.
   - Почему же? Разве он не для того нас собрал, чтобы всё окончательно выяснить? Он же сам написал: «Чтобы раз и навсегда разрешить все недомолвки, если вдруг таковые остались». Что я и делаю. Вот уже и с Сергеем Петровичем обо всём сговорились - а с родной дочерью, значит, не надо?
   - Лидочка! - возопил к ней отец, будто молил сохранить ему жизнь. - Ради Бога, доченька! Ты засыпаешь меня градом вопросов - но не только не даёшь мне ответить на них, но и ставишь их так, что ответ уже в них содержится. И ответ столь категоричный, что нет никакой возможности спорить. Ты пришла сюда не с тем, чтобы что-то выяснить. Не с тем, чтобы разрешить какие-то недомолвки. Ты пришла осуждать меня. Ты хочешь только говорить и не хочешь слушать. Ты не веришь, что я смогу что-то тебе возразить. Ты лишь хочешь, чтобы я хоть на пороге смерти наконец понял, каким ужасным я был отцом. Что ж, ты своего добилась. Я признаю: отец из меня был никудышный. Я признаю это со всей искренностью и серьёзностью. Я действительно понял это сейчас, слушая твою тираду. Ты ожидала, что я буду оправдываться? Отнюдь. Я хочу перед тобой повиниться. Я хочу попросить у тебя прощения.
   Я был плохим отцом, потому что не воспитал в тебе ясное понимание того, что есть необходимость, а что - излишество. Я был плохим отцом, потому что уделял тебе слишком мало внимания и не заметил вовремя, что ты не понимаешь этой разницы и страдаешь из-за этого. Я никогда не считал, как покойный профессор Римов, что для истинного служения искусству надо наплевать на родных. Для меня вы с мамой всегда были самым главным и самым дорогим в жизни. Я не променял бы вас на все свои скрипки, вина и книги вместе взятые. И мне больно слышать, что ты этого не чувствовала, что тебе было со мною плохо. И в этом, конечно же, виноват только я.
   Я был плохим отцом, потому что не воспитал в тебе ясное понимание того, что есть истинное служение искусству. И если я не смог вложить это в тебя, когда ты была маленькой - никто уже никогда не сможет объяснить тебе это так, чтобы ты поняла. Я был плохим отцом, потому что вовремя не научил тебя видеть подлинную ценность вещей. И в этом самая большая моя вина. Ты не способна понять, что ради платья нельзя идти на компромисс с совестью. Ты не способна понять, что в искусстве не действуют законы коммерции, что ему не ведомы рыночные отношения. Ты не способна понять, что в жизнь есть вещи куда более ценные, чем признание подружек.
   Ты не способна понять всё это потому, что я не смог воспитать в тебе это. Потому что недостаточно тобой занимался. И теперь ты настолько далеко от меня, что мы никогда больше не сможем услышать друг друга. И моя вина в том, что я слишком поздно это понял. Наверное, это было моим самым позорным провалом. Ведь мы живём ради детей, и нет в нашей жизни ничего более важного. Важно не то, чтобы у детей всегда были новые платья - но чтобы у них были здоровые души. И теперь ничто не мучит меня так, как эта пропасть, что возникла вдруг между нами. Пропасть, глубину которой я лишь сейчас по-настоящему осознал. Как же я был слеп, что не подозревал о ней раньше! Как же я был к тебе невнимателен, если позволил ей так углубиться! И до чего же мучительно умирать, ощущая такую холодность и отчуждённость собственной дочери!
   - This salad is really great! - вдруг перебил его зять.
   - Ерунда! - воспользовавшись паузой, вставил Давид.
   - Ерунда, что салат хороший? - не поняла Марта.
   - Ерунда, что искусство не знает коммерции. Ты, Женя, право слово, излишне драматизируешь. Ты человек старого воспитания - и я это уважаю. Но жизнь меняется. К лучшему или к худшему - решат потомки. Но многое, что представляется тебе очевидным - давно развенчано. Это трудно принять, особенно в твоём возрасте. Даже я, к примеру, помню те времена, когда считалось позором для известного актёра сыграть в рекламе. Их все стыдили, обливали проклятиями - а те оправдывались: мол, пошли на это от нищеты и другого выхода не было. Сегодня же это сплошь и рядом - и никто уже не обращает внимания.
   Просто в какой-то момент человечество изжило в себе эти древние предрассудки и пришло к пониманию простейших, очевиднейших истин. Что всякий труд должен быть достойно оплачен. Что всякий товар должен быть продан за ту цену, которую он действительно стоит. Что быть художником или музыкантом - такой же профессиональный труд, которому надо учиться, чтобы потом получать за него адекватную оплату. Что в этом смысле художник и музыкант мало чем отличаются от столяра или плотника. Каждый делает своё дело, которому он обучен - и получает за это деньги. Это же так просто!
   Кругом пруд пруди нищих, бездомных и неудачников. Всех не накормишь и не оденешь. Невозможно всем всё раздать и самому ходить в лохмотьях. Невозможно всю жизнь жить только для других. А тем более для каких-то абстрактных ценностей вроде служения искусству, не ведающему рыночных отношений. Это же лишает жизнь всяких критериев. Оттого и бывают перегибы вроде профессора Римова - что нет критерия того, где кончается служение искусству и начинается скорбь об умершей сестре. Оттого ты и с дочерью теперь не находишь общий язык - что у вас разные критерии необходимости и излишества.
   - Всё, я больше не могу! - вдруг словно ужаленный вскочил Артур. - Женя, прости, но у меня нет больше сил это слышать. Я долго терпел - из уважения к тебе. Прости мне мою вспыльчивость и несдержанность, но всему есть предел. В конце концов, мы просто несовместимы с твоей дочерью и мужем твоей сестры. Мы не можем находиться все вместе в одной комнате. Чтобы это не привело к гораздо более тяжёлым последствиям - лучше кому-то из нас уйти. И я как джентльмен возьму это на себя. К тому же - они твои родственники, они здесь почти хозяева. Видит Бог, я совсем не хотел портить твой прощальный вечер. Но поверь: будет лучше, если я уйду. Иначе всё это кончится криминалом. Мы с тобой ещё обязательно увидимся. Я приеду к тебе как только захочешь. Но сейчас, поверь, мне очень неловко, мне стыдно за своё поведение - но я вынужден с тобой проститься.
   С этими словами Веронян спешно нацепил на себя куртку и покинул застолье.
   Воцарилась какая-то неловкая тишина, которую через минуту прервал голос Зои Диановой:
   - Евгений Фёдорович! Вы ведь так и не рассказали нам, почему решили выпить всю Вашу коллекцию. Нам ведь так интересно послушать!
   - Что ж… - Смычков и рад был сменить тему. - Понимаете ли, всё дело в том…
   Тут его неожиданно прервал маленький Джастин. Из другого конца комнаты он вдруг решил подбежать к маме. Но, слегка не рассчитав силу инерции, случайно толкнул стол. Вернее, лишь немного задел его, ибо и толчка-то никто не почувствовал. Но Лидин бокал на тонкой длинной ножке оказался чересчур неустойчивым, да к тому же стоял на загибе скатерти. Он опрокинулся, и вино разлилось.
   - Ну что же ты, Джастин, надо быть осторожнее! - упрекнула его мать.
   - Несколько тысяч долларов впитались в скатерть, - шутливо прокомментировал Давид.
   Однако всех поразил взгляд мальчика на пролитое вино. Он уставился на содеянное с таким ужасом, будто нечаянно убил человека. С таким потрясением, что слёзы так и застыли в его глазах. Мать потрепала сына по голове.
   - Малыш, ты что, не переживай. Это же всего лишь бокал вина. Ничего страшного, с кем не бывает.
   Но Джастин, услышав эти слова, бросил на мать совсем не по-детски презрительный, осуждающий взгляд, будто говорящий: «Ничего ты не понимаешь! Как ты можешь так говорить!» - после чего стремительно обежал вокруг стола и, рыдая, бросился на шею дедушке.
   - Прости меня, деда, прости! Я такой неуклюжий! Я всё испортил! Прости, я нечаянно, так получилось, я не хотел! Прости, что разлил твоё вино! Прости, что не обнял тебя, когда приехал! Я так испугался, потому что ты так плохо выглядишь! Я так ужасно себя вёл! Но я так не хочу, чтобы ты умирал! Ты ведь не умрёшь, дедушка? Скажи, что ты не умрёшь! Пожалуйста, умоляю тебя, скажи!
   Гости замерли в оцепенении. Казалось, они даже не дышат.
   Тишину прервал робкий голос Давида:
   - А давайте следующий тост!


ТРЕТИЙ ТОСТ

   Следующим номером Евгений Фёдорович приготовил своим гостям вино из Нового Света - чилийское «Ла Сангре Дель Соль» 1933 года. Он готовился рассказать всем о том, как сравнительно молодо виноделие в тех краях, но как оно стремительно выросло за последние десятилетия, немногим уступая старосветскому, благодаря особым климатическим условиям и уникальным сортам винограда. О том, что главной отличительной особенностью южноамериканского вина является одновременное сбраживание такого количества разномастных сортов винограда, какое на Западе смешивать традиционно не принято, и «Кровь Солнца» изготовлена путём купажа аж из шести сортов, что европейцам в те времена казалось варварством. О том, что цвет этого напитка весьма необычен, ибо слегка отдаёт синевой, а своим ароматом он напоминает цветущую розу…
   Но стоило ему только начать ввинчивать в пробку штопор, как сердце его сразило недоброе подозрение. И с каждым оборотом штопора оно всё укреплялось. Пробка была чересчур мягка и податлива. Евгений Фёдорович чувствовал, как она трескается и крошится под проникающим в неё остриём. Гости не видели этого. Да если бы и увидели - это ничего бы им не сказало. Они просто не знали, что это значит. Но для Смычкова это было однозначным и неоспоримым свидетельством лишь одного: вино было поддельное. Это была мастерски изготовленная фальсификация вплоть до имитации признаков старости бутылки и этикетки. Но внутри был фабричный напиток, изготовленный от силы лет десять назад по заводским технологиям и наверняка разбавленный наполовину водой.
   Евгений Фёдорович на секунду задумался. Кто подарил ему эту бутылку? Он обежал глазами своих гостей и остановился на дочери. Да, это была Лидия. Это был её подарок на его шестидесятилетие. Но он не допускал ещё мысли, что она могла обмануть его. Чтобы изготовить столь профессиональную подделку - надо разбираться в энологии немногим хуже, нежели для того, чтобы сделать подлинное «Ла Сангре Дель Соль». Евгений Фёдорович знал все места и всех людей, у кого можно приобрести практически любое вино - но даже он не знал, где достать столь мастерскую его имитацию, даже если бы того захотел. Потому первая мысль его была - что Лида сама стала жертвой обмана.
   - У кого ты приобрела эту бутылку? - спросил он дочь.
   - Я уже говорила тебе - у Штейнфилда. Я у него покупала всё, что дарила тебе. Я других и не знаю.
   Смычков окончательно помрачнел. Он прекрасно знал Штейнфилда, как знал всех крупных поставщиков в Европе. Он прекрасно знал, что можно и чего нельзя у него купить. Штейнфилд не занимался чилийским вином. Он был престарелым снобом, за людей считал одних европейцев, величая всех остальных дикарями. Он не признавал новосветские вина, как не признавал и российские. Это было имя, которое Лида где-то подслушала или вычитала - и теперь называла лишь для того, чтобы казаться правдоподобной.
   Но как же так? Неужели она способна так подло его обманывать? Он глядел на неё и пытался уловить хотя бы тень смущения, напряжённости, страха перед возможным разоблачением - но она была спокойна и непосредственна. Ей даже не приходило в голову, что отец сможет догадаться. Он смотрел в её глаза и не верил, что она могла такое сделать. В его голове вертелись самые фантастические предположения. Вино представляло немалую ценность, и на него бы немало нашлось охотников. Может быть, кто-то выдавал себя за Штейнфилда? Может быть, кто-то подменил бутылку, пока Лида везла её из Лондона? Может быть, кто-то забрался к нему в дом и подменил её в погребе? Всё это казалось ему более правдоподобным, нежели обман родной дочери.
   Он с грустью оглянулся на свою коллекцию. Бутылок двадцать там были подарены Лидией. Его охватил ужас при мысли, что все они могут оказаться поддельными. И он снова успокаивал себя тем, что даже если она обманула его один раз - это ещё не значит, что она делала это постоянно. Может быть, это был первый и единственный такой случай. Хотя уже восемь бутылок были подарены ею позже, чем «Ла Сангре Дель Соль». С тем же успехом можно было предположить, что и другие дарили ему подделки. Ведь подобной низости он мог ожидать от кого угодно - но в последнюю очередь от собственной дочери. И если на такое способна она - чего ждать от других? Надо проверить все бутылки. Ведь он всегда был так доверчив! Ему и в голову не приходило, что кто-нибудь, а тем более Лидия, может сделать такое!
   Но он решил пока не подавать вида. Он не хотел портить такой вечер столь оскорбительными обвинениями, в которых сам ещё толком не разобрался. Ему нужно было всё тщательно обдумать, прежде чем делать выводы. Он созвал всех, чтобы мириться, а не ссориться. И за этим столом уже достаточно прозвучало сегодня обидных слов. Он принюхался к вину - главное, что оно ещё не скисло. «Всякий человек подаёт сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее». Его гости уже устали и немного пьяны. Они не эксперты и наверняка не почувствуют разницы. А если и почувствуют - не поверят собственным ощущениям. Он загипнотизирует их очередным рассказом. И они будут словно женщины, которые худеют от обычной воды лишь потому, что человек, которому они безгранично доверяют, объявил её чудодейственным средством для похудения.
   И он начал рассказ об очередном экспонате своей коллекции, вновь обходя гостей по кругу и наливая каждому по чуть-чуть. Он делал всё так, как делал бы, если бы то была настоящая «Кровь Солнца». Он притворялся, будто не догадался ни о чём, при этом искоса поглядывая на дочь. Он так и не мог заставить себя признать очевидное, продолжая мысленно подбирать для неё всё более абсурдные оправдания. Он не мог смириться с мыслью, что она сидит сейчас и втайне над ним посмеивается. Он старался не думать об этом, отогнать от себя до времени эти слишком тягостные, слишком сдавливающие его сердце мысли, отложить их хотя бы до завтрашнего утра - но они не давали ему покоя.
   Он отошёл от задуманного сценария лишь в одном - предложил гостям закусить вино не настоящей прибалтийской красной икрой, как было изначально задумано, а куском телятины, дабы сразу перешибить его сомнительный вкус. Когда он закончил свою речь, сел за стол и сам, дабы не показаться странным, чуть смочил губы этим напитком - на его взыскательный вкус он показался столь отвратительным, столь очевидно палёным, что Евгений Фёдорович чуть не провалился под землю от стыда. Это вино было даже относительно неплохим, если сравнивать его с обычным конвейерным пойлом - но это было настолько хуже того, что уже было сегодня выпито! Смычкову показалось, что все непременно сейчас догадаются и обрушатся на него с обвинениями, будто он в лучшем случае держит их за идиотов, а в худшем - решил отравить.
   Но на его глазах успешно повторялся эксперимент Голдштейна. Обыватели не сумели отличить подлинный шедевр от кустарной поделки. А Саймон даже воскликнул:
   - It's the best wine from your collection!
   - Может, ты наконец расскажешь нам, - обратилась Лидия к отцу, - что это за таинственная женщина сидит с того края и за весь вечер не произнесла ни слова?
   Евгений Фёдорович и рад был сменить тему и отвлечься от мучительных размышлений о подделке. Он с теплом посмотрел на Инну Станиславовну. Он на всех смотрел с теплом - но всё же не с таким, как на неё. И она ответила ему тем же. Видно было, что их связывают какие-то далёкие и прекрасные воспоминания.
   - Как ты? - спросил он её.
   - У меня всё хорошо, - ответила Инна.
   Но все поняли, что за этими тривиальными фразами для них кроется какой-то особый, лишь им двоим известный смысл.
   - Ты так и не вышла замуж?
   - Ты же знаешь - для меня существует только один мужчина, - сказала Инна и прослезилась, отчего тушь у неё из-под глаз потекла синеватыми полосками по щекам.
   - Так-так, это интересно! - ехидно заверещала Лидия. - А мама была в курсе?
   - Я оставил эту женщину ради твоей мамы.
   - А теперь, значит, жалеешь?
   - Нет, не жалею, - ответил он, ни секунды не раздумывая и даже слегка удивившись, что такой вопрос вообще мог возникнуть.
   - Но ведь ты пригласил её сюда в такой день - значит, жалеешь.
   - В такой день говорят только правду, - произнёс он уже с плохо скрываемым раздражением на толстокожесть дочери и ещё решительнее повторил: - Нет, не жалею.
   - Папочка, ну ты же такой гостеприимный! - не унималась Лидия. - Зачем же ты так расстраиваешь нашу дорогую гостью? Она же любит тебя - это ясно как день! Она же так хочет услышать, что ты жалеешь!
   - Именно потому что она любит меня - она совсем не хочет услышать, что я о чём-то жалею. Она приехала сюда не за этим. Однако же, - продолжал он, уже явно обращаясь к Инне, хоть и продолжая говорить о ней в третьем лице, - полагаю, для неё крайне важно, что я пригласил её сюда в такой день. Ей важно услышать, что я ничего не забыл. Что через столько лет меня по-прежнему мучает чувство вины. И из-за этого моя душа не может обрести покой. А мне важно услышать, что она прощает меня. И это последнее и главное, что необходимо мне, чтобы спокойно отойти ко Всевышнему.
   - Я прощаю тебя, - сказала Инна Станиславовна и вконец расплакалась.
   Но через минуту успокоилась и встала с бокалом в руке. Все поднялись со своих мест в ожидании тоста.
   - За любовь! - неожиданно громко провозгласила она, подняв бокал над головой.
   - Серёжа, ну тебе же нельзя! Ну сердце же!
   - Зоя, пожалуйста, замолчи!
   Евгений Фёдорович пил вместе со всеми, на мгновение забыв, что вино поддельное. В какой-то момент ему даже показалось, что своим прощением, своими слезами, своим тостом Инна превратила его в настоящее.
   - Ну что ж, друзья, - нарушил благоговейную атмосферу голос Давида. - Прошу меня простить, но уже поздно, а мне завтра чуть свет вставать на работу. Поэтому вынужден откланяться. Спасибо за прекрасный вечер, за прекрасное угощение, это было незабываемо. Марта, ты с нами едешь?
   - Я не могу, Давид, мне надо помочь Жене убраться.
   - Ну как знаешь. Кого-нибудь подбросить до города?
   Все промолчали.
   - Ну тогда всем счастливо. Гоша, пошли.
   Гоша, так и не сказав за весь вечер ни слова, не сняв кепку и не вынув из ушей наушники, живо вскочил со своего места и убежал, даже не кивнув никому на прощание и с таким же безрадостным видом, с каким пришёл.
   Когда внедорожник Давида отъехал от дома, было уже темно. Возникла какая-то неловкая пауза. Все уже наелись и устали. У каждого роились в голове свои мысли - но никто не знал, что сказать. Уехать казалось невежливым, тем более сразу же вслед за Давидом и Гошей, ибо многое ещё представлялось невыясненным и хозяин собрал всех здесь с некоей своей целью, которую не объявил ещё окончательно достигнутой. Так все и сидели, тупо уставившись каждый в свою пустую тарелку и ожидая, что же ещё скажет Евгений Фёдорович.
   Наконец Инна Станиславовна решилась прервать гнетущую тишину, обратившись к нему.
   - Ты ведь так и не объяснил, почему решил выпить своё вино.
   - Да, пожалуй, я наконец попробую объяснить. Что ж, друзья, понимаете ли, всё дело лишь в том…
   Но его прервал истошный крик Зои Диановой, от которого все аж подпрыгнули на своих стульях:
   - Серёжа!!! - вдруг завопила она, схватившись за голову.
   Сергей Петрович начал сползать со стула, когда это заметила Зоя - и окончательно рухнул на пол, когда это заметили все. Евгений Фёдорович, сидевший к нему ближе всех, подошёл к нему и пощупал пульс. По его взгляду все поняли: Дианов был мёртв.
   - Да нет же, он жив! - в истерике кричала его жена. - Он просто упал в обморок! Здесь ужасно душно, откройте окна! Принесите же кто-нибудь мокрое полотенце!
   Марта Фёдоровна, не понимая, кому из них верить, но будучи не в силах просто стоять и смотреть - побежала в уборную за полотенцем. Но только она открыла правую дверь, ведущую в коридор - как застыла в оцепенении и медленно попятилась назад, одной рукой прикрывая рот, а другой указывая куда-то за дверь.
   Там на полу лежал профессор Заточинский.


ПРОЩАНИЕ

   Гости так и бродили по дому молча, словно лунатики, в ожидании скорой, полиции и похоронных агентов. После чего, уже за полночь, Лида со своим семейством и овдовевшая Зоя разъехались по домам. Инна и Марта остались на ночь, чтобы утром помочь Евгению Фёдоровичу всё убрать. До полудня следующего дня всё уже было убрано, после чего Марта Фёдоровна уехала - а Инна Станиславовна так и осталась с Евгением Фёдоровичем до конца его дней.
   Никто из гостей не увёз с собой ни одной бутылки. Кроме трёх уже откупоренных, остальные девяносто семь так и лежали каждая в своей лунке. Смычков тщательно проверил каждую на предмет подделки. Результат превзошёл его самые худшие опасения - более половины из них были фальшивыми! Среди них были вина, подаренные самыми разными людьми в самое разное время и по самым разным поводам. Более того: там были и те, что купил он сам. В том числе - когда Лида была ещё девочкой. В их подлинности на момент приобретения сомнений быть не могло. Значит, время от времени прилетая из Лондона навестить отца, Лида не только подсовывала ему липовые бутылки, но и подменяла другие, настоящие.
   Как позже выяснилось, Всеволода Илларионовича хватил удар. Из-за давления ему было строго противопоказано нервничать. А нервничал он вовсе не из-за того, что услышал в тот день за столом. Он слишком плохо слышал, чтобы понять хоть что-нибудь из того, что там говорилось. Но он очень хотел в туалет - и не мог найти туда дорогу. Трижды объясняли ему, как дойти до уборной - но он слишком плохо запоминал даже то, что умудрялся расслышать. Ему было страшно неловко за свою старческую немощь. Он стеснялся признаться в ней. Не находил в себе сил попросить кого-нибудь его проводить.
   Когда он в третий раз не смог найти туалет - он почувствовал приближение инсульта, но страшно не хотел портить всем такой чудный вечер. Он зашёл в укромное местечко прямо за дверью в надежде, что его как можно дольше не найдут - и там аккуратно лёг на пол, дабы не пугать гостей звуком падения тела. И задуманное вполне удалось ему, ибо все о нём забыли и никто даже не заметил, что его слишком долго нет на месте.
   Дианову же было строго противопоказан алкоголь в любой форме из-за проблем с сердцем. Два первых бокала - вина настоящего - были абсолютно безвредны и даже благотворно подействовали на его организм. Третий же - вина поддельного - моментально вызвал инфаркт. Лидия так и не поняла, что отчасти была виновна в его смерти. Евгений Фёдорович так никогда и не рассказал ей, что обо всём догадался. А Илюша так и не примирился с Евгением Фёдоровичем и не принял его подарок - ибо теперь ещё и винил его в смерти отца.
   Вечером первого июня Смычков лёг в больницу. Однако там, вопреки очевидным научным данным и даже самым оптимистичным прогнозам врачей - он неожиданно пошёл на поправку. К концу года он уже окончательно победил рак. Его излечение, с точки зрения медицины абсолютно необъяснимое, врачи именовали не иначе как чудом. Или - следствием нежной и трогательной заботы, коей окружила его Инна Станиславовна. Но скорее всего - неизученным доселе влиянием на организм человека вина восьмидесятипятилетней выдержки.
   Вернувшись домой из больницы, Евгений Фёдорович обнаружил видеокассету, что подарил ему Артур Аветисович. Он было совсем забыл про неё. Посмотрев записанный на ней фильм, он позвонил Вероняну и сказал ему:
   - Я могу поклясться лишь в том, что когда-нибудь я непременно умру.


конец

30 августа - 10 сентября 2015
© Ю.К-ов